Достоевский. Писатель, заглянувший в бездну
13/15
Истории потерянного рая: «Кроткая» и «Сон смешного человека»
Владимир Викторович
Художественные вкрапления «Дневника»
«Дневник писателя» Достоевского, как мы уже говорили, - это публицистика, можно сказать, философская публицистика, но среди публицистических размышлений Достоевского встречаются такие, я бы сказал, художественные вкрапления. Это небольшие новеллы, рассказы, которые не всегда относятся впрямую к тому, о чем идет речь в основной части дневника, но они имеют очень важное, а, может быть, иногда даже и самое важное значение, потому что Достоевский в этом случае переходит с одного языка - философской публицистики, как я уже говорил, - на общепонятный язык художественной прозы.
Например, в «Дневнике писателя» 1873 года это был «Бобок». Первый выпуск «Дневника писателя» 1876 года включает в себя «Мальчика у Христа на елке», второй - «Мужика Марея», третий - «Столетнюю». В этом же году Достоевский печатает фантастический рассказ «Кроткая». Причем этот рассказ занимает целый выпуск, ноябрьский выпуск «Дневника писателя». А в «Дневнике писателя» 1877 года, в апреле, это «Сон смешного человека»,. То есть между двумя вот этими произведениями, о которых мы сейчас будем говорить, «Кроткая» и «Сон смешного человека», пять месяцев, и мне как-то представляется, что это своеобразная дилогия, потому что в этих произведениях действует некий общий тип героя и возникает общая какая-то проблематика.
Первая запись потока сознания
Но давайте посмотрим, что такое рассказ «Кроткая». Достоевский дает подзаголовок «Фантастический рассказ» и сам же объясняет, что под «фантастикой» он имел в виду форму повествования. Это как бы стенограмма, запись размышлений героя, у которого только что, несколько часов назад, жена покончила жизнь самоубийством. Она лежит на столе, и герой пытается понять, что же такое с ними произошло. Интересно, что уже первые критики заметили: «Что здесь фантастического?» Это, в общем-то, обычное условное повествование, и сам Достоевский это предвидел и говорит здесь, что да, такой формой уже пользовались, приводит в пример Гюго, «Последний день приговоренного к смертной казни».
Так что слово «фантастический» в подзаголовке, на мой взгляд, играет какими-то еще скрытыми смыслами. Один, как я уже говорил, - это некая стенограмма и, я бы даже сказал, используя термин уже XX века, поток сознания. Может быть, даже это действительно первое произведение вот в таком роде, запись потока сознания. Но у этого слова есть еще и другой смысл. Когда Достоевский начинает «Дневник писателя» 1876 года, «Мальчик у Христа на елке», он говорит: «Вот я нафантазировал, а уж вы там сами, как хотите, так и понимайте». То есть в «Дневнике писателя» рядом с летописью реальных событий существуют некие фантазии автора, которые каким-то образом с этой реальностью соотносятся. Кроме того, мне кажется, что в слове «фантастический» есть еще и некоторая такая скрытая ирония автора. То прозрение, которое приходит к герою, может показаться читателям фантастическим.
Тоталитарный человек
Перед нами разворачивается история офицера, вышедшего в отставку после некоторого скандала. В театральном буфете он слышит разговор, что капитан Безумцев надебоширил и даже был пьян. Никто особенно внимания не обратил, но оказалось, что капитан Безумцев - однополчанин героя-рассказчика, которого и обвинили в трусости: он не опротестовал услышанное, не защитил честь полка. Вообще вот это анекдотическое событие имеет какой-то такой странный, двусмысленный вид: а на самом деле, что должен был сделать герой рассказа? Нужно ли было опровергать такого рода «сообщение»? Оказывается, нужно, потому что задета честь мундира.
Что ж такое честь мундира? Мы можем вспомнить «Войну и мир» Толстого и в какую передрягу попадает там Николай Ростов, когда сталкивается с этим миром военных и когда честь мундира оказывается важнее истины. Вот, собственно, с этим герой Достоевского не может согласиться. Ну и, кроме того, у Достоевского всё не так однозначно. Конечно, герой немножко и струсил, побоялся показаться смешным.
Это исходная ситуация, а дальше герой должен выйти из полка. Он нищенствует, пытается выкарабкаться со дна жизни и становится закладчиком, ростовщиком. Он торгует деньгами, то есть дает взаймы под заклад и проценты. У Достоевского мы уже встречались с людьми этой профессии. Можно вспомнить старуху-процентщицу в «Преступлении и наказании», Лебедева в «Идиоте», Стебелькова в «Подростке». Профессия, в XIX веке не вызывавшая уважения. Благородное общество относилось к ней с некоторым презрением. Но Закладчик это делает нарочито: меня выставили изгоем, так я и стану им.
И вот к нему однажды приходит и просит деньги под заклад 16-летняя девушка (у главных героев нет имен!). Она его чем-то таким особенным привлекает: гордая, независимая, но в совершенно безвыходном положении. Он в конечном счете делает ей предложение и получает положительный ответ. О любви нет и речи (разве что - «люблю горденьких»), так зачем ему всё это? Ему 41 год - девушке 16 лет. Разница в 25 лет. Надо сказать, что момент разницы, который увлекает героя, - это автобиографическая деталь: точно такая же разница в возрасте была между Достоевским и Анной Григорьевной, его второй женой. Так вот, возвращаясь к вопросу «Зачем?», можно сказать, что Закладчик делает предложение Кроткой с далеко идущими планами.
Его намерения немного напоминают нам еще одного героя Достоевского. Это господин Лужин, который в «Преступлении и наказании», помните, делает предложение Авдотье Романовне Раскольниковой, когда она находится в униженном положении, а он ее вроде как спасает. Не из любви или благородства, а чтобы на будущее заиметь такого преданного человека, который будет ему всю жизнь благодарен. Вот, собственно говоря, эта система Лужина в данном случае тоже срабатывает.
