О мрачности, радости и о истинной духовности в Христианстве
Я никогда не понимал мрачного богословия «Добротолюбия» и православных брошюрок «О подготовке к исповеди». Вообще, та обреченная суровость, испуганные оглядки вокруг в поисках знамений конца света, которые многими принимаются за истинную духовность, меня удивляют. Потому что Христианство, на мой взгляд - это РАДОСТЬ. Вот что говорит священник Владимир Лапшин: «...и эта радость должна перекрывать все. Эта радость была в христианстве всегда, эта радость присутствует в самом раннем христианстве. Посмотрите послания апостола Павла. Казалось бы, человек, который больше всех говорил о Кресте Господнем, который говорил о том, что «мы проповедуем Христа распятого», который говорил о страданиях, о сораспятии Христу, который говорил: «я умер для этого мира, я сораспялся Христу, и нет христианства без страдания». Вспомните, как он писал о радости, вспомните, как он писал о любви, вспомните, как он писал о свете. Он писал: « всегда радуйтесь, за все благодарите», потому что это главное в христианстве. И это было всегда в христианстве, и это было всегда в подлинных христианских святых, и, если мы в христианстве, или в ком-то из так называемых христианских святых видим только суровость, только аскезу, только подвиг, но не видим этой радости, если в них нет этого Пасхального света, значит это не святые вовсе, значит это не Христианство».
Вот так, друзья мои, сказал отец Владимир - нет радости - нет Христианства. И я с ним согласен. Размышления в стиле «Я червь земной, моё дело молиться и каяться всю жизнь» вряд ли кому будут полезны: ни нам, ни Богу они ничего хорошего не принесут. Между тем, меня очень беспокоит, что в нашей Русской Православной Церкви такая позиция (радостного Христианства) находит лишь немногих сторонников. На мой взгляд, это свидетельствует об омертвении духовной жизни. Недавно я прочитал очень глубокую статью матери Марии (Скобцовой), называющуюся «Типы религиозной жизни». И как раз один описанный тип, на мой взгляд, доминирует в сегодняшней ситуации. Процитирую небольшую часть статьи матери Марии. Может быть, это кому-то позволит взглянуть на себя со стороны. А, взглянув, задуматься...
Аскетический тип религиозной жизни
Человеку, несущему на себе все проклятие первородного греха и призванному к спасению кровью Христовой, поставлена эта единственная цель - спасение своей души. Эта цель определяет собою все, определяет враждебность ко всем помехам на пути спасения, определяет все средства достижения его. Человек на земле как бы поставлен в начале бесконечной дороги к Богу, все является или препятствием, или помощью на этой дороге. Есть по существу только две величины - вечный Творец мира, Искупитель моей души, и эта ничтожная душа, которая должна к Нему стремиться. Каковы средства для продвижения по этой дороге? Это аскетическое умерщвление своей плоти, в первую очередь, это молитва и пост, это отказ от всех мирских ценностей и привязанностей. Это послушание, которое так же умерщвляет греховную волю, как пост умерщвляет греховную, похотливую плоть. С точки зрения послушания должны быть рассмотрены все движения души, весь комплекс внешних дел, упавших на долю данного человека. Он не должен от этих дел отрекаться, он обязан их добросовестно выполнять, раз они даны ему по послушанию. Но он и не должен вкладывать в них до конца свою душу, потому что душа должна быть вся заполнена одним - стремленьем к своему спасению. Весь мир, его горе, его страдание, труд на всех его нивах - это есть некая огромная лаборатория, некое опытное поле, где я упражняю мое послушание, мою смирившуюся волю. Если послушание велит мне чистить хлева и копать картошку, или ухаживать за прокаженными, или собирать на храм, или проповедовать Христово учение, - я должен все это делать одинаково добросовестно и внимательно, одинаково смиренно и бесстрастно, потому что все это поделка, упражнение моей готовности отсечь волю, трудный и кремнистый путь спасающейся души. Я все время должен упражнять свои добродетели и поэтому должен совершать акты христианской любви, но и любовь эта есть особый вид послушания: нам предписано, нам повелено любить - и мы должны любить.
