My Own Summer
Вечер чудо как хорош, сумерчает, улица продолжает гнать в окно духоту, саб дышит мне в лодыжки, ритмично и размерено выкатывая клоки прохлады. В спину уперся очередной прожитый день. День как день, работа, пятница, пыль, солнце, зной, душный застой закрытых дверей, полудохлый кондиционер. Мелочи.
После шести часов минут пятнадцать занимает дорога до остановки, асфальтово-плиточный путь вдоль иссушающихся кустов, зарослей желтой травы, которая уже в апреле перестает быть зеленой, или вообще никогда ею не бывает. Оттуда все время что-то пушит, кидает семена, хрустящие под ногами листья, ветки на дорогу, там песчаные сверчки и все время гроздья белых мелких раковин, бывших раньше улитками. Зона перманентного сухостоя. Почти промзона. Асфальт отдает дневной жар. Горлица садится на пыльный гравий у автоколонны и сливается с ним.
Есть и тенистая кустарниковая сторона, вполне зеленая. У нее свои минусы - там все время кто-то дохнет. В позапрошлом году с первыми осенними заморозками совсем рядом с дорогой среди прочих мелких тварей вроде лягушек и мышей сдохла небольшая собака. Ее безжизненное тело привлекало, должно быть, совсем немного внимания у работников окрестных предприятий, поскольку будучи сковано холодком, почти не разлагалось первые дни, а потом и вовсе наполовину вморозилось в лед от протекающей где-то выше трубы и занеслось снегом, так, что только собачий круп и часть бока чернела из грязноватых снежных кучек, когда норд-остом подрезало их верхушки. Интересно, сколько еще человек, кроме меня, по пути на работу и потом домой привычно искали взглядом этот клок черного меха среди других деталей обледенелого натюрморта на обочине?
Натюрморта, да. Недавно объясняла кому-то, почему рисунок кошки на столе - это портрет, а не натюрморт, покуда кошка жива.
Ближе к весне тело начало вытапливаться и высовывать коченелые части из гладкой ледяной поверхности. Все сохранилось так, будто злосчастная собака и не лежала там месяца три - шерсть, конечности с кожанными подушечками пальцев и темными когтями, морда с выпуклыми поблескивающими черными глазами, не успевшими осенью сгнить и провалиться в череп, оскаленная пасть, желтоватые зубы и слегка вздувшийся живот.
В далеком детстве мы как-то раз ходили за тридевять земель смотреть на мертвого котенка. Прямо как у Кинга в рассказе "Тело", ха. Клевый рассказ, кстати, там вот тот же антураж - летний зной, суховей и сено по пути. При общей сохранности маленького тельца, у котенка оказался неебических размеров живот, свидетельствующий о том, что котенок потерял прежнее естество и уже не оживет, несмотря на всю нашу совокупную детскую жалость к нему. Я перекатила его палкой. С нижнего бока шерсть облезла, и бледная кожица стала тонкой и прозрачной, как листок кальки. В центре пуза виднелась небольшая дырка, и пока мы, шокированные зрелищем, усваивали новые знания о природе, в недрах этой дырочки показалось шевеление и полезли какие-то личинки, несколько штук из, наверное, сотни. Может быть, это были черви. Трансформация живого существа в среду обитания, это было так естественно, что даже не вызвало особого отвращения. Это был просто факт. Факт, подгоняющий мысли.
Шоу маст гоу он, и как будто за три зимних месяца, глядя на собаку, я мало успела подумать о процессе умирания и о моменте смерти как таковой. Даже когда мы быстренько сваливали с работы в день, когда у половины Новороссийска норд-остом посносило крыши с домов, я в привычном месте дороги успела прокинуть в голове пару мыслей об этой мерзлой тушке в снегах. Условный рефлекс.
Мы все поддаемся ежедневной дрессировке, и даже не выбираем, чему бы хотели научиться. Моя коллега, например, заимела рефлекс в этом месте отворачиваться и "не думать о белой обезьяне".
Как бы там ни говорили о привыкании, в ту весну мой первый утренний чай на работе частенько бывал с привкусом собачьего смрадного дыхания, если я добиралась на работу пешком. При таком ярком раздражителе невозможно не отслеживать машинально прогресс разложения, так что по дороге домой мой самописец включался и фиксировал изменения катрины. Вот ввалились глаза, вот подсыхают конечности, вот вылезла шерсть, наконец, кое-где видны косточки, и запах почти исчез.
Остатки собачьего трупа с обочины убрали, наверное, где-то в августе, когда остались только разрозненные части остова и какие-то лохмотья сухой плоти вокруг. Это было так непривычно.
Вот теперь снова начинается сезон духоты, и явственно витают в теплом пласте воздуха в этом же месте, в сухих кустах отзвуки разложения какого-то мелкого существа. Этот навязчивый летний запах преследовал меня сегодня до дома, и даже в квартире, что заставило меня внезапно сделать генеральную уборку за каких-то минут сорок. Я уж думаю, не невроз ли у меня, лол. Все к этому и идет.
А еще не помню кто со мной обсуждал тему птенцов городских птиц. Вроде везде полно воробьев и голубей, но никто никогда не видел их птенцов, какие они вообще.
Вот, я увидела почти-птенца воробья вчера.
Это на фотке он большой, так по факту сантиметра два всего.
Яйцо, наверное, упало из гнезда, там над этим местом раскидистые еловые лапы.