Но, в отличие от Лужина, здесь есть еще причины, те самые, о которых я говорил. Закладчик очень хочет себя реабилитировать и в своих собственных глазах, и в глазах другого человека, ему нужен этот самый другой человек, который его оправдает, поймет и оценит. И вот эта девушка, Кроткая, ему нужна для такого жизненного самоутверждения. Опять-таки мы здесь находим параллели в предыдущем творчестве Достоевского, и это неизбежно. Я имею в виду «Записки из подполья», когда, помните, герой-рассказчик особенным способом самоутверждается. Получив от своих друзей, так сказать, нравственную оплеуху, он отыгрывается на бедной Лизе, чтобы подняться в своих глазах. Такого героя Достоевский тогда назвал подпольным человеком.
И вот этот новый герой Достоевского - это тоже подпольный, но у него есть некое отличие от того, первого. Тот, как вы помните, Лизу просто оскорбляет и унижает и этим довольствуется, а вот новый вариант подпольного героя, Закладчик - у него имеется система, его план несколько иной. Он пытается подчинить себе Кроткую, сделать ее каким-то таким созданием, которое оправдает его жизнь, излечит давнюю обиду. Ему нужен другой человек, который бы понял, как он безвинно страдает. Он сам говорит, что «план мой был ясен как небо: “суров, горд, страдает молча”». Вот он страдает молча, а она, видимо, должна это оценить и преклониться перед ним. Мне здесь видится опошленный отзвук шекспировской ситуации: «Она меня за муки полюбила, а я ее - за состраданье к ним». И новый Отелло, Закладчик, видимо, ожидает, что Кроткая будет для него вот такой Дездемоной, которая полюбит его за его страдания.
Но его система заключается еще и в том, что он не должен ей всё это подсказывать, нет, она должна сама прийти к этому, и он должен ее только, так сказать, подвести. Вот у него такая великолепная стратегия. Сам он признается: «Мне слишком был надобен друг». Очень, очень понятно, но дальше смотрите, как он предполагает этого друга заполучить. «Я видел ясно, - говорит он, - что друга надо было приготовить, доделать и даже победить». Обращаю особое внимание на эти глаголы: «доделать и даже победить».
Вот его система, вот его план, как он его называет, - это такой вот план создания нового человека из этой девушки. Я бы сказал, здесь вовсю работает комплекс Пигмалиона - создать Галатею, которая будет его любить.
Может быть, здесь отзывается еще и средневековый сюжет о гомункулусе, искусственном человеке, которого алхимики собирались получить из колбы. И, кстати, Гомункулус - это герой второй части «Фауста». «Фауст» вообще очень отзывается в «Кроткой». Но вот этот гомункулус, эта новая Галатея должна была, как говорит Закладчик, «стоять передо мной в мольбе за мои страдания». Вот ее удел и назначение.
Стратегия «строительства» нового человека из Кроткой по-своему замечательна. Повторяю, закладчик хочет, чтобы она сама пришла к нему, и поэтому он всё больше молчит. Он настойчиво так молчит, ожидая, что она поймет, что она наконец сыграет нужную ему роль. Герой Достоевского, я бы сказал, строит себе пьедестал, а материал, из которого он строит, - другой человек, живой и свободный. А его цель - подмять под себя этого другого человека.
Я бы сказал, что пушкинский Сильвио здесь отдыхает. Сильвио - один из предтеч этих подпольных героев. Сильвио ведь нужно было только увидеть унижение противника, а здесь его последователь на этом не останавливается: не только унизить, но и захватить полную власть над другим человеком.
Мы говорим: тоталитарный строй покушается на бесценную свободу личности. Но откуда вообще взялась идея тотальности? Достоевский нам показывает: есть то, что можно назвать тоталитарным человеком. Его Закладчик - это человек, который устремился к беспредельной власти над другим человеком. В итоге он надламывает жизнь Кроткой и вместо ожидаемой любви получает настоящий ад - сначала ненависти, а потом равнодушия. Рай любви, о котором он мечтает, оказался навсегда утраченным, и остается только сетовать об утрате. Но сетовать на что? На судьбу, на несправедливое устройство мироздания? Как он говорит: «Мы прокляты, жизнь людей проклята вообще». То есть получается, что он-то невинен, а виновен мир вокруг, неправильно устроен мир.
Опоздал на целую жизнь
Но на самом деле, конечно, Достоевский нас ведет к совсем другому итогу, да и сам герой тоже, в общем-то, вот эти свои рассуждения о виновности среды оставляет. Он начинает понимать, что не случай, не устройство мироздания, а причина в нем самом. И когда он это понимает, происходит переворот. Подпольный герой излечивается, он познает подлинную любовь. Происходит настоящая духовная дуэль Закладчика и Кроткой, - и она его победила, он полюбил по-настоящему.
Переворот произошел и кажется, вот сейчас он должен изменить свою жизнь, но здесь начинается новая ошибка: он с этим не спешит. Он целую зиму, как он говорит, на нее только смотрит издали и мечтает, как они поедут на берег Крыма и будут блаженствовать. Он живет в мечтах, а пока он мечтает, отчуждение между ними вырастает до крайних пределов, и он как будто этого не замечает или замечает слишком поздно. И сам он признается: «Я решил отложить это будущее». Нельзя откладывать главное в своей жизни! А ему кажется, что вот выжди еще немного - и она сама подойдет к нему, и он этим остатком прежнего плана, этим молчанием теряет невозвратимое время.
