Наши бабушки и дедушки. Часть пятая
Перррвые части находятся соответственно : 1, 2, 3, 4. И если кто-то ещё захочет прррисоединиться к нам с воспоминаниями - это будет здорррово.
Оригинал взят у super_kakadu в Наши бабушки и дедушки. Часть пятая
nota_x
Бабушка... Елена Алексеевна....
Мама семерых детей... Вот она-семья)
Пять дочерей, два сына. Все такого ровного возраста. Так оно раньше было) И у каждого своя судьба. И бабушкина позиция- заступаться не за своих детей (у вас-то мать рядом, а у него (нее)
Но это я видела уже в юности. А в детстве...
В детстве я не знала, что бывают люди мягче, теплее и добрее моей любимой бабушки, что от кого-то еще может исходить этот запах теплого молока...
Я таскала к ней в гости всех подряд, и всегда на нас смотрели эти добрые лучистые глаза... а любимый чай с глюбками так никто заваривать не умеет и не умел!
Ни разу бабушка не повысила голос, и самое страшное за мои заскоки- грустный взгляд.
Был у бабушки круглый стол, и вся семья собиралась за ним на праздники и не только. Мы, дети, есть не особенно любили, но жутко любили послушать песни (все как положено!) и покуролесить под столом. Дети пели бабушке "Оренбургский пуховый платок"...эта песня стала памятной.
А самогон)
Дед не прочь выпить, дома гнали самогон. В то самое время стукачества и охоты за самогонными аппаратами. Как я любила это дело! *нет, самогон я не пила, не подумайте!* Эта уютная обстановка, запах ржаного хлеба, закваски, что ли. Странный аппарат на газовой плите с системой трубочек. Я вместе с дедом сижу, жду-когда же появятся первые капли. Дед-чтоб тяпнуть первача, я-чтобы посмотреть, как горит вода.
Религия...Сказки про Бога и прочие силы. Именно в форме сказок, западающих в сердце...
Нюхательный табак от кашля и насморка! *вот поэтому я и не курю)))*
Что бабушка уставала-я не видела. Что бабушка болела-я не понимала. Что бабушка может нас оставить-я не могла предположить.
Ночь. Просыпаюсь со странным ощущением, встаю к комнатной двери... Стою, как мне кажется, долго. Целую вечность. Вдруг звонок -мама просыпается, открывает дверь. Там ее брат, говорит, что бабушки больше нет.
Мама уходит...
Я же стою, стою...
Мама утром не знает, как мне сказать. А я все и так знаю...
Декабрь... холодно...Бабушка уходит навсегда. Я пишу письмо, почему-то получается стихотворение, обращаясь к Богу с кучей вопросов. Чтоб найти путь покороче и почту побыстрее, отправляю его через гроб... Я не понимаю своим еще детским умом, как можно забрать такого хорошего человека.
И знаете, ответ пришел очень быстро. Я поняла, что бабушка устала. Что ТАМ ей хорошо. Что ТАМ ей лучше. И что люди эгоистичны...
marinagra
Моя прабабушка Евгения (Геня) Бурштейн (1870-1963)
Я собрала «танку» фотографий своей прабабушки и увидела… что годы были почти не властны над ней.
Лишь на первой фотографии в лице совсем юной девушки заметно что-то похожее на мягкость. На втором фото -
невестой - она смотрит на мир, как знающая жизнь и отнюдь не наивная женщина. Разве так смотрят невесты?
Совсем как у Марины Цветаевой:
«Темный, прямой и взыскательный взгляд,
Взгляд к обороне готовый.
Юные женщины так не глядят.
Юная бабушка, кто вы?»
Не стал мягче ее взгляд на третьей фотографии, когда она уже была матерью двоих дочерей. И можно ли поверить, что на четвертом фото, где она снята с маленьким внуком, моим папой, ей не меньше шестидесяти лет? Только на последнем снимке с правнучкой (это я!) она выглядит старухой. Но какой старухой! Ей за 90, но все так же пряма ее осанка, все так же густы и почти не тронуты сединой ее проволочно-жесткие волосы…
Кажется, что моя гордая властная прабабушка - госпожа, не утруждавшая себя работой, но это отнюдь не так. Почти всю свою очень долгую жизнь прабабушка Женя провела у плиты и у накрытого стола. Она трудилась не за двоих - за троих.
