Европа и душа Востока. Русские. (часть 5.2)
Пролог темы по книге немецкого философа Вальтера Шубарта "Европа и Душа Востока" здесь.
Часть 1 "Немцы" здесь.
Часть 2 "Англосаксы" здесь.
Часть 3. "Французы" здесь.
Часть 4. "Испанцы" здесь.
Часть 5.1 "Русские" здесь .
Смысл европейской жизни - порядок. Европеец ищет порядка в себе - в виде самодисциплины, господства рассудка над влечениями; он ищет его и вокруг себя - в государственном устройстве, в виде господства авторитета над гражданами (и вновь за исключением Англии!). Русский ищет противоположного. Душою он склонен плыть по течению, вплоть до инертности; а в государственном отношении - склонен к несоблюдению норм, вплоть до анархии. Европейская культура - это культура уставов, русская - следует логике жизни.
Западному пристрастию к нормам у русского противостоит поразительная нормобоязнь. Русские не умеют организовываться, поскольку они этого не хотят - из благоговения перед бесконечностью. - Только этим можно объяснить тот беспримерный акт, с которого начинается русская история (867) - добровольное призвание норманнских варягов для княжения на Руси. "Реша сами в себе поищем себе князя иже бы володел нами и судил по праву... Земля наша велика и обильна, а наряда в ней нет; да приидите княжить и володеть нами". Уже здесь была выражена великая мысль, к раскрытию которой как бы призваны русские - небрежение властью. Власть вызывает отвращение, поскольку она вводит в искушение. Властитель стоит ближе к греху, нежели его подданные. Запад утверждает: лучше умереть, чем быть рабом; русский же говорит: лучше быть рабом, чем грешником. Поскольку рабство отнимает только внешнюю свободу, тогда как греховность разрушает всякую свободу, всякую связь с Богом.
Русского несет мощный поток жизни, не сдерживаемый искусственными плотинами. Но его жизнь также и богаче потрясениями; поскольку регулирующая сила волевого самосознания у русского развита слабо, он оказывает меньшее сопротивление темным иррациональным силам, увлекающим его за собой. «Русские не делают ничего, с ними делают все, что угодно», - жалуется Мережковский. Они не доводят до конца то, за что берутся. Их не удается взять в руки волевым расчетом. Приказы, давящие на* них извне, растворяются в свободных влечениях жизни.
Поэтому дисциплина - редкое явление для Востока, чуждающегося норм. Русский слишком быстро охладевает в достижении своих целей. Порой он бросает работу, когда до цели осталось рукой подать. Ему не хватает осознанной воли, которая удерживает человека на однажды избранном пути и на избранном направлении. Афоризм Лессинга «Гений - это прилежание» в устах русского невозможен.
Изначальный страх - тайный двигатель европейской активности. Изначальное доверие - предпосылка русской созерцательности. Немецкая пословица гласит: «Не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня». Это - пессимизм времени. Русский (и подобно ему -англичанин) думает иначе: если ты сегодня можешь чего-то не делать, не делай - авось само собой уладится.
Русский невысоко ценит свою деятельность. Он боится, как бы не нарушить этим высший порядок и волю Божию. Поэтому он предпочитает сидеть, сложа руки, и ждать. Точно так ведут себя китайцы. Они ценят в своих величайших правителях как раз ту ненавязчивость, с которой те правят. Кун-цзы так пишет о древнейших легендарных императорах: «Величествен был образ правления, с каким Шунь и Яо правили земным шаром, не прибегая для этого ни к каким действиям».
Европейцу человек представляется слишком великим потому, что он не принимает в расчет Бога. Русскому, наоборот, человек представляется слишком малым пред лицом Божиим. Опасность для европейца в том, что он не умеет ждать; для русского - в том, что он ждет слишком долго. Изначальный страх делает излишне поспешным, изначальное доверие - излишне медлительным. В первом случае недостает терпения, во втором - решимости. Европейцу, с его динамизмом, трудно правильно оценить созерцательность восточного человека. Европеец воспринимает его созерцательное бездействие не как размышление о себе и обретение внутренней независимости, а как праздность или слабость.
