на этой софе...
«На этой софе тетя могла быть только убита» - пишет Беньямин, объясняя как зародился жанр детектива. «Бездушная роскошь мебели становится истинным комфортом только в присутствии мертвого тела» - продолжает он. Кризис, случившийся больше года тому назад, в своем трагическом измерении разрушает рамки детективного жанра и репрессивностью событий заставляет буржуазию 21 века экзистенциально проговариваться о другом. На западе суициды разорившихся бизнесменов следуют с удручающей периодичностью. Недавно еще один американский финансовый директор крупного ипотечного агентства повесился в подвале своего дома. В подвале. А что в России? Открывая сайт Фонтанка.ру читаю, что в Петербурге, в начале декабря один брокер покончил с собой из-за обязательств перед своими клиентами. Зайдя в офисную уборную, кухонным ножом он изрезал себе вены на локтевых суставах и под коленками. Это очень мученическая смерть. А вчера, в Петербурге же, владелец стройфирмы сначала выстрелил себе в голову из пистолета, закрывшись на кухне. Пусть и с дорогой встроенной бытовой техникой, но на кухне. А потом его мать, увидев мертвого сына, перерезала себе вены. Не на софе и даже не на диване, а в ванной комнате. Пусть и с подогреваемым полом и немецким кафелем, но в ванной комнате. Его мать входила в совет директоров указанной фирмы, о чем упомянула в своей предсмертной записке: «Не могу, написала она, в этом есть и моя вина».
Смерть, а тем более сегодня, в режиме калейдоскопической скорости поставки новостей на дом через разнообразные медийные источники, стала для нас, людей по ту сторону экрана всего лишь очередной новостью, более менее трогающей, интересной, волнующей, но укладывающейся в поток поверхностных знаков на экране. Поэтому и в случае вышеупомянутых суицидов можно было бы по-филистерски съерничать, мол не умели вести дела попали в долговые ямы сколько таких нерадивых. Кризис больно ударил по простому народу, который еле сводит концы с концами, а эти гибнут за свою собственность, за свою жадность, недальновидность, авантюризм, паразитирование на народе. Почему нам должно быть их жалко? Но жалость - это не вопрос присутствия сердечности. Если жалко, то готов ли ты лечь рядом с прокаженным, возвращая ему то бессмертное объятье, для которого мало простого преходящего милосердия. Мне интересен другой вопрос: почему, погибая за свою собственность, люди делают это не на роскошном белом кожаном диване, не в кресле из массива ореха, не на софе из красного дерева, а в в подвале, уборной, на кухне, в ванной комнате? Но и это можно просто объяснить практичностью: человек в последний момент жизни ищет укромный угол, где он может остаться наедине с собой и принять последнее решение в своей жизни. В конце концов, человек слаб и грешен, и путь его от пеленки зловонной до смердящего савана. Но достаточно ли такого объяснения? Не потому ли «слабый и грешный» человек лишает себя земного существования именно в том, а не в каком бы то ни было другом месте, что в последний момент жизни открываются последние истины. Истины, которые прозрачны до слепого пятна. Не потому ли, что в последний момент жизни ты живешь по-настоящему и умирая за собственность, тебе совсем не хочется умереть как собственнику. Глупо умирать за собственность оставаясь собственником. С лезвием бритвы с тебя соскребается весь слой напластованных за недолгую или долгую жизнь идентичностей, оставляя голым перед миром. В последний момент жизни, даже думая, что своим суицидом ты уходишь от ответственности, ты по-настоящему думаешь не о себе а о других, о Другом. То есть. только в этот момент ты по-настоящему и осознаешь себя ответственным. И вот тут бы остановиться, в этой точке полной перемены ума, в этой блистательной метанойе. Но ее инерция оказывается сильнее. Ты слишком долго жил ради этого и внезапное осознание того, что то самое «это» было зря и никогда не свершится, становится непосильным губительным травмирующим смертельным. Твое «это» было слишком укоренено в рамках конечной телесной жизни, чтобы ты мог успеть вообразить для себя другое «это». Простые люди любят читать детективы про то, как буржуазия убивает друг друга за собственность, но искренне недоумевают, как можно покончить с собой за собственность. Но если для того, чтобы перестать быть собственником в старом частнособственническом понимании этого слова, собственности, которая углубляет отчуждение между людьми, нужно совершить насилие над собой, уничтожить тело, то лучше это сделать самому, чем дожидаться киллера. Так, по-крайней мере, тебя найдут не посреди «бездушной роскоши мебели», а внутри общего и понятного утилитарного пространства, которое являет собой зарю необходимости, которую ты узрел в последний момент. лишая себя жизни. Умирать среди роскоши очень красиво со стороны, но невыносимо для того, кто прожил свою жизнь ради этой роскоши.
