Нѣчто о матеріи сна
Сонъ, увиденный не по воспоминанію, а изнутри, осознанно, оказывается весь испещренъ слѣпыми пятнами воспріятія. Сидишь какъ будто у моря спиной къ бетонной стѣнѣ, какими любятъ портить берегъ, вродѣ отъ зимнихъ штормовъ - во снѣ она изрыта глубокими кавернами, и въ нихъ тамъ люди. Проснувшись хочешь вспомнить собственно море и понимаешь, что его не видѣлъ. Такъ бы я, пожалуй, его придумалъ, если-бъ вмѣсто мысли, что былъ сонъ про море, не стояла сама картина передъ глазами, запомненная какъ наяву - при томъ, что ее-то я смотрѣлъ еще какъ обычный сонъ, не успѣвъ понять, гдѣ нахожусь, а озареніе случилось минутами позже, но свѣтъ свой, стало быть, бросило и назадъ, позволя видѣть по-настоящему. Такъ вотъ, въ этой картинѣ не было моря, была полоса пляжа, по ней шла компанія якудза съ совершенно сахалинскими каторжными рожами, и за этой полосой было то ли ничего, то ли сразу горизонтъ, то ли дома. Сидя тамъ и разглядывая идущихъ по песку прохожихъ я, получается, только думалъ, что, дескать, море, а и не посмотрѣлъ туда.
Совершенно то же помню по младенчеству, наяву, лѣтъ двухъ или поменѣ. Ты стоишь передъ взрослымъ, то есть «стоять передъ» - такого не бываетъ, а ты просто стоишь, взрослый гдѣ-то надъ тобой, ногъ его ты толкомъ и не видишь, хотя вродѣ они всего къ тебѣ ближе, а такъ - какое-то облако наверху и голосъ, и правду, кстати, говорятъ, что рѣчь дѣти воспринимаютъ синтетически, а не членораздѣльно, не какимъ-то тамъ рѣчевымъ центромъ, а во всю голову. Знакомыя слова ухватываешь, но главное понятно изъ голоса и тона, и не общая только модальность, а вполнѣ опредѣленный смыслъ: о чемъ говорятъ и чего отъ тебя хотятъ. Такъ, навѣрное, понимаютъ насъ коты, такъ было у меня лѣтъ черезъ тридцать съ китайцами, когда они наконецъ заговорили со мной не какъ съ иностранцемъ, то есть не заботясь о простотѣ грамматики и медленной отчетливости: знакомыя слова, контекстъ, тонъ, голосъ - и все облако фразы уловляется какъ-то кинэстетически.
Такъ оно, собственно, дырами, видишь по большей части и наяву, и взрослымъ, но воленъ въ любой мигъ сосредоточиться и всмотрѣться привычнымъ усиліемъ, во снѣ ему надо учиться заново, оно требуетъ такой ясности съ холодкомъ, что сразу и пробуждаетъ, лишь послѣдній разъ удалось удержаться съ полминуты и даже переброситься словами съ сивымъ дядькой, одѣтымъ въ толстое, грязно-бѣлое и рваное, причемъ сначала онъ меня только слышалъ, какъ Марвелъ изъ «Человѣка-невидимки» (окрикъ вышелъ такъ рѣзокъ и такъ отдался въ легкихъ, что подумалось: должно быть я и наяву спящій крикнулъ, и сейчасъ, чего добраго, этотъ звукъ меня разбудитъ), а руки моей, поднесенной къ его лицу, не видѣль, и пришлось что-то въ себѣ подтянуть, чтобы проявиться съ нимъ рядомъ; онъ удивился, но не изумился и не испугался. А уже изощря вниманіе, чтобы оглядѣться вдаль, я сразу за тѣмъ вывалился. Досадно, что увиденное въ деталяхъ зданіе оказалось павильономъ метро, переходнымъ отъ постконструктивизма къ протоложноклассицизму навродѣ «Чистопрудной» или прежняго «Парка Культуры» - не знаю, есть ли во всемъ этомъ смыслъ.
