Чтящий субботу прикинут клёво
Дима нашёл в шкафу платье. Почти пятнадцатилетней давности. Хотел выбросить, он вообще всё выбрасывать любит, после его уборки половины гардероба не досчитаешься. Я говорю: «Оставь, хлопок хороший, я в нём спать буду».
Это сейчас - только спать, а тогда носила и радёхонька была. Мне его из Израиля привезли.
Израиль тогда вообще у нас в Нижнем Новгороде моду задавал. Собственно, хорошо одевались тогда только две категории околодвадцатилетнего населения - еврейская молодёжь, тусовавшаяся при Сохнуте и частично при синагоге, ездившая в еврейские лагеря, и новообращённые адвентисты Седьмого дня из австралийско-американской тусовки проповедника Джона Картера. То есть это в моём окружении - две категории, а другие, может, и были, но я их не заметила, зато этих - и тех, и других - в любой толпе с полувзгляда узнавала.
Наверное, так было потому, что именно в этих двух средах и было возможно дружеское общение с иностранцами, в городе ещё недавно закрытом, а поэтому как-то особенно в плане моды унылом. А тогда одежда, по крайней мере, молодёжная, была социальным маркером ещё больше, чем сейчас, по ней узнавали отнюдь не богатых и бедных - бедными были все - а собственно взгляды человека, к кому он сам себя относит, что слушает и что читает. Видно было, в первую очередь, кто здесь «гопник», а кто «неформал». Так что чтящие день субботний, как христиане, так и не, бывали поколачиваемы отнюдь не за убеждения, о которых колотящие в силу своего пэтэушного уровня вряд что-то знали, а за то, что рубашка из-под куртки торчит и шнурки в ботинках разные.
С проблемой «нечего надеть» периодически сталкивались и сами заморские законодатели моды. Периоды эти наступали примерно раз в полгода, когда внезапно приходила зима. Тёплой одеждой разумнее было одолжиться, потому что не на три же месяца шубу покупать. Но это получалось не всегда. Друзья-адвентисты рассказывали, как одевали девочку из Австралии, весьма крупненькую, так что никто ей со своего барского плеча подать не мог. От похода по нашим рынкам её чуть не хватила кондрашка, общее уныние китайских шуб из куопи было умножено на то, что вещи большого размера наличествовали принципиально на тёть. В конце концов купили зелёную дублёнку, но и ей она что-то не радовалась. Да, милая, это тебе не родной австралийский мутон, раньше запасаться надо было, глядишь, и нас бы приодела.
А время тогда было суровое, в моде был всяческий гранж, лохмотья, ремни и заклёпки. Слово «женственный» звучало не то чтобы как ругательство, но как синоним всяческой пошлости. Всё мешковатое, ничего обтягивающего. Мне это было очень на руку, потому что взрослая одежда начиналась с 44-го, и я со своим сороковым ходила модная до невозможности (и думала, что у меня и есть 44-ый, просто «оно так сидит»; правда открылась только в следующем веке, когда у нас появился магазин «Манго»). Если мы носили юбки, то только свободные, длинные, в пол. Цвета тёмные и «естественные». Когда моя тётя приехала из Израиля, где она гостила у брата, моего дяди, сказала, что я выгляжу, как датишная. Спустя целую жизнь, в эпоху уже современных макси, дядя сказал мне то же самое. И оба раза я восприняла это как неслыханный комплимент. Но тогда нашим идеалом было совсем не датишные, а весёлые и отвязные «мадрихучки» из сохнутовского лагеря.
Самым большим шиком считались ботинки-«говнододавы», даже не мартинсы, а наподобие именно израильских армейских, и носили их и летом, в самую жару. К ним полагались джинсы или та же длинная плотная юбка, это типа пляжный прикид, вообще непонятно, как мы тогда выжили. Моей мечтой были ботинки с лампочками, ты идёшь, а они сверкают, я у девочки в Сохнуте видела. Поскольку ни с лампочками, ни без лампочек мне не досталось, вместо них я обзавелась туфлями на шнуровке на громадной платформе и с рантом. Благодаря их угрожающему виду ножка в них выглядела очаровательно маленькой - несмотря на то, что вместо нужного 36-го мне удалось ухватить только 39- ый. Ничего, на шерстяной носок до колена смотрелось очень даже гранжево. По израильскому серебру все вздыхали, по чуть ли ни кованным кольцам в уши, тускло поблёскивающим хамсам и могендовидам. А несведущая тётя вместо этого привезла мне в подарок от дяди буквально мешок золота! Турецкого! Представляете, горе-то какое! Впрочем, раскрытая ладошка с могендовидом на ней у меня всё же была - дядя ещё раньше прислал, вложив в письмо. Я её носила в институт, и не одного взгляда косого не было, что, мол, национально религиозная символика. Наоборот, все завидовали, даже, кажется, преподавательницы.
А какую роль заграничные вещи играли в вашей позднесоветской жизни?