Русский не хочет богатеть медленно, «как колбасники», а - стать богатым одним махом, или никогда. Подобно тому как в науке он ждет вдохновенья, в хозяйстве он ждет случая - авось повезет. Накопление денег он оценивает не как добродетель, а как порок. Однажды я слышал, как одна русская говорила о Германии: «Даже своих детей они приучают копить». Она сказала это с таким отвращением, словно речь шла о приучении к воровству. В представлении русских с накопления денег начинается танец вокруг "золотого тельца". Накопление денег приковывает человека к ним. Вновь здесь идет речь о потребности во внутренней свободе, которая удерживает русского от страстного накопительства.
Из страсти к собиранию имущества, из боязливого накопления запасов впрок произошел европейский капитализм, которого в России никогда не было. Если там у кого-то образовывались большие капиталы - по наследству, благодаря игре или по другому случаю - то, самое позднее, уже следующее поколение не замедляло позаботиться о том, чтобы их бесследно растратить.
Инстинкт подсказывает русским, что капиталисты - рабы. Тезис «деньги правят миром» не имеет для России общепринятого значения. Тут ничего не могла изменить никакая революция. Если русские до Октября и после него в чем-то остались одинаковы - так это в презрении в деньгам. Накопление денег есть страх. Жадность - тоже страх. Это - привилегия старости. Старые люди, видя, как уходят силы, стараются удержать свое имущество и начинают скаредничать, в то время как цветущая молодость расточительна.
Тот, кто копит, должен отказывать себе в удовольствиях. Он избегает мимолетных соблазнов. Так накопитель - как и постоянный работник - выглядит в собственных глазах аскетом, заслуживающим аплодисментов и поддержки от Бога. Поэтому эта склонность неискоренима. В 1923 году немецкие бюргеры, только что потерявшие свои накопления из-за инфляции, сразу же принялись копить снова, вопреки всем доводам разума. Война с изначальным страхом не терпит промедлений. В противоположность этому русский - игрок.
Он играет, поскольку любит случай, щекочущий азарт риска и упоение от непредсказуемого. Немцы и французы играют редко, а если и играют, то придумывают систему, чтобы победить случайность. Они хотят лишить игру как раз того единственного в ней, что собственно и увлекает русского: непредсказуемости.
Современный европеец мыслит предельно исторично. Прежде всего из прошлого он пытается сделать уроки на будущее, выводя грядущее из случившегося. К прошлому он обращается, чтобы определить настоящее. Так он надеется защитить себя от неожиданностей и импровизаций. Всякий настоящий историк живет убеждением, что незнакомое будущее можно свести к знакомому прошлому. За общественным интересом европейца кроется, конечно же, не любовь к прошлому; главным стимулом здесь является забота о будущем.
Все эти побуждения чужды русскому. Его мышление неисторично. Европейская историография сродни журналистике, русская же является составной частью философии и даже теологии. Русский не хочет даже учиться у истории. Он сомневается в том, что это возможно, и в этом он прав. Если из истории можно извлечь урок, то только один - что люди ничему из нее не научаются. Это легко толкает его к пренебрежению традицией. (Этим, например, объясняется та наглость, с какой большевики громоздят современные строения рядом с древнейшими памятниками.) По мнению русского, прошлое надо забыть, в таком забвении - даже веленье жизни.
Здесь проходит различие между двумя видами культуры - культурой памяти и культурой забвения. Первая стремится увековечить то, что человек когда-либо замышлял и что создал. Человек культуры забвения умеет прощать. Прощение ведь тоже форма забвения, освобождение от испытанной несправедливости. Культура памяти не прощает ничего, она воздает по заслугам. Для нее неразрешенные вопросы, непримиримая вражда, неустаревшие претензии и невыполненные обязательства - словно булыжник в желудке. Культура же забвения бросает все эти неурядицы освобождающим жестом в реку времени, которая поглощает их навсегда. - Показательно, что в русском гражданском праве предусмотрены меньшие сроки давности, чем в большинстве западных государств. Самый большой срок давности составляет сегодня, как и в земельном праве, три года; до 1917 года - десять лет. (В немецком праве - 30 лет; римское право знавало сроки давности порой до 40 лет!).
Западный человек воспринимает другого, сравнивая его с самим собой. Неспособность увидеть мир вне этого сравнения есть, пожалуй, именно то, что более всего бросается в глаза восточному человеку, путешествующему по Европе. Из этой мании сравнения произрастают с неизбежностью два качества, которые обезображивают европейца гораздо сильнее, чем русского: надменность и зависть. Западный человек больше страдает надменностью или больше завистью в зависимости от того, чувствует ли он себя выше или ниже окружающего мира.