Возобновленіе такихъ сновъ, близко къ которымъ я ходилъ въ дѣтствѣ и отрочествѣ, а потомъ какъ-то разучился, можно соотнести теперь съ двумя вещами - я довольно долго, безъ насилія надъ собой, сталъ выстаивать въ цигунскихъ «столбахъ» - никакой флогистонъ нигдѣ не кипитъ, но вниманіе оно пересобираетъ по новой, это такъ; и простился съ ханаанскимъ мірочувствованіемъ, которое въ лучшемъ случаѣ даетъ считать сонъ позитивистской кажимостью, а въ худшемъ - областью духовъ злобы поднебесной; правду говорятъ про расколдовываніе міра, я согласенъ, что логически оно кончается протестантизмомъ съ богомъ-часовщикомъ, а напослѣдокъ, психологически, и полнымъ безбожіемъ.
Совершенно то же помню по младенчеству, наяву, лѣтъ двухъ или поменѣ. Ты стоишь передъ взрослымъ, то есть «стоять передъ» - такого не бываетъ, а ты просто стоишь, взрослый гдѣ-то надъ тобой, ногъ его ты толкомъ и не видишь, хотя вродѣ они всего къ тебѣ ближе, а такъ - какое-то облако наверху и голосъ, и правду, кстати, говорятъ, что рѣчь дѣти воспринимаютъ синтетически, а не членораздѣльно, не какимъ-то тамъ рѣчевымъ центромъ, а во всю голову. Знакомыя слова ухватываешь, но главное понятно изъ голоса и тона, и не общая только модальность, а вполнѣ опредѣленный смыслъ: о чемъ говорятъ и чего отъ тебя хотятъ. Такъ, навѣрное, понимаютъ насъ коты, такъ было у меня лѣтъ черезъ тридцать съ китайцами, когда они наконецъ заговорили со мной не какъ съ иностранцемъ, то есть не заботясь о простотѣ грамматики и медленной отчетливости: знакомыя слова, контекстъ, тонъ, голосъ - и все облако фразы уловляется какъ-то кинэстетически.
Такъ оно, собственно, дырами, видишь по большей части и наяву, и взрослымъ, но воленъ въ любой мигъ сосредоточиться и всмотрѣться привычнымъ усиліемъ, во снѣ ему надо учиться заново, оно требуетъ такой ясности съ холодкомъ, что сразу и пробуждаетъ, лишь послѣдній разъ удалось удержаться съ полминуты и даже переброситься словами съ сивымъ дядькой, одѣтымъ въ толстое, грязно-бѣлое и рваное, причемъ сначала онъ меня только слышалъ, какъ Марвелъ изъ «Человѣка-невидимки» (окрикъ вышелъ такъ рѣзокъ и такъ отдался въ легкихъ, что подумалось: должно быть я и наяву спящій крикнулъ, и сейчасъ, чего добраго, этотъ звукъ меня разбудитъ), а руки моей, поднесенной къ его лицу, не видѣль, и пришлось что-то въ себѣ подтянуть, чтобы проявиться съ нимъ рядомъ; онъ удивился, но не изумился и не испугался. А уже изощря вниманіе, чтобы оглядѣться вдаль, я сразу за тѣмъ вывалился. Досадно, что увиденное въ деталяхъ зданіе оказалось павильономъ метро, переходнымъ отъ постконструктивизма къ протоложноклассицизму навродѣ «Чистопрудной» или прежняго «Парка Культуры» - не знаю, есть ли во всемъ этомъ смыслъ.
Возобновленіе такихъ сновъ, близко къ которымъ я ходилъ въ дѣтствѣ и отрочествѣ, а потомъ какъ-то разучился, можно соотнести теперь съ двумя вещами - я довольно долго, безъ насилія надъ собой, сталъ выстаивать въ цигунскихъ «столбахъ» - никакой флогистонъ нигдѣ не кипитъ, но вниманіе оно пересобираетъ по новой, это такъ; и простился съ ханаанскимъ мірочувствованіемъ, которое въ лучшемъ случаѣ даетъ считать сонъ позитивистской кажимостью, а въ худшемъ - областью духовъ злобы поднебесной; правду говорятъ про расколдовываніе міра, я согласенъ, что логически оно кончается протестантизмомъ съ богомъ-часовщикомъ, а напослѣдокъ, психологически, и полнымъ безбожіемъ.