Навязчиво-трагическая фраза в финале рассказа Достоевского - «всего на пять минут опоздал» - на самом деле, конечно, он опоздал не на пять минут, он опоздал на целую жизнь. И когда он сам себя анализирует - как же так, он всю зиму молчал, хотя любовь уже вызрела в его душе, а он молчал об этом, - и вот он сам объясняет, что «в моей душе был некий восторг», но дальше замечает: восторг-то восторг, «но я сам-то где был всю зиму? Был ли я-то при своей душе?» Замечательные слова: «Был ли я-то при своей душе?» Вот такая трагическая история современного человека, который опаздывает совершать главное - творить любовь. И рай, как говорится в конце этого рассказа, герой произносит эти слова: «рай был в моей душе, но только я этого не знал».
Энциклопедия ведущих тем Достоевского
Второй рассказ, «Сон смешного человека», продолжает тему современного человека, у которого рай в душе, но он этого не знает. Мы уже говорили, что одна из глав «Дневника писателя» называется «Золотой век в кармане», то есть у каждого из нас в кармане ключи к счастью, только мы этого не знаем. В «Сне смешного человека» исследователи Достоевского видят квинтэссенцию всего творчества Достоевского. В частности, Михаил Михайлович Бахтин говорит о почти полной энциклопедии ведущих тем Достоевского, а Владимир Артёмович Туниманов предлагает увидеть очерк истории человечества. Смешному человеку приснилась история человечества, ни больше ни меньше.
Что с ним случилось? Он сообщает, что его постигло убеждение (кстати, интересный глагол, «постигло» убеждение), что на свете всем всё равно: «Всё равно было бы, существовал ли бы мир или нигде ничего не было. <…> Мало-помалу я убедился, что и никогда ничего не будет». Вот такой абсолютный, я бы сказал, нигилизм, к которому приходит современный человек. Почему же ему «всё равно»? Почему эти два слова стоят в преддверии рассказа? Всё равно бывает, когда нет перспективы. А перспективу, считает Достоевский, человеку дает вера в бессмертие души. Это его глубокое убеждение.
Интересно, что в декабре, незадолго до этого рассказа и сразу после «Кроткой», Достоевский в «Дневнике писателя» печатает статью, которая называется «Кое-что о молодежи», и он там говорит, что современная молодежь переживает духовную болезнь, и он ставит диагноз: «отсутствие высшей идеи существования в душе». А отсюда, говорит Достоевский, та эпидемия самоубийств, которая случилась в 70-е годы XIX века.
И герой, вот этот смешной человек - он опять же не имеет имени, он смешной, потому что над ним все смеются, - он задумывает самоубийство. Он видит на небе звездочку, пристально на нее глядит. «Эта звездочка, - говорит он, - дала мне мысль: я положил в эту ночь убить себя». Но между решением и тем, что произошло дальше, происходит некое, в общем-то, решающее событие. Он встречает на улице девочку лет восьми, «в одном платьишке, вся мокрая, я запомнил мокрые разорванные башмаки. Она была отчего-то в ужасе и кричала отчаянно: “Мамочка! Мамочка!” В голосе ее звучал тот звук, который у очень испуганных детей означает отчаяние. Я знаю этот звук».
Опять же я должен сказать, что мы выходим здесь на некий сверхсюжет Достоевского. Я даже думаю, что это его архетип: несчастный ребенок на улице. Он и в «Бедных людях» есть, и в «Неточке Незвановой», и в «Униженных и оскорбленных», и в «Подростке». А если говорить о «Дневнике писателя», то, конечно, это «Мальчик с ручкой» и «Мальчик у Христа на елке». Для Достоевского детские страдания - и эта тема потом получит кульминационное решение в его последнем романе - детские страдания как раз означают, что мир должен измениться, такого не должно быть.
Но как ведет себя смешной человек? Ему же «всё равно». Он топает на девочку, отгоняет ее, а когда приходит домой, вдруг открывает: «Я почувствовал, что мне не всё равно и я жалею девочку. Я помню, что я ее очень пожалел; до какой-то даже странной боли и совсем даже невероятной в моем положении». Ведь он собирается себя убить: какое ему дело до какой-то девочки, когда через час его не будет? И тем не менее вот эта жалость оказывается сильнее равнодушия, которое и вело героя к самоуничтожению. «Одним словом, - говорит он, - эта девочка меня спасла».
Дети солнца
А дальше идет сон смешного человека. Он переносится на другую планету, и, странное дело, эта планета очень похожа на Землю. Она как бы двойник Земли. Вообще вот в этом обстоятельстве, что далекая планета оказывается Землей, у Достоевского очень большой смысл, к которому я еще вернусь. Эта другая земля оказывается еще не оскверненной грехопадением, «на ней жили люди не согрешившие». История грехопадения Адама и Евы, рассказанная в Ветхом Завете, до сих пор вызывает много споров и у богословов и у читателей: это реальная история или это аллегория? Вот интересно, что Достоевский находит свое определение мифу о грехопадении. Он говорит, что вот эти люди на другой планете жили в раю, «в каком жили, по преданиям всего человечества, и наши согрешившие прародители». Обратите внимание: «по преданиям всего человечества», а предание имеет особый смысл.