У Жени было четверо младших братьев, и всех их она воспитывала и растила, потому что ее матери Розе было не до того: она держала в Одессе еврейскую столовую и пропадала там с утра до ночи. Женя удивительно поздно, по тем временам, вышла замуж (первую дочь Ривочку, мою бабушку, она родила в 34 года) и продолжила дело своей матери. Женина столовая «Еврейские блюда» находилась, как говорят в Одессе, «на углу», т.е. в квартале на пересечении Успенской и Ришельевской улиц. На верхнем этаже дома жила семья, но Женя, похоже, приходила домой только ночевать.
Ривочка росла слабенькой, болезненной, однако трое детей - и даже самая любимая старшая дочка - никогда не были помехой для бизнеса матери. Для них нанимали нянек, летом снимали хорошую дачу на Фонтане, позднее они учились в гимназии, а Женя, державшая только одну помощницу, вставала в 5 утра и работала без выходных и праздничных дней, которыми так богат еврейский календарь. Сама стряпала, сама обслуживала посетителей в зале. Даже в субботу, когда по еврейским законам нельзя готовить пищу, она сидела в столовой у самовара: готовить нельзя, но подавать-то заранее приготовленные блюда можно! Ее сын рассказывал мне, что самый грозный день еврейского года - Йом-Кипур, когда Бог скрепляет печатью вынесенный каждому человеку приговор, был для него, мальчика, самым счастливым. Это был единственный день в году, когда мать оставляла, наконец, свою столовую и проводила время дома с детьми. Кругом все постились и молились, плакали и каялись, а мальчик был счастлив - мама в кои то веки была с ним!
Как она готовила? Судя по рассказам, Женя была гениальным поваром, о ее стряпне ходили легенды. Даже простая жареная картошка «спичками» превращалась под ее руками в шедевр: каждая тонкая «спичка» была ровного золотисто-коричневого цвета, без оттенков, будто картошку покрасили. Под хрустящей корочкой - нежнейшая картофельная мякоть. Ее рецепты - все хранилось в голове! - были неистощимы. Когда мои родители поженились, она испекла для скромной домашней свадьбы больше 20 сортов печенья.
Фирменным печеньем Жени была «колбаса» - колбаска из плотного темного теста, начиненного крупными кусками грецких орехов, Это тонко нарезанное печенье было действительно неотличимо от настоящей сырокопченой колбасы. Сладкую колбасу ставили на праздничный стол вместе с закусками, и когда не знающий этого трюка удивленный гость восклицал «колбаса-то сладкая!», воцарялось всеобщее веселье.
Эластичное пергаментно-тонкое тесто на рулет-штрудель она растягивала на столе до тех пор, пока через него можно было с легкостью читать газету (думаю, это был единственный случай, когда прабабушку интересовали газеты).
Даже в самые скудные годы она умудрялась, буквально «из ничего», непременно печь что-то сладкое к еврейским праздникам. Ее печенье таинственным образом не черствело, и, когда праздник был уже давно позади, к радости внука, «вдруг» отыскивалась припрятанная порция, будто только что вынутая из духовки. Однажды Женя перепутала муку - из белой испекла хлеб, а из ржаной - печенье, и мой маленький папа заметил, что на этот раз хлеб вкуснее печенья. Горю ее не было предела: она, она!!! - впервые в жизни, ошиблась на кухне!
