О слезах
В детстве слезы были моментальной и спасительной реакцией на все беды и горести: упала, прищемила пальчик, не пустили к подруге, брат сказал: "Нелинька-лапочка, половая тряпочка". Плач доказывал серьезность проблемы, призывал на помощь, упрекал обидчика
: "Видишь, до чего ты меня довел?",- взывал к утешителю, а в самом крайнем, безутешном случае, уводил в сладкий, безгорестный сон, который стирал все бедствия, так что утром нельзя было и вспомнить, отчего плакалось с вечера. В моем детстве плакать полагалось только женщинам. Мужчины и даже мальчики презирали слезы. Шестилетнему говорили с укором:"И не стыдно тебе? Ревешь, как девчонка!" Поэтому романтическая литература поражала и изумляла. Героические Тариэл и Автандил, не снимая Тигровой шкуры, проливали слезы по любому поводу. От любви, из умиления, в знак дружбы или вассальной преданности. Кажется, и юный Вертер не чурался проронить несколько слезинок, или даже оросить слезами заветное письмо. Впрочем, не помню наверное. Мои герои - Атос, Портос, Арамис и капитан Блад - скорее дали бы себя изрезать на кусочки, чем стали прилюдно распускать нюни.
Когда я выросла, плакать публично было уже не совсем прилично и женщине. Дома это, конечно, допускалось. Особенно в семейных ссорах со свекровью и золовками. И, разумеется, как ultimа ratio в спорах с мужем. Но рыдать из-за незачета в университете считалось дурным тоном. И на работе следовало быть сдержанной. В крайнем случае, поплакать в уединенном уголке, потом заново подкрасить ресницы, припудриться и выйти, как ни в чем не бывало.
Другое дело, все что связано со смертью. В наших краях умерший проводил в гробу у себя дома пять-шесть дней до похорон. Родня дежурила у гроба, вечерами сходились знакомые посочувствовать. Тут не было никаких ограничений - плакала вдова, дети, внуки, соседки. И дальние родственники из жалости к умершему и оставшимся не могли, да и не должны были сдерживать слез. Уже не было плакальщиц, но общественное мнение все еще ожидало яркого проявления чувств. А в традиционных семьях, женщины еще царапали себе щеки и кричали умершему обидные слова за то, что он ушел один, а их оставил мучиться в этом пустом и холодном мире.
Я на похоронах мужа, кажется, не плакала, впрочем, не помню. В Израиле хоронят в день смерти, так что ошарашенные близкие с трудом успевают понять, что происходит. Благо, Хевра Кадиша берет все технические проблемы на себя, а сознание потом, почти насильно, возвращают многие десятки людей, которые семь дней после похорон приходят домой утешать. Рассказывают, расспрашивают, мельтешат, приносят еду, тормошат и не дают сосредоточиться на понимании того, что случилось и чего уже не воротишь. После всего, с моими эмоциями произошло что-то странное. Я совершенно перестала плакать. Слезные железы перестали производить соленую жидкость сверх той, которая необходима для зрения
. Смеяться я продолжала по привычке, поскольку мимические мышцы легко изобразят все, что угодно. Но эмоции, которые должны были сопровождать этот процесс, пересохли, как и слезы. Так что несколько лет я провела, изображая уместно и ловко человеческие чувства, которых отнюдь не испытывала. Занятно, что из эмоциональной пустыни на плодородную почву, где бьют родники слез и цветут кусты радости, где скачут зайчики удивления и слоняются гиены гнева, меня вывел Живой Журнал. Я написала с десяток рассказиков, и у меня появились читатели. Кто-то похвалил, кто-то написал личное письмо, кто-то позвал на пикник, кто-то пошутил, и оказалось, что смешное все еще присутствует в мире. Есть еще неожиданное и занятное, печальное и возмутительное. И для слез еще есть множество поводов - сочувствие, разочарование, обида. А кто не знает слез, тому недоступна и радость - две стороны одной медали.