Что здесь идеального, райского на этой планете? Во-первых, эти люди не имеют науки. Но они тем не менее имеют знание, и это знание восполнялось и «питалось иными проникновениями, чем у нас на земле». Что это за проникновения? Я возвращаюсь к одному прежнему рассказу Достоевского, «Влас», где он сформулировал эту мысль несколько иначе. Он там заявил, что можно очень много знать бессознательно, не сознавать, а чувствовать. И, в частности, когда он говорил о детях, он говорил, что дети понимают, что такое Бог, им не надо объяснять и они понимают это как-то иначе, чем взрослые, каким-то другим способом познания, неким проникновением. Славянофилы это называли цельным знанием, и у Достоевского это тоже присутствует, потому что дальше об этих людях сказано, что «они не стремились к познанию жизни так, как мы стремимся, потому что жизнь их была восполнена». То есть вот эта полнота знания, полнота понимания жизни шла не от рационального научного познания, а шла от их сопереживания, сожития, что ли, вот в этом окружающем мире и, в частности, в мире природы. Это очень важный момент, особенно для нас, современных читателей. «Эти люди - говорит смешной человек, - указывали мне на деревья, и я не мог понять той степени любви, с которою они смотрели на них: точно они говорили с себе подобными существами. И знаете, может быть, я не ошибусь, если скажу, что они говорили с ними! Да, они нашли их язык, и убежден, что те понимали их».
Достоевский здесь описывает то состояние человечества, когда оно живет в согласии с природой: «Они питались легкою пищею, плодами своих деревьев, медом лесов своих, молоком их любивших животных. <…> У них была любовь, рождались дети, но никогда я не замечал в них порывов того жестокого сладострастия, которое постигает почти всех на нашей земле, всех и всякого, и служит единственным источником почти всех грехов нашего человечества».
И вот это жестокое сладострастие смешной человек с планеты Земля-1 вносит в идиллию «детей солнца», разрушая ее, и Земля-2 точно так же проходит через грехопадение, повторяя историю человечества, очевидно, неизбежную.
Путешествие к самому себе
Что же такое сон как литературный жанр? Во-первых, сон может быть аллегорией, и здесь традиции у нас, идущие еще от Радищева. Или, скажем, сон может быть изображением некоей утопии, как у Чернышевского четвертый сон Веры Павловны в «Что делать?». Если говорить о Достоевском, здесь есть и то, и другое, но есть еще нечто третье. Сны героев Достоевского всегда рождаются из внутреннего мира героя. Они, собственно, порождение его сознания и подсознания. Даже сон Раскольникова - тоже ведь, кстати говоря, история человечества, но увиденная и почувствованная героем как некая реализация его собственной идеи. Сон в произведениях Достоевского выявляет некий внутренний потенциал героя, еще не востребованный им. Это, я бы сказал, путешествие к себе.
В данном случае это действительно путешествие, космическое. Но в то же время оно путешествие к самому себе, к скрытому потенциалу личности. В «Братьях Карамазовых» мы еще услышим разговор Ивана Карамазова с чертом: это тоже разговор с самим собой. Что же получается? Душа живет, как бы хочет нам сказать Достоевский, в двух мирах. Видение пушкинского Германа восхищало Достоевского, и он говорил, что оно вышло из природы Германа, но вместе с тем оно вышло из потустороннего мира, в котором пребывала его душа. Этот другой мир - это часть нашей души, которая недоступна рациональному познанию. Это то, что Юнг называл «коллективное бессознательное». И вот, в частности, сон смешного человека - действительно всемирная история, которая живет в самом герое, и можно даже сказать, что всемирная история, вообще говоря, живет в каждом человеке, но, так сказать, в свернутом виде, как генетическая память. А сон, по Достоевскому, взламывает запретную зону и открывает те тайники нашего сознания, которые хранят память человечества.
Юнг, если опять вернуться к нему, утверждал, что художник - это как бы общественный сновидец, который видит сны за всех, и в снах, по его убеждению, проявляются некие архаические формы познания. И у Достоевского, до Юнга еще, есть подобного рода суждения смешного человека. Я приведу одно из них: «Я часто говорил им [людям счастливой планеты], что я всё это давно уже прежде предчувствовал, что вся эта радость и слава сказывались мне еще на нашей земле зовущею тоскою, доходившей подчас до нестерпимой скорби; что я предчувствовал всех их в снах моего сердца и в мечтах ума моего, и я часто не мог смотреть, на земле нашей, на заходящее солнце без слез…».
Один из исследователей этого произведения, Татьяна Александровна Касаткина, говорит, что смешной познает «включенность в универсум». Счастливые люди другой Земли включены в универсум. Но если вернуться к тому, что сон смешного человека - это путешествие к самому себе, то получается, что вот эти ощущения заходящего солнца, на которое не может смотреть без слез смешной человек, - это какой-то атавизм, что ли, это какие-то смутные воспоминания о том, что когда-то было, вот о той включенности в универсум, когда человек был частью целого.
И если всё заключено в человеке, вся мировая история, тогда становятся понятными слова Смешного: «Всё так просто, в один бы день, в один час - всё бы сразу устроилось! Главное - люби других, как себя». То есть утраченный «золотой век» остался в каждом из нас, и стоит только сильно захотеть его, говорит нам смешной человек. И когда он просыпается, когда он возвращается на землю, сон ему не проходит даром, потому что, как он говорит, «я видел истину [обратите внимание: не слышал, а именно видел] и знаю, что люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле. Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей».
Здесь, конечно, есть некая крайность, в этих суждениях смешного человека, но я думаю, что он во многом повторяет самого Достоевского. Начиная «Дневник писателя» 1876 года, Достоевский записывает для себя, видимо, важную идею, которая воплотится в «Дневнике»: «Я верю в полное царство Христа. Как оно сделается, трудно предугадать, но оно будет». Вот и смешной говорит, что пойдет проповедовать увиденную им истину, но самое главное в этом рассказе заключено в его последней строчке. Вот ответ на вопрос, как это сделается. Вот эта последняя строчка: «А ту маленькую девочку я отыскал… И пойду! И пойду!». Вот секрет того рая, который есть в душе каждого человека: пожалеть маленькую девочку, проявить сострадание. И я думаю, что «Сон смешного человека» - это действительно история человечества после грехопадения, но это и история каждого отдельно взятого человека, потому что каждый отдельно взятый человек проходит эту историю.