Первый муж Жени, мой прадед Тевье Гринбанд, вскоре умер, и она снова вышла замуж. Второй супруг, добрейший Иосиф Бурштейн, был по-своему не менее предприимчив, чем его жена: он затеял перевезти семью в Канаду. Два или три раза он уезжал туда, налаживал какой-то бизнес и возвращался за женой, падчерицей и маленькой дочерью. На фотографии с дочерьми, сделанной для отправки в Канаду (в центре стоит портрет мужа) бабушке уже за 40. В верхней части неровно наклеенного на картон фото заметна дырочка от гвоздика - Иосиф, наверное, прикрепил фото к стенке, чтобы любимые лица всегда были перед глазами. Он тосковал вдали от семьи. Однажды вдруг сорвался и неожиданно приехал в Одессу только потому, что ему приснился страшный сон: будто у падчерицы Ривочки течет из носа кровь!
Но зря готовил Иосиф для своей суровой жены счастливое будущее за океаном. Не поехала Женя в Канаду, не захотела покидать свою Успенскую-Ришельевскую, хотя ее умелые руки наверняка озолотили бы ее в Новом Свете. Иосиф погоревал и вернулся. В награду 44-летняя Женя родила мужу сына. А Иосиф закончил свою жизнь, заведуя в Одессе аптечным киоском.
Революция поначалу не произвела особенного впечатления на Женю. НЭП так НЭП! В прабабушкину столовую по-прежнему сходилась вся еврейская Одесса, строгие раввины - и те у нее бывали. Иные посетители специально приезжали издалека, чтобы отведать стряпню «мадам Бурштейн».
Семья ни в чем не нуждалась. Женю и ее дочек обшивала лучшая портниха города, а у жениного сына даже был велосипед, редкость по тем временам. (Он рассказывал, что давал покататься своему соседу по даче, будущему великому скрипачу Давиду Ойстраху, когда тот, изнуренный многочасовым «пиликаньем», выходил ненадолго погулять. В благодарность юный Ойстрах бесплатно проводил его на свои первые выступления).
Все складывалось хорошо: обе дочери закончили гимназию, удачно вышли замуж, а слабенькая Ривочка, к несказанному удивлению врачей, родила здорового сына Толика, моего отца. И вдруг… в начале 1930-х годов в зажиточные дома стали являться незваные «представители советской власти» с вежливыми просьбами: простите-извините, но мы знаем, что вы можете кое-чем поделиться с Советами - деньги, драгоценности, мы будем рады любой помощи. Ах, у вас ничего нет? Ах, это ошибка? Ах, вы не помните, где находятся ваши сбережения? Тогда извольте присесть, подумать…
В каждом приличном одесском семействе имелось пианино. А возле пианино - вертящийся стульчик без спинки. Сделать из такого стульчика орудие пытки было проще простого: отрегулировать стульчик так, чтобы ноги сидящего не касались пола, и посадить хозяина дома на этот стульчик на час, два, три, пять… пока не вспомнит, где что хранится! Но с Женей до стульчика дело не дошло, она и разговаривать долго не стала - сразу поняла, с кем имеет дело: все, что у нее было ценного, отдала безропотно, закрыла столовую и со всей семьей поспешно покинула Одессу.
Уехали налегке как можно дальше - в Тифлис, а затем и вовсе в глушь - в благословенный армянский городок Дилижан, затерянный среди кавказских гор. Там мой дед наладил производство школьных линеек и пеналов на маленькой деревообрабатывающей фабрике, а бывшая нэпманша принялась, «чтобы семья имела что кушать», разводить кур..
Незадолго до войны семья обосновалась в Москве, где дед участвовал в создании магазина кондитерских изделий народов СССР на Кузнецком Мосту. Хотя после бегства из Одессы отношения Жени с государством (в ее словаре представители Советов именовались «они») были закончены навсегда, она, чтобы поддержать предприятие зятя, нехотя поделилась рецептами еврейских печений. И еще долгие годы в советских булочных продавались кривоватые ромбики с таинственными названиями «зэмелэх» и «кихелэх», которые, конечно, ничего общего уже не имели с волшебными прабабушкиными коржиками. Похоже, Женя не даром считала, что даже по рецепту сладчайшего печенья «они» способны создать лишь какую-нибудь малосъедобную гадость. В жизни она не попробовала и кусочка покупного торта, презрительно называя его «казенный пирог».
