(no subject)
«Поешь супцу, - сказал Билл. Мы пообедали втроем, и казалось, что за нашим столиком не хватает по крайней мере шести человек». Это из «Фиесты» Хемингуэя.
Вчера я была на похоронах своей бабушки. Ей шёл девяностый год. Она пролежала полторы недели, постепенно угасая, и умерла. Мы все этого ждали, но это, конечно, не значит, что мне не плохо. Но я не о том.
Моя бабушка - боец. Человек, который дважды ломал позвоночник. Человек, которые последние лет десять ходил в корсете, снимая его лишь на ночь: второй перелом пришёлся уже на внушительный возраст, и кости плохо срастались.
Бабушка никогда не жаловалась. Вскользь пожаловаться на тяжёлое детство - могла, на моего папу - могла, на то, что я стала блондинкой, - могла. На здоровье - могла, но не хотела.
Она каждый день одевала свой корсет и шла: на кухню, в магазин, к соседке, по каким-то своим постоянным делам. Ноги ходили всё хуже, сосуды шалили всё больше, она падала всё чаще. Ноги заплетались - и она падала. На улице, по дороге от соседки, на кухне. Падала она плашмя, как обычно падают старые слабые люди. Если вокруг были посторонние - они её поднимали, вызывали скорую. Если она падала дома, она, по её невозмутимым рассказам, полежав и поднабравшись сил, потихоньку поднималась сама. Подробности из неё приходилось вытягивать.
Ей было 85, а она запрещала мне поднимать за ней падавшие на пол кухни бумажки. Обижалась: «Что ты из меня инвалида делаешь?» Мы чаёвничали, и она вприкуску с конфетой кусалась на свою жизнь: почему мой папа ведёт себя с ней так мрачно, почему моя сестра ей не звонит, почему я живу с парнем без штампа? И очень стеснялась, когда не с первого раза слышала мои ответы: сосуды делали своё дело, и возникали временные проблемы со слухом. Она нервничала и оттого слышала ещё хуже. И вот эта «немощность-у-всех-на-виду» выводила её из себя. Её-то, видимо, не скроешь, а покорёженный позвоночник - его можно.
Ей было 89, когда она зачем-то пошла в магазин (у неё все было, с ней жил дядя, но, видимо, надоело сидеть как в тереме, взаперти). На обратном пути, в подъезде, она упала. Как всегда плашмя, как всегда разбив лицо и голову. Она потом настаивала: меня толкнули. Признаться в собственной слабости сил у неё не было, вот такой каламбур. Зато скорая потом призналась, что нашла её по следам крови: до квартиры она добралась самостоятельно.
Ей было 89,5, когда она встала утром, оделась и поспешила, опять же, по своим постоянным, таким важным для неё делам. В прихожей она упала. Сил подняться не хватило. Она подтянула под голову придверный коврик и пролежала так до семи вечера. В семь пришёл дядя, с ней живший, и отнёс её на руках в кровать.
Он не первый раз относил её после падения в кровать. Но вот именно с этого момента она больше не встала. Постепенно угасала. Выходя из забытья, смотрела на меня очень ясными глазами, а увидев меня однажды плачущей, улыбнулась своей фирменной улыбкой: когда глаза становятся озорными, хитрыми. Но я ловила её мимолётные тоскливые взгляды: даже прикованная к кровати, она пыталась скрыть их от окружающих. Ни одного вздоха и жалобы за эти полторы недели от неё не последовало.
Я не знаю, хороша ли такая терпеливость и скрытность своих чувств, эмоций, боли от окружающих. Три её сына не умеют показывать свои эмоции: скрывают их по-партизански. Иногда я думаю, что неплохо разбираюсь в людях только из-за того, что всё детство мне приходилось разгадывать эмоции своего папы. К бабушке я обращалась на вы: ей так больше нравилось, и с детства я как-то к тому привыкла. Но я восхищаюсь беспредельно своей бабушкой за это самое терпение. Уважаю, ценю и очень люблю - за всё и просто так. Пусть тебе там будет хорошо, милая бабушка.