Самое милое дело для европейца - возбудить зависть, самое скверное - вызвать сострадание к себе. Потому что зависть ближнего показывает, что у него чего-то недостает, а его сострадание свидетельствует о том, что чего-то недостает в том, кому сострадают. От этого общественная жизнь Европы приобретает отпечаток той искаженной чопорности и театральности, которая чужда для русского сердца. Каждый здесь стремится скрыть свою нужду, от которой страдает, и имитировать счастье, которого нет. Он должен разыгрывать комедию мнимого благополучия, чтобы не утратить последние крохи уважения и уверенности в себе.
У русских же бедность не скрывают, ее нечего стыдиться. Поскольку ей нет необходимости скрываться, она переносится легче. Между нищим и богачом, бросающим ему в шапку монету, не утрачена полностью человеческая связь. Россия - страна, в которой менее всего считают унизительным принимать милостыню.
Русский верит в естественную доброту ближнего, пока тот не выкажет обратного, в то время как европеец не приемлет другого, пока тот не докажет благонадежности. Русские таинственным образом объединены духовной связью. Люди, только что познакомившиеся, быстро проявляют душевную теплоту друг к другу; час спустя кажется, что они знакомы всю жизнь. В Европе, особенно в германских странах, все наоборот: там люди могут быть знакомы всю жизнь, но даже своему другу не раскрываются до глубины сердца.
Чувство братства во многом облегчает русскому жизнь и делает ее более сносной, чем у западного человека с его инстинктами борьбы, хищничества, конкуренции. Если кто-то попадет в беду среди русских, он не совсем потерян. Он всегда найдет помощь.
Если европеец "из принципа" не дает взаймы, то русский дает всегда, даже если знает, что свои деньги скорее всего назад не получит. Европеец и сам не помогает, и от других помощи не ждет. Его принципы морали: быть всегда корректным, никогда не вмешиваться в жизнь соседа - ни в плане пользы, ни в плане вреда, и не рассчитывать, что кто-то в нужный момент подаст тебе руку помощи. Здесь не считают позорным отказать другому в помощи, даже если это можно было сделать. Потому что нет обязанности делиться с нуждающимся частью своего изобилия. Если же бедняк посягает на чужое богатство, его презирают нещадно, поскольку существует закон, запрещающий воровство. Оставаться безучастным к чужому горю - это не нарушает западного правового принципа, но это - прегрешение против той идеи любви, которая владеет русским. В свете этого и возвращение беженцев в страну Советов не покажется неразрешимой загадкой; особенно если учесть, как глубоко страдает русский на чужбине от явного эгоизма населения. Он просто не выдерживает среди европейских волков.
Мне вспоминается один русский офицер, открывший ресторан в Берлине. Большую часть его посетителей составляли русские, неспособные платить по счету. Предупреждения о нерентабельности его предприятия он отметал возражением, что не может допустить, чтобы его соотечественники голодали. Разумеется, он вскоре разорился. Он был плох как предприниматель, но по-братски отзывчив как человек.
Братское чувство делает русских одним из самых гостеприимных народов мира. Гость для них - дело святое. С ним делятся последним куском хлеба. Русский лучше сам останется голодным, чем увидит голодным гостя.
Когда европейцы сходятся в ресторане, каждый оплачивает свой счет. У русских один платит за всех, сегодня - тот, завтра - этот. Кто может заплатить, чувствует себя, словно король, милостиво одаривающий подопечных. Он неохотно лишает себя этого удовольствия. Раскладку оплаты по индивидуальным счетам он находит смешной и называет ее весьма характерно - "немецким счетом".
На Востоке люди относятся друг к другу иначе, чем на Западе. Именно это придает очарование восточной жизни, которое радостно охватывает чужеземца, как только он ступает на русскую землю. Путешественники, не знавшие дореволюционной России, впадают в грубую ошибку, объясняя социальную задушевность русских новым государственным и общественным строем. То, что их восхищает, есть не коммунистическое, а русское в советском государстве. Это - не благодаря большевизму, а вопреки ему. Большевизм именно разрушает эту русскую естественность.