Истории потерянного рая: «Кроткая» и «Сон смешного человека»
Владимир Викторович
Художественные вкрапления «Дневника»
«Дневник писателя» Достоевского, как мы уже говорили, - это публицистика, можно сказать, философская публицистика, но среди публицистических размышлений Достоевского встречаются такие, я бы сказал, художественные вкрапления. Это небольшие новеллы, рассказы, которые не всегда относятся впрямую к тому, о чем идет речь в основной части дневника, но они имеют очень важное, а, может быть, иногда даже и самое важное значение, потому что Достоевский в этом случае переходит с одного языка - философской публицистики, как я уже говорил, - на общепонятный язык художественной прозы.
Например, в «Дневнике писателя» 1873 года это был «Бобок». Первый выпуск «Дневника писателя» 1876 года включает в себя «Мальчика у Христа на елке», второй - «Мужика Марея», третий - «Столетнюю». В этом же году Достоевский печатает фантастический рассказ «Кроткая». Причем этот рассказ занимает целый выпуск, ноябрьский выпуск «Дневника писателя». А в «Дневнике писателя» 1877 года, в апреле, это «Сон смешного человека»,. То есть между двумя вот этими произведениями, о которых мы сейчас будем говорить, «Кроткая» и «Сон смешного человека», пять месяцев, и мне как-то представляется, что это своеобразная дилогия, потому что в этих произведениях действует некий общий тип героя и возникает общая какая-то проблематика.
Первая запись потока сознания
Но давайте посмотрим, что такое рассказ «Кроткая». Достоевский дает подзаголовок «Фантастический рассказ» и сам же объясняет, что под «фантастикой» он имел в виду форму повествования. Это как бы стенограмма, запись размышлений героя, у которого только что, несколько часов назад, жена покончила жизнь самоубийством. Она лежит на столе, и герой пытается понять, что же такое с ними произошло. Интересно, что уже первые критики заметили: «Что здесь фантастического?» Это, в общем-то, обычное условное повествование, и сам Достоевский это предвидел и говорит здесь, что да, такой формой уже пользовались, приводит в пример Гюго, «Последний день приговоренного к смертной казни».
Так что слово «фантастический» в подзаголовке, на мой взгляд, играет какими-то еще скрытыми смыслами. Один, как я уже говорил, - это некая стенограмма и, я бы даже сказал, используя термин уже XX века, поток сознания. Может быть, даже это действительно первое произведение вот в таком роде, запись потока сознания. Но у этого слова есть еще и другой смысл. Когда Достоевский начинает «Дневник писателя» 1876 года, «Мальчик у Христа на елке», он говорит: «Вот я нафантазировал, а уж вы там сами, как хотите, так и понимайте». То есть в «Дневнике писателя» рядом с летописью реальных событий существуют некие фантазии автора, которые каким-то образом с этой реальностью соотносятся. Кроме того, мне кажется, что в слове «фантастический» есть еще и некоторая такая скрытая ирония автора. То прозрение, которое приходит к герою, может показаться читателям фантастическим.
Тоталитарный человек
Перед нами разворачивается история офицера, вышедшего в отставку после некоторого скандала. В театральном буфете он слышит разговор, что капитан Безумцев надебоширил и даже был пьян. Никто особенно внимания не обратил, но оказалось, что капитан Безумцев - однополчанин героя-рассказчика, которого и обвинили в трусости: он не опротестовал услышанное, не защитил честь полка. Вообще вот это анекдотическое событие имеет какой-то такой странный, двусмысленный вид: а на самом деле, что должен был сделать герой рассказа? Нужно ли было опровергать такого рода «сообщение»? Оказывается, нужно, потому что задета честь мундира.
Что ж такое честь мундира? Мы можем вспомнить «Войну и мир» Толстого и в какую передрягу попадает там Николай Ростов, когда сталкивается с этим миром военных и когда честь мундира оказывается важнее истины. Вот, собственно, с этим герой Достоевского не может согласиться. Ну и, кроме того, у Достоевского всё не так однозначно. Конечно, герой немножко и струсил, побоялся показаться смешным.
Это исходная ситуация, а дальше герой должен выйти из полка. Он нищенствует, пытается выкарабкаться со дна жизни и становится закладчиком, ростовщиком. Он торгует деньгами, то есть дает взаймы под заклад и проценты. У Достоевского мы уже встречались с людьми этой профессии. Можно вспомнить старуху-процентщицу в «Преступлении и наказании», Лебедева в «Идиоте», Стебелькова в «Подростке». Профессия, в XIX веке не вызывавшая уважения. Благородное общество относилось к ней с некоторым презрением. Но Закладчик это делает нарочито: меня выставили изгоем, так я и стану им.
И вот к нему однажды приходит и просит деньги под заклад 16-летняя девушка (у главных героев нет имен!). Она его чем-то таким особенным привлекает: гордая, независимая, но в совершенно безвыходном положении. Он в конечном счете делает ей предложение и получает положительный ответ. О любви нет и речи (разве что - «люблю горденьких»), так зачем ему всё это? Ему 41 год - девушке 16 лет. Разница в 25 лет. Надо сказать, что момент разницы, который увлекает героя, - это автобиографическая деталь: точно такая же разница в возрасте была между Достоевским и Анной Григорьевной, его второй женой. Так вот, возвращаясь к вопросу «Зачем?», можно сказать, что Закладчик делает предложение Кроткой с далеко идущими планами.
Его намерения немного напоминают нам еще одного героя Достоевского. Это господин Лужин, который в «Преступлении и наказании», помните, делает предложение Авдотье Романовне Раскольниковой, когда она находится в униженном положении, а он ее вроде как спасает. Не из любви или благородства, а чтобы на будущее заиметь такого преданного человека, который будет ему всю жизнь благодарен. Вот, собственно говоря, эта система Лужина в данном случае тоже срабатывает.