Впрочем, никогда не видела, чтобы воробьи вили гнезда.
Кажется, я вообще ничерта не понимаю в воробьях.
После шести часов минут пятнадцать занимает дорога до остановки, асфальтово-плиточный путь вдоль иссушающихся кустов, зарослей желтой травы, которая уже в апреле перестает быть зеленой, или вообще никогда ею не бывает. Оттуда все время что-то пушит, кидает семена, хрустящие под ногами листья, ветки на дорогу, там песчаные сверчки и все время гроздья белых мелких раковин, бывших раньше улитками. Зона перманентного сухостоя. Почти промзона. Асфальт отдает дневной жар. Горлица садится на пыльный гравий у автоколонны и сливается с ним.
Есть и тенистая кустарниковая сторона, вполне зеленая. У нее свои минусы - там все время кто-то дохнет. В позапрошлом году с первыми осенними заморозками совсем рядом с дорогой среди прочих мелких тварей вроде лягушек и мышей сдохла небольшая собака. Ее безжизненное тело привлекало, должно быть, совсем немного внимания у работников окрестных предприятий, поскольку будучи сковано холодком, почти не разлагалось первые дни, а потом и вовсе наполовину вморозилось в лед от протекающей где-то выше трубы и занеслось снегом, так, что только собачий круп и часть бока чернела из грязноватых снежных кучек, когда норд-остом подрезало их верхушки. Интересно, сколько еще человек, кроме меня, по пути на работу и потом домой привычно искали взглядом этот клок черного меха среди других деталей обледенелого натюрморта на обочине?
Натюрморта, да. Недавно объясняла кому-то, почему рисунок кошки на столе - это портрет, а не натюрморт, покуда кошка жива.
Ближе к весне тело начало вытапливаться и высовывать коченелые части из гладкой ледяной поверхности. Все сохранилось так, будто злосчастная собака и не лежала там месяца три - шерсть, конечности с кожанными подушечками пальцев и темными когтями, морда с выпуклыми поблескивающими черными глазами, не успевшими осенью сгнить и провалиться в череп, оскаленная пасть, желтоватые зубы и слегка вздувшийся живот.
В далеком детстве мы как-то раз ходили за тридевять земель смотреть на мертвого котенка. Прямо как у Кинга в рассказе "Тело", ха. Клевый рассказ, кстати, там вот тот же антураж - летний зной, суховей и сено по пути. При общей сохранности маленького тельца, у котенка оказался неебических размеров живот, свидетельствующий о том, что котенок потерял прежнее естество и уже не оживет, несмотря на всю нашу совокупную детскую жалость к нему. Я перекатила его палкой. С нижнего бока шерсть облезла, и бледная кожица стала тонкой и прозрачной, как листок кальки. В центре пуза виднелась небольшая дырка, и пока мы, шокированные зрелищем, усваивали новые знания о природе, в недрах этой дырочки показалось шевеление и полезли какие-то личинки, несколько штук из, наверное, сотни. Может быть, это были черви. Трансформация живого существа в среду обитания, это было так естественно, что даже не вызвало особого отвращения. Это был просто факт. Факт, подгоняющий мысли.
Шоу маст гоу он, и как будто за три зимних месяца, глядя на собаку, я мало успела подумать о процессе умирания и о моменте смерти как таковой. Даже когда мы быстренько сваливали с работы в день, когда у половины Новороссийска норд-остом посносило крыши с домов, я в привычном месте дороги успела прокинуть в голове пару мыслей об этой мерзлой тушке в снегах. Условный рефлекс.
Мы все поддаемся ежедневной дрессировке, и даже не выбираем, чему бы хотели научиться. Моя коллега, например, заимела рефлекс в этом месте отворачиваться и "не думать о белой обезьяне".
Как бы там ни говорили о привыкании, в ту весну мой первый утренний чай на работе частенько бывал с привкусом собачьего смрадного дыхания, если я добиралась на работу пешком. При таком ярком раздражителе невозможно не отслеживать машинально прогресс разложения, так что по дороге домой мой самописец включался и фиксировал изменения катрины. Вот ввалились глаза, вот подсыхают конечности, вот вылезла шерсть, наконец, кое-где видны косточки, и запах почти исчез.
Остатки собачьего трупа с обочины убрали, наверное, где-то в августе, когда остались только разрозненные части остова и какие-то лохмотья сухой плоти вокруг. Это было так непривычно.
Вот теперь снова начинается сезон духоты, и явственно витают в теплом пласте воздуха в этом же месте, в сухих кустах отзвуки разложения какого-то мелкого существа. Этот навязчивый летний запах преследовал меня сегодня до дома, и даже в квартире, что заставило меня внезапно сделать генеральную уборку за каких-то минут сорок. Я уж думаю, не невроз ли у меня, лол. Все к этому и идет.
А еще не помню кто со мной обсуждал тему птенцов городских птиц. Вроде везде полно воробьев и голубей, но никто никогда не видел их птенцов, какие они вообще.
Вот, я увидела почти-птенца воробья вчера.
Это на фотке он большой, так по факту сантиметра два всего.
Яйцо, наверное, упало из гнезда, там над этим местом раскидистые еловые лапы.
Впрочем, никогда не видела, чтобы воробьи вили гнезда.
Кажется, я вообще ничерта не понимаю в воробьях.