Без семьи
Был у меня один сосед - нормальный такой мужик - Шаровым Серегой звали. Друг не друг, а по душам побалакать, помню, никогда не чуфырился. Ну, понятно, тут и вино, закуска под это дело. Словом, хорошо общались. Душевно.
Помню, забавно мы скорефанилсь. Как-то раз иду с работы, смотрю, Серега под лестницей лежит, лыка не вяжет. "Салют, подводничкам! - говорю. - Сегодня, смотрю, глубоко погрузились". А он мычит, пальцами чего-то изобразить пытается. Понять не могу, че надо. Одно что "хым" да "мым". "Я, - говорю, - по Морзэ не чухаю. Пойдем-ка на всплытие". Поднимаю соседа, тащу на четвертый: тяжелый, зараза. "Ключи давай, - говорю". Ноль эмоций. Даже бормотать перестал. Трясу его, спрашиваю: "Серег, ключи надо, понимаешь? - говорю да щелкаю пальцами перед пьяной мордой. - Ключи где?" Молчит, как рыба в пироге. Ну, и я молчу, жду. Потом смотрю: будто мысль какая на стеклянных глазах запрыгала. "М-молодость..." - промямлил Шаров.
"Чего?" - спрашиваю. "Двад-ат-цать л-лет ух-хай-дак-кал, - тихонько так простонал Серега. - Всю м-м-молодость угр-роб-бил, с-соб-бака". Чем дальше в лес, тем больше дров. Зарыдал мужик. Прямо-таки свалился мне на грудь и зарыдал безудержу. Кое-как ключа от него доискался да затащил бедолагу в квартиру. Захламленная хата-то, видно, месяц не чищенная. Носки, коробки из под "Изабеллы", замызганное грязью шмотье прямо так и валяются на полу. "Ну, брат, подзасрался ты", - говорю. Шаров только рукой махнул, мол, это всё, брат, не то, мишура, и что в гробу на червей не жалуются.
- Пониаешь, Саныч, вот этот срачельник - это душа моя...Ик! - оживился сосед, мало помалу приходя в себя. - Не могу я притворяться, будто всё мне трын-трава. Ни хрена! - завопил он. - Помер я, и всё, весь этот хлам, который я потом и кровью зарабатывал - подыхает вслед за мной. Вот так...Ик! Жизнь прожил - ни черта не нажил! - и вдруг как заржет, точно псих какой.
Я, понятно, стал урезонивать мужика, мол, где ж ты умер, если ты вот - живой стоишь передо мной, и т.д. и т.п. Слышать ни черта не хочет. Одно что про свои двадцать лет да про угробленную молодость тараторит. Я слушаю, уши развесил, жалко мужика-то стало. Чисто по-человечески жалко.
Рассказывает, значит, как он, мол, до такой жизни докатился. Никогда, говорит, не пил, а тут понесло. Как родителей схоронял, так и пошло-поехало.
- Мать с отцом - больше не было никого, Саныч. Теперь вот один на свете мыкаюсь. Не хорошо, - грустно так говорит, у меня прямо сердце в струнку вытянулось. Семьи у Шарова не было, всё не ко времени, говорит, было. А потом и сам не заметил, как ушло оно, времечко-то счастливое.
- С шестнадцати лет впахивал, как черт - от заката до рассвета. Днем - у станка, ночью - в кочегарке, - вспоминает Серега. - Спину, главное, раскорячил, а добра в жизни так и не нажил. Всё, понимаешь, ждал да выгадывал, как бы мне так устроить, чтоб семье моей будущей хорошо жилось, без нужды чтобы, понимаешь, Саныч? А то ведь в детстве с голода пухли, хотя семья вроде и небольшая была - я да брат да мать с отцом, царство им небесное. Брат давным давно помер, ещё детстве, помню, мне тогда лет девять было. Хилый был такой паренек, ноги-спички, руки-соломинки. От хилости и помер. Родители шибко убивались. Отца удар хватил, оклематься оклемался, но работать больше не смог. Всё хозяйство на мать упало. Химию в школе преподавала. А какие, скажи, деньги у учителя? Во-от. То-то и оно.
Окончил десятилетку - и на завод. Куда мне было деваться? Врать не стану - завод я терпеть ненавидел. Малолетки бегают все по бабам, жмутся, целуются, а я - вкалываю, чтоб не подохнуть. А ты думаешь, Саныч, как оно дальше-то было, а? Думаешь, награда мне какая случилась за пуп мой надорванный? Ни хрена! - снова завопил Серега. Вскочил с продавленного кресла и, будто заведенный, стал круги нарезать по комнате. - Охломоны-то эти все выучились, - загибает большой палец, - корочки получили, места пригретые получили, на бабах своих переженились, детей настрогали, - тут он загнул всю пятерню в кулак и вмазал со всей дури по журнальному столику, - а я - гол как сокол! Зашибись! Кости раскорячил и - шабаш!
Серега открыл нараспашку окно и закурил "Приму", закрывая от удовольствия глаза после каждой затяжки. Я смекнул, что ему полегче стало - всё-таки надо человеку иногда душу излить, хотя бы и соседу снизу. Шаров продолжал:
- Ладно, счастье семейное прошляпил я; хотел как лучше, получилось сам видишь что. Но ты мне, Саныч, другое объясни: есть вообще на этом гребаном свете справедливость? То есть такая штука мировая, чтобы человек не самый паскудный мог жить нормально. Мне б не так было бы жалко, будь я гнидой последней, альфонсом там или, например, жульбаном каким. Людей никогда не обманывал, работал честно, не филонил, всё один хрен - получил кукиш с маслом. Ты, Саныч, не подумай, что я жил так ради какой-то отдачи, вроде как сделка - ерунда это всё. Я жил так, как мог жить. Но...но...
Тут Серегин рассказ поперхнулся горькой слезой. Я похлопал соседа по плечу; жалко мужика всё ж таки. "Жди, - говорю, - за портвишком сгоняю. Одна нога здесь..." - и побег за бормотухой.
"Вот жизнь, - думаю, - сука натуральная. Падка она, как бабенка молодая, на дерьмо. А че получше - за бортом оставляет". Взял пару бутылок "Анапы" и почапал обратно. Прихожу, а Серега во всю хлопочет, селедку шинкует, огурцы чистит. Сразу видно - ответственный мужик. Но, оказывается, высокому начальству Шаров не угодил. Двадцать лет оттрубил: от рабочего до начальника цеха, а этим - хоть бы хны. Запил, дескать, не нужен нам такой кадр, в шею его, в шею. Да и директора-то, басурмане-макаронники, приехали к нам в К за дешевой рабочей силой. Ушлые барыги, одним словом. У них же всё по системе: стены из стекла, всем все видно, кто Ваньку валяет, кто в седьмом поту втыкает. А насчет вина у них строго, особый пункт есть. Раз явился подшофе - предупреждение (для начцеха), на второй раз - в шею. А работягу простого сразу на улицу выкидывают, как собаку. Серегу высвистнули - не посмотрели на то, что у человека горе - родных схоронял.
Так и живем. Продали завод, теперь горе мыкаем под иностранцами.
Рассказывает мне все это Серега и всё как будто душой отдыхает. Глаза немного засветились, а то по-началу такие грустные были -хоть в петлю лезь. И мне приятно живое слово услышать, истосковался тоже вот.
В общем, так и скорефанились мы с соседом. То я к нему заскочу на беседу, то он ко мне. А че нам? Оба голы как соколы, за душою ни черта.
Продолжение следует