Но, в отличие от Лужина, здесь есть еще причины, те самые, о которых я говорил. Закладчик очень хочет себя реабилитировать и в своих собственных глазах, и в глазах другого человека, ему нужен этот самый другой человек, который его оправдает, поймет и оценит. И вот эта девушка, Кроткая, ему нужна для такого жизненного самоутверждения. Опять-таки мы здесь находим параллели в предыдущем творчестве Достоевского, и это неизбежно. Я имею в виду «Записки из подполья», когда, помните, герой-рассказчик особенным способом самоутверждается. Получив от своих друзей, так сказать, нравственную оплеуху, он отыгрывается на бедной Лизе, чтобы подняться в своих глазах. Такого героя Достоевский тогда назвал подпольным человеком.
И вот этот новый герой Достоевского - это тоже подпольный, но у него есть некое отличие от того, первого. Тот, как вы помните, Лизу просто оскорбляет и унижает и этим довольствуется, а вот новый вариант подпольного героя, Закладчик - у него имеется система, его план несколько иной. Он пытается подчинить себе Кроткую, сделать ее каким-то таким созданием, которое оправдает его жизнь, излечит давнюю обиду. Ему нужен другой человек, который бы понял, как он безвинно страдает. Он сам говорит, что «план мой был ясен как небо: “суров, горд, страдает молча”». Вот он страдает молча, а она, видимо, должна это оценить и преклониться перед ним. Мне здесь видится опошленный отзвук шекспировской ситуации: «Она меня за муки полюбила, а я ее - за состраданье к ним». И новый Отелло, Закладчик, видимо, ожидает, что Кроткая будет для него вот такой Дездемоной, которая полюбит его за его страдания.
Но его система заключается еще и в том, что он не должен ей всё это подсказывать, нет, она должна сама прийти к этому, и он должен ее только, так сказать, подвести. Вот у него такая великолепная стратегия. Сам он признается: «Мне слишком был надобен друг». Очень, очень понятно, но дальше смотрите, как он предполагает этого друга заполучить. «Я видел ясно, - говорит он, - что друга надо было приготовить, доделать и даже победить». Обращаю особое внимание на эти глаголы: «доделать и даже победить».
Вот его система, вот его план, как он его называет, - это такой вот план создания нового человека из этой девушки. Я бы сказал, здесь вовсю работает комплекс Пигмалиона - создать Галатею, которая будет его любить.
Может быть, здесь отзывается еще и средневековый сюжет о гомункулусе, искусственном человеке, которого алхимики собирались получить из колбы. И, кстати, Гомункулус - это герой второй части «Фауста». «Фауст» вообще очень отзывается в «Кроткой». Но вот этот гомункулус, эта новая Галатея должна была, как говорит Закладчик, «стоять передо мной в мольбе за мои страдания». Вот ее удел и назначение.
Стратегия «строительства» нового человека из Кроткой по-своему замечательна. Повторяю, закладчик хочет, чтобы она сама пришла к нему, и поэтому он всё больше молчит. Он настойчиво так молчит, ожидая, что она поймет, что она наконец сыграет нужную ему роль. Герой Достоевского, я бы сказал, строит себе пьедестал, а материал, из которого он строит, - другой человек, живой и свободный. А его цель - подмять под себя этого другого человека.
Я бы сказал, что пушкинский Сильвио здесь отдыхает. Сильвио - один из предтеч этих подпольных героев. Сильвио ведь нужно было только увидеть унижение противника, а здесь его последователь на этом не останавливается: не только унизить, но и захватить полную власть над другим человеком.
Мы говорим: тоталитарный строй покушается на бесценную свободу личности. Но откуда вообще взялась идея тотальности? Достоевский нам показывает: есть то, что можно назвать тоталитарным человеком. Его Закладчик - это человек, который устремился к беспредельной власти над другим человеком. В итоге он надламывает жизнь Кроткой и вместо ожидаемой любви получает настоящий ад - сначала ненависти, а потом равнодушия. Рай любви, о котором он мечтает, оказался навсегда утраченным, и остается только сетовать об утрате. Но сетовать на что? На судьбу, на несправедливое устройство мироздания? Как он говорит: «Мы прокляты, жизнь людей проклята вообще». То есть получается, что он-то невинен, а виновен мир вокруг, неправильно устроен мир.
Опоздал на целую жизнь
Но на самом деле, конечно, Достоевский нас ведет к совсем другому итогу, да и сам герой тоже, в общем-то, вот эти свои рассуждения о виновности среды оставляет. Он начинает понимать, что не случай, не устройство мироздания, а причина в нем самом. И когда он это понимает, происходит переворот. Подпольный герой излечивается, он познает подлинную любовь. Происходит настоящая духовная дуэль Закладчика и Кроткой, - и она его победила, он полюбил по-настоящему.
Переворот произошел и кажется, вот сейчас он должен изменить свою жизнь, но здесь начинается новая ошибка: он с этим не спешит. Он целую зиму, как он говорит, на нее только смотрит издали и мечтает, как они поедут на берег Крыма и будут блаженствовать. Он живет в мечтах, а пока он мечтает, отчуждение между ними вырастает до крайних пределов, и он как будто этого не замечает или замечает слишком поздно. И сам он признается: «Я решил отложить это будущее». Нельзя откладывать главное в своей жизни! А ему кажется, что вот выжди еще немного - и она сама подойдет к нему, и он этим остатком прежнего плана, этим молчанием теряет невозвратимое время.
