Игра
Недавно я познакомилась с одним котенком. Маленький такой. Очень не уверен в себе. Предпочитает на новом месте пока не вылезать из-под дивана. Единственное, что может заинтересовать его посреди комнаты - это удочка с прыгающей мышкой - игрушка, предназначенная для маленьких испуганных котят. И стоит ему заметить в щелочку, что мышка начинает подпрыгивать, как он выбирается из укрытия, подкрадывается к ней - и вот он уже не одинокий детеныш в незнакомом месте - он кот, стремительный и беспощадный. 
Он ягуар! Он тигр!! Котенок отдается игре всей своей младенческой встревоженной душой. И только напрыгавшись и поймав мышку множество раз, вдруг вспоминает, кто он есть на самом деле и смущенно отступает в свое безопасное укрытие.
Я в его годы играла меньше, чем другие дети. Во мне не было котячей непосредственности. Помню пару кукол и кое-какое игрушечное оборудование, с которым я расположилась на старой низенькой тахте. Куклы были моими дочерьми, и я хотела им сказать много важного, но вокруг крутились взрослые, и мне было нестерпимо стыдно, что они услышат. Поэтому я играла молча, и половина удовольствия просто испарялась. А на месте второй половины вырастала гидра бдительности - как бы не показаться смешной! Как бы не разглядеть в свой адрес улыбку снисходительности и умиления. Сейчас мне жаль этого ребенка, который вечно был озабочен тем, как его видят окружающие.
Зато когда мы с подругой оставались вдвоем - игра была великолепна. Помню, мы сидели за кухонным столом, пили какао из игрушечного сервиза;
настоящий кекс, нарезанный тонюсенькими ломтиками лежал на игрушечных тарелочках, мы откусывали его крошечными кусочками, запивали маленькими глотками из чашечек, которые держали за ручку, жеманно оттопырив мизинчик, и говорили специальными старушечьими голосами: "Ах что вы, что вы, милая?" Хохот разбирал нас изнутри, но мы держались самых серьезных мин и говорили о неблагодарности наших детей и о странностях наших общих знакомых. В кого мы играли? Уже не помню... Вероятно какие-нибудь приятельницы наших бабушек. Мы были ими - старыми, смешными, глупыми и манерными. Ужасно хотелось выдумать еще какую-нибудь узнаваемую деталь. Нам самим никогда не бывать старыми и странными. Поэтому наше занятие так весело и увлекательно.
Отсюда игра прямой дорогой переместилась в театр. У нас был знакомый актер кукольного театра. Его звали Мих-Мих. Я различала его несколько пропитой голос, когда волк, гневно раскачиваясь на палках, с помощью которых его передвигали по сцене, поносил поросят, угрожал и требовал, чтобы они вышли из своих домиков и согласились быть съеденными. Здесь все было неправдой. Самое глупое и неправдоподобное, что волк, натужившись, дул на поросячие постройки, вместо того, чтобы разметать их в один миг своими могучими лапами. Да и голос Мих-Миха, иногда запинающийся
с похмелья, а иногда почему-то подкрашенный грузинским акцентом, на который он не имел никаких биографических прав, сбивал с толку. А все-таки это была игра. Настоящая игра, в которой и я участвовала в качестве хоть и скептического, но вполне настоящего зрителя. Уж если я сидела в бархатном театральном кресле, то и орала вместе со всеми, лживо отвечая на коварные вопросы волка: "Не-е-ет!"
Потом был балет. Игра высшего, самого умопомрачительного уровня. Тоненькая балерина думала, что она лебедь. Ее прекрасные движения (а я видела и саму Уланову) ничем не напоминали повадку довольно бездарной на суше, переваливающейся на утиных лапах, грузной птицы. Через много лет, в городе Брюгге, когда мы с Левой гуляли по берегу лебединого канала, один из них взлетел и, пролетая метрах в трех у меня над головой, уронил на нее порцию жидкого помета. Последствия были катастрофическими. Объем препротивной субстанции превышал всякое воображение. Волосы и глаза были залеплены. Мы бежали в гостиницу. Лева, сдерживая смех, а я - и смех, и слезы.
Возвращаясь к балету: они играли лебедей, а я, если и не верила, что это лебеди, то безусловно отдавалась магии театрального превращения и восторга.
Дальше был уже настоящий театр. Миронов играл Фигаро, а Ширвиндт графа Альмавиву. Было ли на сцене что-нибудь, намекающее на Севилью? Не думаю. Но восхищение и упоение -да! были, несомненно.
Лебедев играл Холстомера, а Басилашвили - князя.
И уже не было ничего постыдного или странного в том, что пожилые люди публично притворяются кем-то другим. Душа моя впитывала с восторгом каждый оттенок звука, каждый жест, каждую деталь декораций - это было счастье. Настоящее счастье, которое приносит, вероятно, одна только игра.
Кажется, я даже понимаю, почему и футбол является игрой - человек с именем, фамилией, детьми и банковским счетом, преображается в левого крайнего и не выходит из этой роли до конца тайма. Все, что принадлежит его личности исчезает. В сущности, он становится тем котенком, который в своем мяче видит цель. Овладеть им и запузырить по воротам - вот жизненное предназначение его персонажа. И шахматист уходит от своей биографии в искусственную, которую он творит на доске.
Вот какова она - игра.