Мера любви сама собой ясна, как мера всех вещей, - любя, я должен все время помнить, что основная задача человеческой души - это спастись. И поскольку любовь помогает моему спасению, постольку она мне полезна, но надо сразу обуздать и сократить ее, если она не обогащает, а обкрадывает мой духовный мир. Любовь есть такое же благочестивое упражнение, такая же поделка, как и всякое другое внешнее делание. Единственно, что есть главное, - это мое послушливое стояние перед Богом, мое Богообщение, моя обращенность к созерцанию Его вечной благости. Мир может жить в грехе, раздираться своими недугами - все это несравненно ничтожные величины по сравнению с неподвижным светом Божественного совершенства, и все это опытное поле, некий оселок, на котором я оттачиваю мою добродетель. Какая может быть речь о том, что я могу что-то давать миру? Я, ничтожный, пораженный первородным грехом, изъязвляемый личными пороками и грехами? Мой взор обращен внутрь себя и видит только собственную мерзость, собственные струпья и язвы, - о них надо подумать, надо каяться и плакать, надо уничтожить все препятствия ко спасению. Где уж там заботиться о чужих бедах - разве только в порядке упражнения в добродетели. Такова установка.
Практически вы не сразу догадаетесь, что человек именно так воспринимает христианское учение о любви, - он творит милостыню, он навещает больных, он внимателен к человеческому горю, он дарит людям даже любовь. И только очень пристально присмотревшись, вы увидите, что делает это он не по самоотрекающейся и жертвенной любви, полагающей душу за други своя, а по аскетическому заданию так воспитывать, так спасать свою собственную душу. Он знает, что, по слову Апостола, любовь первее всего, т.е. для спасения души помимо иных добродетелей должна быть и добродетель любви, и он себя воспитывает среди других добродетелей и в этой - он себя приучает, принуждает любить, поскольку это не опустошительно и не опасно. Странная и страшная святость - или подобие святости - открывается на этом пути. Вы видите подлинную и отчетливую линию настоящего восхождения, утончения, усовершенствования - и вы чувствуете холод, вы чувствуете безграничную духовную скупость, почти скряжничество наряду с этим. Человек, человеческая душа - чужая, конечно - оказывается не целью, а средством для какой-то единственной, моей собственной души. Это понимание христианства может стать соблазном для наиболее цельных, наиболее жертвенных, наиболее близких к Царствию Небесному. И соблазнительность его - в его безграничной чистоте, огромном напряжении, во всем этом обманчивом и влекущем виде святости. В самом деле, что тут скажешь? Как противопоставишь свою теплохладность, свое отсутствие подвига этому огромному и напряженному духу, шагающему уже по вершинам? Как не соблазнишься?
Что сказать о том, какую роль может играть такой аскетизм в жизни Церкви? Думается, что тут надо рассуждать от противного. Чем обмирщеннее и греховнее мир, тем более страстно растет стремление отойти от него, чем труднее полюбить его искаженный злобой и мукой лик, тем сильнее отрицается вообще любовь. Чем труднее путь среди обмирщенной жизни, тем сильнее тоска по отрешенным вершинам. Мир сейчас в предельной степени неполезен, просто вреден спасающейся душе аскета. Поэтому ясно, что осторожность требует не общаться с ним, не подвергать себя такой опасности. Но огненная напряженность аскетического духа, пребывающая в человеческой душе во все исторические эпохи, все время выводит и уводит отдельных людей на эти вершины, куда они идут отряхать прах мира от ног своих, творя единственное достойное человека дело - дело спасения собственной души.
Так растет своеобразный возвышенный духовный эгоцентризм. А рядом с ним вообще растут все виды эгоцентризма. Человек бывает подавлен своим бессилием, человек точно и внимательно изучил все свои грехи, все срывы и паденья, человек видит ничтожество своей души и все время обличает змеев и скорпионов, гнездящихся в ней. И человек кается в своих грехах, но покаяние не освобождает его от мысли о своем ничтожестве, в нем он не преображается, а вновь и вновь возвращается к единственному для него интересному и дорогому зрелищу - зрелищу собственного ничтожества и собственной греховности. Не только космос и человеческая история, но и судьба отдельного человека, его страдания, его падение, его радости и мечты - все бледнеет и исчезает в свете моей гибели, моего греха. Весь мир окрашивается заревом пожара моей души - более того, весь мир как бы сгорает в пожаре моей души. А своеобразно понимаемое христианство в это время диктует самый углубленный анализ себя, борьбу со своими страстями, молитву о спасении себя. К Творцу вселенной, к Миродержцу, к Искупителю всего человеческого рода у такого человека может быть только одна молитва - о себе, о своем спасении, о своем помиловании. Это, может быть, самое страшное, что стережет человека, и особенно оно страшно, потому что трудно распознаваемо, потому что незаметно подменяет подлинные духовные ценности ложными, потому что требует иногда восстания против неверно понимаемых высших и глубинных ценностей христианства, без которых оно вообще невозможно, - против аскетизма.
P.S высказывайтесь, друзья мои: что вы думаете по поводу всего сказанного?