Мишель Рокбер. Песнь об Альбигойском крестовом походе. Окончание
Песнь патриота
Как бы там ни было, автор второй части Canso оставил нам литературный памятник, имеющий огромное значение, а его несомненный эпический запал свидетельствует о личном вовлечении автора в дела тех, сторонником которых он себя провозглашает. Конечно, он благосклонен к катарам не более, чем Гийом Тудельский; он даже выглядит добрым и верным католиком, и постоянно благочестиво взывает то к Иисусу Христу, то к Святой Троице, то к Деве Марии. Но он видел самые черные часы в истории средневекового Лангедока: завоевание его края militia Christi, рыцарством Христовым, пришедшим из королевства Франция, но также из Фландрии, Рейнских земель, Баварии и даже Австрии. Перед лицом «иностранного» вторжения этот поэт реагирует как патриот. Это слово не является анахронизмом, потому что именно тогда, а не в какой-либо иной момент истории, родилась окситанская нация. Феодальный Лангедок представлял собой мозаику княжеств, иногда союзных, иногда соперничающих. Но агрессия, воспринятая как вопиющая несправедливость, и, особенно, сопровождаемая безмерными жестокостями, объединила население не только вокруг его законных сеньоров, которые руководили армией сопротивления, но также вокруг того, что следует назвать ценностями цивилизации.
Конечно, Бодуэн был не единственным предателем, воспользовавшимся вторжением: крестовый поход предоставлял удобную возможность свести кое-какие счеты. Но хронисты сообщают о готовности к сопротивлению стольких осажденных городов и замков, что это достаточно говорит о том, что местное население, принадлежащее к разным классам и религиям, в огромном большинстве своем было согласно дать отпор крестовому походу. И поэт, написавший Canso, ясно выразил то, что представляло собой главную причину этого желания сопротивления: чувство принадлежности к общности, основанной на определенных ценностях, связанных как с политическими структурами и свободами, которые иногда дорого доставались, так и с идеалами, определявшими этические горизонты всего общества, идеалами, по отношению к которым определялись человеческие связи, социальное поведение, публичная мораль, короче говоря, всё искусство жизни. Именно это было общественным благом, которое следовало защищать.
«Paratge» - главное слово куртуазной цивилизации
Это общественное благо можно определить одним словом. К сожалению, его так же трудно перевести, как немецкое Sehnsucht или английское Spleen. Это - paratge. Оно пятьдесят раз употребляется в Canso, и каждый раз в контексте, показывающем, что это главное слово для коллективного идеала, и анонимный поэт делает из этого слова аллегорию всей системы добродетелей и ценностей, которые на нем зиждятся. Они составляют базу того, что традиционно называют куртуазной цивилизацией, то есть окситанской культуры XII-XIII веков. Порожденные этой культурой трубадуры сумели достичь одной из самых значительных литературных вершин всех времен.
Достаточно взглянуть, с какими же словами ассоциируется paratge в Canso: merces, сердечность; pretz, «цена», то есть личная мера рыцарского духа; dreits, право; dreitura, справедливость; leialtatz, верность. Противостоят им orgolh, гордыня, неумеренность; engars, дурная вера; failhimens, фальш; desmesura, алчность и так далее. С одной стороны, аллегории Добра, с другой - аллегории зла. Таким образом, Canso естественным образом представляет историю крестового похода как битву ценностей и контрценностей.
В начале рассказа о битве при Мюрет, которая в сентябре 1212 года привела к смерти короля Арагона и поражению окситанской коалиции, поэт обращается к аудитории: «Знайте же, что воистину вся человечность была унижена, paratge умерло в изгнании, а весь христианский мир был унижен и покрыт позором Послушайте же, господа, как все это случилось…»
Мы видим, как шесть лет спустя на смерть Симона де Монфора, победителя при Мюрет, звучит стих, преисполненный надежды на воскрешение: «Рaratge расцвело и навсегда достигло триумфа».
Идея о том, что Альбигойский крестовый поход, который все-таки победил через одиннадцать лет после смерти Монфора, положил конец рыцарской цивилизации, была очень популярна на протяжении всего XIX века и поднималась историками и литераторами, искавшими основания для определения собственной окситанской идентичности. Чрезмерный лиризм, с которым иногда выступали представители этого течения, может навести на мысль, что речь идет о современной конструкции, чисто идеологической, без реальных корней. Одним словом, о простом мифе.
Но это не так. Достаточно прочесть Canso, чтобы увериться, что окситанцы, боровшиеся против крестового похода, имели самое настоящее национальное самосознание. Когда поэт естественным образом приукрашает действительность, рисуя картину окситанской цивилизации, более блестящей, более счастливой и более сплоченной, чем она была на самом деле, то это - в порядке вещей. Можно даже сказать, что в этом и состоит функция поэта. Ему остается быть рупором патриотического взлета, если время от него этого требует.
И то, что те, кто боролся против крестового похода, не называли сами себя окситанцами, как это делают сегодня, ничего не меняет.
Люди нашего языка
Когда 1 сентября 1220 года граф Раймонд VI признал за консулами Тулузы право репрессировать лиц, принявших сторону крестоносцев, он прекрасно знал, как называть коллаборционистов, против которых были учреждены санкции; он не говорил ни о лангедокцах, ни об окситанцах, потому что этих слов еще не существовало; он просто говорил о «людях нашего языка». Симона Вэйль прекрасно отразила это в своей знаменитой статье, которую она напечатала в 1943 году в Cahiers du Sud под псевдонимом Эмиль Нови. Они даже имели слово, чтобы определить свою партию: они называли ее «языком».