Началась война. Моего деда, не призвали в армию из-за плохого зрения, но он ушел добровольцем в московское ополчение и вскоре пропал без вести. Эвакуация, карточки - это было, как у всех. После войны Женя разорвала отношения не только с Советами, но и с Высшей властью. «Бога нет! - провозгласила она, - но даже если он есть, я не желаю иметь с ним дело после того, что он тут устроил!» Тем не менее, в ее любимой поговорке, которую она произносила на идише, Бог был главным действующим лицом: «Аз гот виль, шист а безен» (Когда Бог захочет, и веник выстрелит).
Родным языком Жени был идиш, но на русском (вернее «одесском»), она говорила отлично. Второе ее любимое выражение сочетало русский и идиш: «мит дем чайник». Презрительным ««мит дем чайник» (с чайником) она именовала поспешную и неэстетичную трапезу, когда в комнату приносят с кухни металлический чайник, вместо того чтобы перелить кипяток в фарфоровый или разлить чай по чашкам на кухне и принести их в комнату. В неправедной трапезе ««мит дем чайник» вовсе не обязательно присутствовал кухонный чайник: нарезанные на доске или, того хуже, прямо на бумаге хлеб, овощи, сыр, селедка или колбаса тоже удостаивались этого уничижительного определения. С точки зрения Жени, все, что подавалось на стол, должно было быть красиво сервировано.
Третья любимая прабабушкина поговорка дошла до меня на русском языке: «не жалуйся на грязную посуду» говорила она, если кто-нибудь из домашних вздыхал, что раковина снова полна посуды, что опять стирка накопилась или что пора мыть полы. Если есть грязная посуда, значит, есть еда, значит, есть семья, - поучала Женя. - Настоящее горе, когда нет грязной посуды и грязной одежды, когда нет дома, в котором надо мыть полы, и нет тех, кто будет грязнить эту посуду, одежду, полы.
В мире, где стульчик пианиста легко превращался в орудие пытки, где Бог «такое устроил», что не хочется иметь с ним дело, для Жени существовала лишь одна незыблемая ценность - домашний очаг, близкие, семья. Плита была ее алтарем, и служение у этого алтаря требовало, с точки зрения прабабушки, высшей сосредоточенности.
Угодить Жене было трудно. Придирчиво осматривая сделанные по ее заказу покупки, она обычно замечала: «Ну-ну! И где же такое продают? Тебя там долго ждали и сразу узнали!» Взвешивая на руке пакет или авоську, она недоверчиво хмыкала: «Это килограмм? Что-то маленький килограмм тебе дали!» «Дешевая рыба - вонючая юшка», - изрекала она, когда кто-то экономил на продуктах за счет их качества.
Людей Женя понимала. «Навещаешь родственников - иди сначала к самому бедному, а после всех к самому богатому. Бедного не обижай, а богатый пусть обижается», - наставляла она своих детей и внуков.
Дома Женя носила длинные просторные ситцевые платья, надевая их прямо на голое тело. «Могла и зимой
выйти на улицу в одном платье без штанов», - рассказывала мне мама. Утро прабабушка всегда начинала с
того, что ставила на плиту чайник. Родные шутили, что она не выносит вида пустой плиты, поэтому, когда
чайник закипает, Женя выливает его и ставит снова. Даже в глубокой старости она не позволяла себе
прилечь днем отдохнуть. Если уж совсем нечего было делать, садилась перебирать впрок гречневую крупу.
Свою долгую бодрую старость прабабушка Женя называла «гешенькте юрен» («подаренные годы»). Она прожила 93 года и еще успела понянчить правнучку - меня. Прожила бы, может, и дольше, но однажды у нее закружилась голова (конечно же, на кухне), она упала, сильно ударилась и уже не оправилась.
Лежа при смерти, она из последних сил махала рукой на невестку, мою маму: «ну что ты тут сидишь? Иди на кухню! Посмотри, что там делает Рива…» А потом повелительно обращалась к внуку: «Молодой человек, найдите мне извозчика, мне нужно срочно ехать!» Видно ей казалось, что она снова в Одессе, на углу Успенской и Ришельевской, царствует в своей столовой «Еврейские блюда».