Вчера я была на похоронах своей бабушки. Ей шёл девяностый год. Она пролежала полторы недели, постепенно угасая, и умерла. Мы все этого ждали, но это, конечно, не значит, что мне не плохо. Но я не о том.
Моя бабушка - боец. Человек, который дважды ломал позвоночник. Человек, которые последние лет десять ходил в корсете, снимая его лишь на ночь: второй перелом пришёлся уже на внушительный возраст, и кости плохо срастались.
Бабушка никогда не жаловалась. Вскользь пожаловаться на тяжёлое детство - могла, на моего папу - могла, на то, что я стала блондинкой, - могла. На здоровье - могла, но не хотела.
Она каждый день одевала свой корсет и шла: на кухню, в магазин, к соседке, по каким-то своим постоянным делам. Ноги ходили всё хуже, сосуды шалили всё больше, она падала всё чаще. Ноги заплетались - и она падала. На улице, по дороге от соседки, на кухне. Падала она плашмя, как обычно падают старые слабые люди. Если вокруг были посторонние - они её поднимали, вызывали скорую. Если она падала дома, она, по её невозмутимым рассказам, полежав и поднабравшись сил, потихоньку поднималась сама. Подробности из неё приходилось вытягивать.
Ей было 85, а она запрещала мне поднимать за ней падавшие на пол кухни бумажки. Обижалась: «Что ты из меня инвалида делаешь?» Мы чаёвничали, и она вприкуску с конфетой кусалась на свою жизнь: почему мой папа ведёт себя с ней так мрачно, почему моя сестра ей не звонит, почему я живу с парнем без штампа? И очень стеснялась, когда не с первого раза слышала мои ответы: сосуды делали своё дело, и возникали временные проблемы со слухом. Она нервничала и оттого слышала ещё хуже. И вот эта «немощность-у-всех-на-виду» выводила её из себя. Её-то, видимо, не скроешь, а покорёженный позвоночник - его можно.
Ей было 89, когда она зачем-то пошла в магазин (у неё все было, с ней жил дядя, но, видимо, надоело сидеть как в тереме, взаперти). На обратном пути, в подъезде, она упала. Как всегда плашмя, как всегда разбив лицо и голову. Она потом настаивала: меня толкнули. Признаться в собственной слабости сил у неё не было, вот такой каламбур. Зато скорая потом призналась, что нашла её по следам крови: до квартиры она добралась самостоятельно.
Ей было 89,5, когда она встала утром, оделась и поспешила, опять же, по своим постоянным, таким важным для неё делам. В прихожей она упала. Сил подняться не хватило. Она подтянула под голову придверный коврик и пролежала так до семи вечера. В семь пришёл дядя, с ней живший, и отнёс её на руках в кровать.
Он не первый раз относил её после падения в кровать. Но вот именно с этого момента она больше не встала. Постепенно угасала. Выходя из забытья, смотрела на меня очень ясными глазами, а увидев меня однажды плачущей, улыбнулась своей фирменной улыбкой: когда глаза становятся озорными, хитрыми. Но я ловила её мимолётные тоскливые взгляды: даже прикованная к кровати, она пыталась скрыть их от окружающих. Ни одного вздоха и жалобы за эти полторы недели от неё не последовало.
Я не знаю, хороша ли такая терпеливость и скрытность своих чувств, эмоций, боли от окружающих. Три её сына не умеют показывать свои эмоции: скрывают их по-партизански. Иногда я думаю, что неплохо разбираюсь в людях только из-за того, что всё детство мне приходилось разгадывать эмоции своего папы. К бабушке я обращалась на вы: ей так больше нравилось, и с детства я как-то к тому привыкла. Но я восхищаюсь беспредельно своей бабушкой за это самое терпение. Уважаю, ценю и очень люблю - за всё и просто так. Пусть тебе там будет хорошо, милая бабушка.