Из ФБ
Петр Щедровицкий
t3ih12oso0re ·
«Достоевский весьма настойчиво выступает против полуобразованности; тут у него были великолепные образцы для подражания и дома и в Европе, достаточно упомянуть писателя Одоевского, а у французов его сверстника Флобера. В России полуобразованность до сих пор всегда проявляла себя крикливее, чем в более передовых западных странах. У Достоевского есть несколько персонажей, на которых он демонстрирует различные ступени полуобразованности: начиная с лакея Смердякова и кончая философствующим Версиловым, можно было бы составить целую галерею «оранжерейных прогрессистов» и «фельдфебелей цивилизации»… »
Т. Масарик
Продолжаем серию публикаций об анализе Т. Г. Масариком (1850-1937) взглядов Достоевского в контексте духовной истории России. Шестая глава третьего тома «России и Европы» Масарика посвящена отношению Достоевского к науке, философии и образованию. Она содержит ряд критических замечаний Масарика по поводу размышлений Достоевского и также позволяет с достаточной ясностью определить идейные симпатии самого чешского политика и философа. Приводим выдержки из текста:
«Публикуя свой первый план литературной деятельности, Достоевский требовал образования народа как предпосылки продолжения всего дальнейшего развития после отмены крепостного права. Это требование он часто выдвигает и позднее: «Кто грамотен, тот уже двинулся, тот уже пошел и поехал, тот уже вооружен». Достоевский весьма не доволен официальными распространителями просвещения в народе, светским [т.е. белым] духовенством (об этом мы уже говорили), а также учителями народных школ («Дневник писателя», 1877) и размышляет о плане организовать свободную академию наук («Записная книжка»).
Однако очень скоро Достоевский начал отделять истинную науку от лженауки, истинную философию от ложной; неистинно для него любое знание, которое противоречит его религиозному идеалу, - опасный критерий, тем более опасный, что этот идеал был сформулирован так неопределенно.
Если Достоевский проявляет страх, что излишняя ученость отвращает от жизни, то он может быть прав: нужно только подчеркнуть, что ученость, излишняя ученость - это еще не разумность и не мудрость. Замечание направлено против Кавелина («Записная книжка»), который критически высказался о Достоевском; Кавелин был одним из самых работоспособных и солидных профессоров. И все же Достоевский опять-таки защищал «книжных людей», «бумажных людей» (в романе «Подросток»), ибо, спрашивает он, чем объяснить, что они так по-настоящему мучаются и кончают трагически. <…>
Достоевский («Дневник писателя») высказывает также опасение, что прогресс техники, в особенности железные дороги, приведут народ к материализму; он наверняка имел полное основание высказаться против русских железнодорожных чиновников, но сами железные дороги наверняка ни чем не виноваты. Белинский гораздо лучше понял значение железных дорог для России, и Достоевский сам рассказывает, как великий критик, уже больной, ходил смотреть на строительство Николаевского вокзала: «Наконец-то у нас будет хоть одна железная дорога. Вы не поверите, как эта мысль облегчает мне иногда сердце». <…>
Достоевский всю жизнь был усердным читателем; он получил природоведческое образование, но весь свой интерес отдал литературе и социально-политическим вопросам. В философии, как он признается сам, был довольно слаб (Достоевский пользуется русским германизмом «шваховат»), но отнюдь не в любви к ней: «в любви к ней силен»; у меня создалось впечатление, что философов он знал из вторых рук. Столько и так последовательно, как Гете, Достоевский не занимался ни одной наукой; более того, пожалуй, можно сказать, что ему не хватало именно серьезного изучения наук. В противном случае он не мог бы так неверно судить о важнейших политических проблемах своего времени - во многом он конструирует политику на основе своей главной идеи и производит насилие над фактами. <…>
В описании психологических явлений у него всегда наглядна внутренняя зависимость между разумом и чувством; Достоевский тут действует сознательно, потому что в его романах мы находим теоретическое обоснование этого. В романе «Подросток» он прямо излагает теорию об... идейном чувстве - например, мы читаем о различии логического заключения и заключения, которое превратилось в чувство; В другом месте мы узнаем, что великая мысль чаще всего бывает чувством, которое порой слишком долго остается неопределенным. Или в «Карамазовых»: «...радость, радость сияла в уме его и в сердце его»; и напротив, существует холодный, спокойный, так сказать рациональный, гнев, который страшнее, чем гнев страстный.
Очень рано Достоевский воспринял теорию - очевидно, от Шопенгауэра, - что не разум, а воля - основное проявление всей жизни, всего человеческого естества, причем самого интимного. <…>
Таким волюнтаристским пониманием вещей Достоевский пользуется и в своей религиозной философии. Описывая спиритические сеансы, он заметил о спиритах, да и о себе самом, что одни хотят верить, другие не хотят, - неверие и вера зависят не от разума и его аргументов, а от воли. Достоевский выражает эту мысль так: неверие, а возможно, и вера усиливаются и распространяются в нас помимо нашей воли, но в согласии с нашим тайным желанием. Такое волюнтаристское понимание религиозной проблемы ныне весьма распространено, термин «воля» со времен Шопенгауэра en vogue [в моде], и теперь мы имеем дело не только с волей к жизни, но также и с волей к власти, ко греху и к вере. Еще в 1876 году Достоевский обозначил стремление вере как «особенный закон человеческой природы».
Разумеется, мы не можем требовать от Достоевского, чтобы он строго научно разработал свою теорию волюнтаризма и эмоционализма, его описания конкретных психологических явлений очень хороши, но их психологическое обоснование неточно и неопределенно. Однако Достоевский продумал свою психологическую теорию настолько, чтобы иметь возможность подкрепить ею свой мистицизм.
Высшие истины - а это для него главное - познаются не разумом, а сердцем. Его романтическая формула звучит так: природу, душу, любовь, Бога познает сердце. Разум - материальная способность, инструмент, машина; душа или дух живут идеей, которую им нашептало сердце... Уже эта терминология напоминает нам не только Шопенгауэра, но и славянофилов. А тем самым - старых гностиков и, пожалуй, Канта. Дисгармония между рационализмом и мистицизмом обосновывается психологической дисгармонией между интеллектом, чувством и волей; к этой теории добавляется славянофильская теория о противоположности разума и души. Поэтому философия в антипозитивистском духе отличается [им] от науки и тесно сближается с поэзией, более того, мы даже узнаём, что поэзия - высшая ступень философии».