Как бы там ни было, автор второй части Canso оставил нам литературный памятник, имеющий огромное значение, а его несомненный эпический запал свидетельствует о личном вовлечении автора в дела тех, сторонником которых он себя провозглашает. Конечно, он благосклонен к катарам не более, чем Гийом Тудельский; он даже выглядит добрым и верным католиком, и постоянно благочестиво взывает то к Иисусу Христу, то к Святой Троице, то к Деве Марии. Но он видел самые черные часы в истории средневекового Лангедока: завоевание его края militia Christi, рыцарством Христовым, пришедшим из королевства Франция, но также из Фландрии, Рейнских земель, Баварии и даже Австрии. Перед лицом «иностранного» вторжения этот поэт реагирует как патриот. Это слово не является анахронизмом, потому что именно тогда, а не в какой-либо иной момент истории, родилась окситанская нация. Феодальный Лангедок представлял собой мозаику княжеств, иногда союзных, иногда соперничающих. Но агрессия, воспринятая как вопиющая несправедливость, и, особенно, сопровождаемая безмерными жестокостями, объединила население не только вокруг его законных сеньоров, которые руководили армией сопротивления, но также вокруг того, что следует назвать ценностями цивилизации.
Конечно, Бодуэн был не единственным предателем, воспользовавшимся вторжением: крестовый поход предоставлял удобную возможность свести кое-какие счеты. Но хронисты сообщают о готовности к сопротивлению стольких осажденных городов и замков, что это достаточно говорит о том, что местное население, принадлежащее к разным классам и религиям, в огромном большинстве своем было согласно дать отпор крестовому походу. И поэт, написавший Canso, ясно выразил то, что представляло собой главную причину этого желания сопротивления: чувство принадлежности к общности, основанной на определенных ценностях, связанных как с политическими структурами и свободами, которые иногда дорого доставались, так и с идеалами, определявшими этические горизонты всего общества, идеалами, по отношению к которым определялись человеческие связи, социальное поведение, публичная мораль, короче говоря, всё искусство жизни. Именно это было общественным благом, которое следовало защищать.
«Paratge» - главное слово куртуазной цивилизации
Это общественное благо можно определить одним словом. К сожалению, его так же трудно перевести, как немецкое Sehnsucht или английское Spleen. Это - paratge. Оно пятьдесят раз употребляется в Canso, и каждый раз в контексте, показывающем, что это главное слово для коллективного идеала, и анонимный поэт делает из этого слова аллегорию всей системы добродетелей и ценностей, которые на нем зиждятся. Они составляют базу того, что традиционно называют куртуазной цивилизацией, то есть окситанской культуры XII-XIII веков. Порожденные этой культурой трубадуры сумели достичь одной из самых значительных литературных вершин всех времен.
Достаточно взглянуть, с какими же словами ассоциируется paratge в Canso: merces, сердечность; pretz, «цена», то есть личная мера рыцарского духа; dreits, право; dreitura, справедливость; leialtatz, верность. Противостоят им orgolh, гордыня, неумеренность; engars, дурная вера; failhimens, фальш; desmesura, алчность и так далее. С одной стороны, аллегории Добра, с другой - аллегории зла. Таким образом, Canso естественным образом представляет историю крестового похода как битву ценностей и контрценностей.
В начале рассказа о битве при Мюрет, которая в сентябре 1212 года привела к смерти короля Арагона и поражению окситанской коалиции, поэт обращается к аудитории: «Знайте же, что воистину вся человечность была унижена, paratge умерло в изгнании, а весь христианский мир был унижен и покрыт позором Послушайте же, господа, как все это случилось…»
Мы видим, как шесть лет спустя на смерть Симона де Монфора, победителя при Мюрет, звучит стих, преисполненный надежды на воскрешение: «Рaratge расцвело и навсегда достигло триумфа».
Идея о том, что Альбигойский крестовый поход, который все-таки победил через одиннадцать лет после смерти Монфора, положил конец рыцарской цивилизации, была очень популярна на протяжении всего XIX века и поднималась историками и литераторами, искавшими основания для определения собственной окситанской идентичности. Чрезмерный лиризм, с которым иногда выступали представители этого течения, может навести на мысль, что речь идет о современной конструкции, чисто идеологической, без реальных корней. Одним словом, о простом мифе.
Но это не так. Достаточно прочесть Canso, чтобы увериться, что окситанцы, боровшиеся против крестового похода, имели самое настоящее национальное самосознание. Когда поэт естественным образом приукрашает действительность, рисуя картину окситанской цивилизации, более блестящей, более счастливой и более сплоченной, чем она была на самом деле, то это - в порядке вещей. Можно даже сказать, что в этом и состоит функция поэта. Ему остается быть рупором патриотического взлета, если время от него этого требует.
И то, что те, кто боролся против крестового похода, не называли сами себя окситанцами, как это делают сегодня, ничего не меняет.
Люди нашего языка
Когда 1 сентября 1220 года граф Раймонд VI признал за консулами Тулузы право репрессировать лиц, принявших сторону крестоносцев, он прекрасно знал, как называть коллаборционистов, против которых были учреждены санкции; он не говорил ни о лангедокцах, ни об окситанцах, потому что этих слов еще не существовало; он просто говорил о «людях нашего языка». Симона Вэйль прекрасно отразила это в своей знаменитой статье, которую она напечатала в 1943 году в Cahiers du Sud под псевдонимом Эмиль Нови. Они даже имели слово, чтобы определить свою партию: они называли ее «языком».