(no subject)
Хорошо пишет Лев Рубинштейн http://www.grani.ru/Culture/essay/rubinstein/m.177586.html
«Но и не только радио. Разве ж забудешь одноногого дядю Сережу, которого на все семейные праздники вся квартира зазывала с его трофейным аккордеоном. Это такое было счастье! Для детей особенно. Для взрослых, кажется, тоже. "И пока за тума-анами видеть мог паренек", - пел дядя Сережа, и все ему подпевали. Тогда слова песен знали практически все…»
У каждого из нас в детстве был свой дядя Сережа и все мы пели эти песни. Мы их любили и легко отличали от других, напыщенных, лживых.
Вспоминаю свои полустершиеся детские впечатления. Мы, первое послевоенное поколение, воспринимали войну через родителей. Наиболее ценны именно самые первые воспоминания, на уровне ощущений, запахов, атмосферы страшных коммунальных кухонь, полушепота матери и ее приятельниц, обсуждавших бытовые проблемы. Я с гордостью приводил отца офицера, прошедшего всю войну в свой второй, третий, четвертый класс. И он рассказывал всегда одни и те же героические эпизоды. Я их помнил наизусть. Потом, много позже, понял, что они были сильно «отредактированы». Но он сам верил в придуманное. Только иногда, вскользь, в случайном разговоре проскальзывали детали, неуместные в тех рассказах: вши, фурункулы, страшная окопная правда.
«Он брал Берлин, он, правда, брал Берлин. И врал про это скучно и нелепо» -- скажет потом поэт.
«Но и не только радио. Разве ж забудешь одноногого дядю Сережу, которого на все семейные праздники вся квартира зазывала с его трофейным аккордеоном. Это такое было счастье! Для детей особенно. Для взрослых, кажется, тоже. "И пока за тума-анами видеть мог паренек", - пел дядя Сережа, и все ему подпевали. Тогда слова песен знали практически все…»
У каждого из нас в детстве был свой дядя Сережа и все мы пели эти песни. Мы их любили и легко отличали от других, напыщенных, лживых.
Вспоминаю свои полустершиеся детские впечатления. Мы, первое послевоенное поколение, воспринимали войну через родителей. Наиболее ценны именно самые первые воспоминания, на уровне ощущений, запахов, атмосферы страшных коммунальных кухонь, полушепота матери и ее приятельниц, обсуждавших бытовые проблемы. Я с гордостью приводил отца офицера, прошедшего всю войну в свой второй, третий, четвертый класс. И он рассказывал всегда одни и те же героические эпизоды. Я их помнил наизусть. Потом, много позже, понял, что они были сильно «отредактированы». Но он сам верил в придуманное. Только иногда, вскользь, в случайном разговоре проскальзывали детали, неуместные в тех рассказах: вши, фурункулы, страшная окопная правда.
«Он брал Берлин, он, правда, брал Берлин. И врал про это скучно и нелепо» -- скажет потом поэт.