Смерть, а тем более сегодня, в режиме калейдоскопической скорости поставки новостей на дом через разнообразные медийные источники, стала для нас, людей по ту сторону экрана всего лишь очередной новостью, более менее трогающей, интересной, волнующей, но укладывающейся в поток поверхностных знаков на экране. Поэтому и в случае вышеупомянутых суицидов можно было бы по-филистерски съерничать, мол не умели вести дела попали в долговые ямы сколько таких нерадивых. Кризис больно ударил по простому народу, который еле сводит концы с концами, а эти гибнут за свою собственность, за свою жадность, недальновидность, авантюризм, паразитирование на народе. Почему нам должно быть их жалко? Но жалость - это не вопрос присутствия сердечности. Если жалко, то готов ли ты лечь рядом с прокаженным, возвращая ему то бессмертное объятье, для которого мало простого преходящего милосердия. Мне интересен другой вопрос: почему, погибая за свою собственность, люди делают это не на роскошном белом кожаном диване, не в кресле из массива ореха, не на софе из красного дерева, а в в подвале, уборной, на кухне, в ванной комнате? Но и это можно просто объяснить практичностью: человек в последний момент жизни ищет укромный угол, где он может остаться наедине с собой и принять последнее решение в своей жизни. В конце концов, человек слаб и грешен, и путь его от пеленки зловонной до смердящего савана. Но достаточно ли такого объяснения? Не потому ли «слабый и грешный» человек лишает себя земного существования именно в том, а не в каком бы то ни было другом месте, что в последний момент жизни открываются последние истины. Истины, которые прозрачны до слепого пятна. Не потому ли, что в последний момент жизни ты живешь по-настоящему и умирая за собственность, тебе совсем не хочется умереть как собственнику. Глупо умирать за собственность оставаясь собственником. С лезвием бритвы с тебя соскребается весь слой напластованных за недолгую или долгую жизнь идентичностей, оставляя голым перед миром. В последний момент жизни, даже думая, что своим суицидом ты уходишь от ответственности, ты по-настоящему думаешь не о себе а о других, о Другом. То есть. только в этот момент ты по-настоящему и осознаешь себя ответственным. И вот тут бы остановиться, в этой точке полной перемены ума, в этой блистательной метанойе. Но ее инерция оказывается сильнее. Ты слишком долго жил ради этого и внезапное осознание того, что то самое «это» было зря и никогда не свершится, становится непосильным губительным травмирующим смертельным. Твое «это» было слишком укоренено в рамках конечной телесной жизни, чтобы ты мог успеть вообразить для себя другое «это». Простые люди любят читать детективы про то, как буржуазия убивает друг друга за собственность, но искренне недоумевают, как можно покончить с собой за собственность. Но если для того, чтобы перестать быть собственником в старом частнособственническом понимании этого слова, собственности, которая углубляет отчуждение между людьми, нужно совершить насилие над собой, уничтожить тело, то лучше это сделать самому, чем дожидаться киллера. Так, по-крайней мере, тебя найдут не посреди «бездушной роскоши мебели», а внутри общего и понятного утилитарного пространства, которое являет собой зарю необходимости, которую ты узрел в последний момент. лишая себя жизни. Умирать среди роскоши очень красиво со стороны, но невыносимо для того, кто прожил свою жизнь ради этой роскоши.