Навязчиво-трагическая фраза в финале рассказа Достоевского - «всего на пять минут опоздал» - на самом деле, конечно, он опоздал не на пять минут, он опоздал на целую жизнь. И когда он сам себя анализирует - как же так, он всю зиму молчал, хотя любовь уже вызрела в его душе, а он молчал об этом, - и вот он сам объясняет, что «в моей душе был некий восторг», но дальше замечает: восторг-то восторг, «но я сам-то где был всю зиму? Был ли я-то при своей душе?» Замечательные слова: «Был ли я-то при своей душе?» Вот такая трагическая история современного человека, который опаздывает совершать главное - творить любовь. И рай, как говорится в конце этого рассказа, герой произносит эти слова: «рай был в моей душе, но только я этого не знал».
Энциклопедия ведущих тем Достоевского
Второй рассказ, «Сон смешного человека», продолжает тему современного человека, у которого рай в душе, но он этого не знает. Мы уже говорили, что одна из глав «Дневника писателя» называется «Золотой век в кармане», то есть у каждого из нас в кармане ключи к счастью, только мы этого не знаем. В «Сне смешного человека» исследователи Достоевского видят квинтэссенцию всего творчества Достоевского. В частности, Михаил Михайлович Бахтин говорит о почти полной энциклопедии ведущих тем Достоевского, а Владимир Артёмович Туниманов предлагает увидеть очерк истории человечества. Смешному человеку приснилась история человечества, ни больше ни меньше.
Что с ним случилось? Он сообщает, что его постигло убеждение (кстати, интересный глагол, «постигло» убеждение), что на свете всем всё равно: «Всё равно было бы, существовал ли бы мир или нигде ничего не было. <…> Мало-помалу я убедился, что и никогда ничего не будет». Вот такой абсолютный, я бы сказал, нигилизм, к которому приходит современный человек. Почему же ему «всё равно»? Почему эти два слова стоят в преддверии рассказа? Всё равно бывает, когда нет перспективы. А перспективу, считает Достоевский, человеку дает вера в бессмертие души. Это его глубокое убеждение.
Интересно, что в декабре, незадолго до этого рассказа и сразу после «Кроткой», Достоевский в «Дневнике писателя» печатает статью, которая называется «Кое-что о молодежи», и он там говорит, что современная молодежь переживает духовную болезнь, и он ставит диагноз: «отсутствие высшей идеи существования в душе». А отсюда, говорит Достоевский, та эпидемия самоубийств, которая случилась в 70-е годы XIX века.
И герой, вот этот смешной человек - он опять же не имеет имени, он смешной, потому что над ним все смеются, - он задумывает самоубийство. Он видит на небе звездочку, пристально на нее глядит. «Эта звездочка, - говорит он, - дала мне мысль: я положил в эту ночь убить себя». Но между решением и тем, что произошло дальше, происходит некое, в общем-то, решающее событие. Он встречает на улице девочку лет восьми, «в одном платьишке, вся мокрая, я запомнил мокрые разорванные башмаки. Она была отчего-то в ужасе и кричала отчаянно: “Мамочка! Мамочка!” В голосе ее звучал тот звук, который у очень испуганных детей означает отчаяние. Я знаю этот звук».
Опять же я должен сказать, что мы выходим здесь на некий сверхсюжет Достоевского. Я даже думаю, что это его архетип: несчастный ребенок на улице. Он и в «Бедных людях» есть, и в «Неточке Незвановой», и в «Униженных и оскорбленных», и в «Подростке». А если говорить о «Дневнике писателя», то, конечно, это «Мальчик с ручкой» и «Мальчик у Христа на елке». Для Достоевского детские страдания - и эта тема потом получит кульминационное решение в его последнем романе - детские страдания как раз означают, что мир должен измениться, такого не должно быть.
Но как ведет себя смешной человек? Ему же «всё равно». Он топает на девочку, отгоняет ее, а когда приходит домой, вдруг открывает: «Я почувствовал, что мне не всё равно и я жалею девочку. Я помню, что я ее очень пожалел; до какой-то даже странной боли и совсем даже невероятной в моем положении». Ведь он собирается себя убить: какое ему дело до какой-то девочки, когда через час его не будет? И тем не менее вот эта жалость оказывается сильнее равнодушия, которое и вело героя к самоуничтожению. «Одним словом, - говорит он, - эта девочка меня спасла».
Дети солнца
А дальше идет сон смешного человека. Он переносится на другую планету, и, странное дело, эта планета очень похожа на Землю. Она как бы двойник Земли. Вообще вот в этом обстоятельстве, что далекая планета оказывается Землей, у Достоевского очень большой смысл, к которому я еще вернусь. Эта другая земля оказывается еще не оскверненной грехопадением, «на ней жили люди не согрешившие». История грехопадения Адама и Евы, рассказанная в Ветхом Завете, до сих пор вызывает много споров и у богословов и у читателей: это реальная история или это аллегория? Вот интересно, что Достоевский находит свое определение мифу о грехопадении. Он говорит, что вот эти люди на другой планете жили в раю, «в каком жили, по преданиям всего человечества, и наши согрешившие прародители». Обратите внимание: «по преданиям всего человечества», а предание имеет особый смысл.