Внутреннее единство русских, их целостная жизнь часто неправильно понимались в Западной Европе. Это трактовалось не как достоинство, а как отсталость, культурная незрелость, примитивность: мол, в русских еще не вполне пробудилось чувство личностного; оно еще не вполне обособилось и дремлет в народной душе, как плод во чреве матери. Это и предрассудок Запада, и в то же время доказательство его высокомерия. Социальные взаимоотношения русских показывают не степень зрелости их культуры, а исходят из свойственной им космической установки. Это есть этическое выражение чувства всеобщности. Лишь поскольку европеец меряет это чуждое ему чувство своей западной меркой, он ошибочно трактует его как низшую ступень по отношению к западным формам жизни. В эту ошибку впадает и немало русских, не способных преодолеть пессимистическую оценку своего народа.
Тут я предвижу возражение: "Разве в Европе не было чувства братства*! Разве братство не принадлежит к идеалам Французской революции? Да, но с идеей братства произошло то же самое, что и со свободой, атеизмом, социализмом и либерализмом: эти слова означают на Западе не то же самое, что на Востоке. Fraternite 1789 года было не выражением органичного чувства братства, а формулой уравнивания внешних условий политической и общественной жизни. Это было еще раз - равенство. И свобода означала не устремление за пределы личности, а развязывала людям руки для предельно индивидуалистической конкуренции при равных условиях. Она была равенством в третий раз. Между людьми не должно было быть больше внешних преград. Должна была всего лишь пасть сословная иерархия - тонко сочлененное строение средневекового общества. Вот что на деле означали совместно идеи fraternite, egalite и liberte.
Я не утверждаю, что европейцы в целом действуют эгоистично, а русские - бескорыстно. Для меня важно лишь показать основы их душевного мироощущения. Русское чувство братства может быть так сильно заглушено сорняками эгоистичных желаний, что оно едва проглядывает сквозь них; а западное себялюбие может под воздействием целенаправленной нравственной воли привести к таким действиям, которые почти перекрывают эгоизм.
Русское чувство братства столь сильно, что оно не обходит стороной и грешника. Вид чужой вины напоминает русскому о его собственной вине, а не о собственном превосходстве, как это имело место у еврейских фарисеев. Русский ощущает сердцем, что все мы грешники. А у европейца и здесь разграничение: ты виновен, а я нет. В России преступника больше жалеют, нежели проклинают. Он не должен быть исключен из состава человечества, он еще не совсем потерян. Он не подвергается столь жесткому осуждению общества, как на Западе. Поэтому в царской России принципиально не было смертной казни.
Русское чувство братства не следует путать с понятием стадности. Русский - это не человек толпы, он высоко ценит свободу человеческой личности. Но его понятие о личности не совпадает с европейским, скроенным по образцам Рима и Ренессанса. Идеалом личности на Западе является сверхчеловек, на Востоке - всечеловек. Сверхчеловек стремится к возвышению из жажды к власти, всечеловек стремится к расширению из чувства любви.
Марксизм обладает только одним качеством, задевающим в русском человеке родственные струны. Это - мессианское зерно учения. Его-то и почувствовала славянская душа своим тонким чутьем; оно-то и привлекло ее. Маркс ставит перед пролетариатом задачу ликвидировать капитализм посредством диктатуры, насильно привести человеческий род к бесклассовому обществу и тем самым устроить золотой век на вечные времена. Это - мессианский ход мыслей. И чем менее научным он представляется, тем больше отвечает человеческой мечте о спасении.
Диктаторский социализм с его бюрократией и множеством нормативов - идея не русская, а европейская, в основе своей римско-прусская идея. Однако истинно русским является метод, которым социализм насаждается в России его адептами и воспринимается его противниками. Большевики возводят его в ранг священного абсолюта, превращая чуть ли не в сакральное движение. Одержимые, не знающие ни в чем меры фанатики, они приносят в жертву своему Молоху живую действительность так, как это могут делать только русские.
Жертвенной душе всегда грозит опасность стать жертвой более жесткой натуры насильника. В результате эти особенности русских создали такие условия, что занесенная из Европы эпидемическая болезнь духа сделала самую ничтожную из всех партий самой могущественной. Аналогичное случилось уже во времена татарского ига, которое так же ранило русское жизнеощущение. Ибо оно устремлено к свободному, децентрализованному государственному строю со ступенчатой конструкцией. Только такой строй вернет гармонию раненой русской душе.
Но, сдерживаемая противодействующими силами, она до сих пор не смогла найти соответствующей себе государственной формы. Для разрушения царского строя русскому народу потребовались целенаправленные усилия нескольких поколений, но, кажется, еще очень и очень не скоро удастся заменить его лучшим...
Click to viewВ посте использованы фотографии
замечательного русского фотографа Максима Дмитриева