Жаль, что под конец жизни старая кошка уже неохотно озирается на подпрыгивающий мячик. Лета к суровой прозе клонят. Да и мне сейчас, чтобы чужая игра заполонила мое сердце, нужно очень много. А сама я играю теперь только скучные роли мудрого наставника молодежи и добродетельной пожилой дамы. Тьфу! А как хорошо и весело все начиналось
Он ягуар! Он тигр!! Котенок отдается игре всей своей младенческой встревоженной душой. И только напрыгавшись и поймав мышку множество раз, вдруг вспоминает, кто он есть на самом деле и смущенно отступает в свое безопасное укрытие.
Я в его годы играла меньше, чем другие дети. Во мне не было котячей непосредственности. Помню пару кукол и кое-какое игрушечное оборудование, с которым я расположилась на старой низенькой тахте. Куклы были моими дочерьми, и я хотела им сказать много важного, но вокруг крутились взрослые, и мне было нестерпимо стыдно, что они услышат. Поэтому я играла молча, и половина удовольствия просто испарялась. А на месте второй половины вырастала гидра бдительности - как бы не показаться смешной! Как бы не разглядеть в свой адрес улыбку снисходительности и умиления. Сейчас мне жаль этого ребенка, который вечно был озабочен тем, как его видят окружающие.
Зато когда мы с подругой оставались вдвоем - игра была великолепна. Помню, мы сидели за кухонным столом, пили какао из игрушечного сервиза;
настоящий кекс, нарезанный тонюсенькими ломтиками лежал на игрушечных тарелочках, мы откусывали его крошечными кусочками, запивали маленькими глотками из чашечек, которые держали за ручку, жеманно оттопырив мизинчик, и говорили специальными старушечьими голосами: "Ах что вы, что вы, милая?" Хохот разбирал нас изнутри, но мы держались самых серьезных мин и говорили о неблагодарности наших детей и о странностях наших общих знакомых. В кого мы играли? Уже не помню... Вероятно какие-нибудь приятельницы наших бабушек. Мы были ими - старыми, смешными, глупыми и манерными. Ужасно хотелось выдумать еще какую-нибудь узнаваемую деталь. Нам самим никогда не бывать старыми и странными. Поэтому наше занятие так весело и увлекательно.
Отсюда игра прямой дорогой переместилась в театр. У нас был знакомый актер кукольного театра. Его звали Мих-Мих. Я различала его несколько пропитой голос, когда волк, гневно раскачиваясь на палках, с помощью которых его передвигали по сцене, поносил поросят, угрожал и требовал, чтобы они вышли из своих домиков и согласились быть съеденными. Здесь все было неправдой. Самое глупое и неправдоподобное, что волк, натужившись, дул на поросячие постройки, вместо того, чтобы разметать их в один миг своими могучими лапами. Да и голос Мих-Миха, иногда запинающийся
с похмелья, а иногда почему-то подкрашенный грузинским акцентом, на который он не имел никаких биографических прав, сбивал с толку. А все-таки это была игра. Настоящая игра, в которой и я участвовала в качестве хоть и скептического, но вполне настоящего зрителя. Уж если я сидела в бархатном театральном кресле, то и орала вместе со всеми, лживо отвечая на коварные вопросы волка: "Не-е-ет!"
Потом был балет. Игра высшего, самого умопомрачительного уровня. Тоненькая балерина думала, что она лебедь. Ее прекрасные движения (а я видела и саму Уланову) ничем не напоминали повадку довольно бездарной на суше, переваливающейся на утиных лапах, грузной птицы. Через много лет, в городе Брюгге, когда мы с Левой гуляли по берегу лебединого канала, один из них взлетел и, пролетая метрах в трех у меня над головой, уронил на нее порцию жидкого помета. Последствия были катастрофическими. Объем препротивной субстанции превышал всякое воображение. Волосы и глаза были залеплены. Мы бежали в гостиницу. Лева, сдерживая смех, а я - и смех, и слезы.
Возвращаясь к балету: они играли лебедей, а я, если и не верила, что это лебеди, то безусловно отдавалась магии театрального превращения и восторга.
Дальше был уже настоящий театр. Миронов играл Фигаро, а Ширвиндт графа Альмавиву. Было ли на сцене что-нибудь, намекающее на Севилью? Не думаю. Но восхищение и упоение -да! были, несомненно.
Лебедев играл Холстомера, а Басилашвили - князя.
И уже не было ничего постыдного или странного в том, что пожилые люди публично притворяются кем-то другим. Душа моя впитывала с восторгом каждый оттенок звука, каждый жест, каждую деталь декораций - это было счастье. Настоящее счастье, которое приносит, вероятно, одна только игра.
Кажется, я даже понимаю, почему и футбол является игрой - человек с именем, фамилией, детьми и банковским счетом, преображается в левого крайнего и не выходит из этой роли до конца тайма. Все, что принадлежит его личности исчезает. В сущности, он становится тем котенком, который в своем мяче видит цель. Овладеть им и запузырить по воротам - вот жизненное предназначение его персонажа. И шахматист уходит от своей биографии в искусственную, которую он творит на доске.
Вот какова она - игра.
Жаль, что под конец жизни старая кошка уже неохотно озирается на подпрыгивающий мячик. Лета к суровой прозе клонят. Да и мне сейчас, чтобы чужая игра заполонила мое сердце, нужно очень много. А сама я играю теперь только скучные роли мудрого наставника молодежи и добродетельной пожилой дамы. Тьфу! А как хорошо и весело все начиналось