Что здесь идеального, райского на этой планете? Во-первых, эти люди не имеют науки. Но они тем не менее имеют знание, и это знание восполнялось и «питалось иными проникновениями, чем у нас на земле». Что это за проникновения? Я возвращаюсь к одному прежнему рассказу Достоевского, «Влас», где он сформулировал эту мысль несколько иначе. Он там заявил, что можно очень много знать бессознательно, не сознавать, а чувствовать. И, в частности, когда он говорил о детях, он говорил, что дети понимают, что такое Бог, им не надо объяснять и они понимают это как-то иначе, чем взрослые, каким-то другим способом познания, неким проникновением. Славянофилы это называли цельным знанием, и у Достоевского это тоже присутствует, потому что дальше об этих людях сказано, что «они не стремились к познанию жизни так, как мы стремимся, потому что жизнь их была восполнена». То есть вот эта полнота знания, полнота понимания жизни шла не от рационального научного познания, а шла от их сопереживания, сожития, что ли, вот в этом окружающем мире и, в частности, в мире природы. Это очень важный момент, особенно для нас, современных читателей. «Эти люди - говорит смешной человек, - указывали мне на деревья, и я не мог понять той степени любви, с которою они смотрели на них: точно они говорили с себе подобными существами. И знаете, может быть, я не ошибусь, если скажу, что они говорили с ними! Да, они нашли их язык, и убежден, что те понимали их».
Достоевский здесь описывает то состояние человечества, когда оно живет в согласии с природой: «Они питались легкою пищею, плодами своих деревьев, медом лесов своих, молоком их любивших животных. <…> У них была любовь, рождались дети, но никогда я не замечал в них порывов того жестокого сладострастия, которое постигает почти всех на нашей земле, всех и всякого, и служит единственным источником почти всех грехов нашего человечества».
И вот это жестокое сладострастие смешной человек с планеты Земля-1 вносит в идиллию «детей солнца», разрушая ее, и Земля-2 точно так же проходит через грехопадение, повторяя историю человечества, очевидно, неизбежную.
Путешествие к самому себе
Что же такое сон как литературный жанр? Во-первых, сон может быть аллегорией, и здесь традиции у нас, идущие еще от Радищева. Или, скажем, сон может быть изображением некоей утопии, как у Чернышевского четвертый сон Веры Павловны в «Что делать?». Если говорить о Достоевском, здесь есть и то, и другое, но есть еще нечто третье. Сны героев Достоевского всегда рождаются из внутреннего мира героя. Они, собственно, порождение его сознания и подсознания. Даже сон Раскольникова - тоже ведь, кстати говоря, история человечества, но увиденная и почувствованная героем как некая реализация его собственной идеи. Сон в произведениях Достоевского выявляет некий внутренний потенциал героя, еще не востребованный им. Это, я бы сказал, путешествие к себе.
В данном случае это действительно путешествие, космическое. Но в то же время оно путешествие к самому себе, к скрытому потенциалу личности. В «Братьях Карамазовых» мы еще услышим разговор Ивана Карамазова с чертом: это тоже разговор с самим собой. Что же получается? Душа живет, как бы хочет нам сказать Достоевский, в двух мирах. Видение пушкинского Германа восхищало Достоевского, и он говорил, что оно вышло из природы Германа, но вместе с тем оно вышло из потустороннего мира, в котором пребывала его душа. Этот другой мир - это часть нашей души, которая недоступна рациональному познанию. Это то, что Юнг называл «коллективное бессознательное». И вот, в частности, сон смешного человека - действительно всемирная история, которая живет в самом герое, и можно даже сказать, что всемирная история, вообще говоря, живет в каждом человеке, но, так сказать, в свернутом виде, как генетическая память. А сон, по Достоевскому, взламывает запретную зону и открывает те тайники нашего сознания, которые хранят память человечества.
Юнг, если опять вернуться к нему, утверждал, что художник - это как бы общественный сновидец, который видит сны за всех, и в снах, по его убеждению, проявляются некие архаические формы познания. И у Достоевского, до Юнга еще, есть подобного рода суждения смешного человека. Я приведу одно из них: «Я часто говорил им [людям счастливой планеты], что я всё это давно уже прежде предчувствовал, что вся эта радость и слава сказывались мне еще на нашей земле зовущею тоскою, доходившей подчас до нестерпимой скорби; что я предчувствовал всех их в снах моего сердца и в мечтах ума моего, и я часто не мог смотреть, на земле нашей, на заходящее солнце без слез…».
Один из исследователей этого произведения, Татьяна Александровна Касаткина, говорит, что смешной познает «включенность в универсум». Счастливые люди другой Земли включены в универсум. Но если вернуться к тому, что сон смешного человека - это путешествие к самому себе, то получается, что вот эти ощущения заходящего солнца, на которое не может смотреть без слез смешной человек, - это какой-то атавизм, что ли, это какие-то смутные воспоминания о том, что когда-то было, вот о той включенности в универсум, когда человек был частью целого.
И если всё заключено в человеке, вся мировая история, тогда становятся понятными слова Смешного: «Всё так просто, в один бы день, в один час - всё бы сразу устроилось! Главное - люби других, как себя». То есть утраченный «золотой век» остался в каждом из нас, и стоит только сильно захотеть его, говорит нам смешной человек. И когда он просыпается, когда он возвращается на землю, сон ему не проходит даром, потому что, как он говорит, «я видел истину [обратите внимание: не слышал, а именно видел] и знаю, что люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле. Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей».
Здесь, конечно, есть некая крайность, в этих суждениях смешного человека, но я думаю, что он во многом повторяет самого Достоевского. Начиная «Дневник писателя» 1876 года, Достоевский записывает для себя, видимо, важную идею, которая воплотится в «Дневнике»: «Я верю в полное царство Христа. Как оно сделается, трудно предугадать, но оно будет». Вот и смешной говорит, что пойдет проповедовать увиденную им истину, но самое главное в этом рассказе заключено в его последней строчке. Вот ответ на вопрос, как это сделается. Вот эта последняя строчка: «А ту маленькую девочку я отыскал… И пойду! И пойду!». Вот секрет того рая, который есть в душе каждого человека: пожалеть маленькую девочку, проявить сострадание. И я думаю, что «Сон смешного человека» - это действительно история человечества после грехопадения, но это и история каждого отдельно взятого человека, потому что каждый отдельно взятый человек проходит эту историю.