Достоевский. Писатель, заглянувший в бездну
Цикл лекций
Владимир Викторович
9/15«Идиот». Прекрасный человек как реальность
Вынужденная эмиграция автора и героя
Итак, в 1866 году Достоевский печатает роман «Преступление и наказание», и когда работа над романом заканчивается, наступает очень сложный период в его жизни. Он вынужден уехать за границу и проводит там около четырех лет, примерно столько же, сколько герой его будущего романа князь Мышкин. Почему Достоевский был вынужден уехать за границу? Это был не его выбор. Он оказался должником, его могли посадить в долговую яму. Дело в том, что после смерти брата, Михаила Михайловича, он принял на себя все его долги. Он, в принципе, мог этого не делать и не отвечать за брата, но это было решение Достоевского. Он заботился о чести покойного брата.
Эта ситуация рисует, конечно, личность Достоевского, и в какой-то мере она нас ведет уже к его новому роману. Князь Мышкин приезжает в Россию, и к нему обращаются кредиторы того благодетеля, от которого он получил наследство, и среди этих кредиторов были разные люди. Некоторые просто решили воспользоваться ситуацией, но Мышкин удовлетворил всех, и, как сказано в романе, действительно оказалось, что некоторые из них в самом деле пострадали. Генеральша Епанчина по этому поводу резко высказалась: «”Дурака не вылечишь”, но по лицу ее видно было, как она рада была поступкам этого “дурака”».
Писался роман в разных местах вынужденной эмиграции: Женева, Веве, Милан, Флоренция. Интересна его судьба. Поначалу он не был оценен по достоинству, холодно принят критикой, большинством читателей.
«Труднее этого нет ничего на свете»
Достоевский, работая над романом, объяснил задачу свою в одном из писем любимой племяннице Сонечке Ивановой: «Главная мысль романа - изобразить положительно прекрасного человека. Труднее этого нет ничего на свете, а особенно теперь. Прекрасное есть идеал, а идеал - ни наш, ни цивилизованной Европы - еще далеко не выработался». То есть идеал еще не выработался, а писатель, опережая время, пытается сформулировать его, пытается вывести на свет положительно прекрасного героя нового времени. Задача действительно труднейшая.
Трудно в этом убедить читателя, и Достоевский понимал, какую задачу он берет на себя, и в том же самом письме к Сонечке Ивановой он говорит о том, что всего два, может быть, три произведения в мировой литературе, где эта цель была достигнута. Это прежде всего «Дон Кихот» - главный его ориентир - и частично «Записки Пиквикского клуба», сэр Пиквик Диккенса, и частично Жан Вальжан в «Отверженных» Гюго. Дон Кихот и Пиквик симпатичны читателю прежде всего потому, что они, как говорит Достоевский, смешные: читатель над ними смеется (по-доброму) и тем самым принимает их близко к сердцу.
Получается, князь Мышкин встает в ряд героев, олицетворяющих осмеянный идеал. Потому и роман называется «Идиот». Едва ли не все герои, окружающие Мышкина, главные и не главные, даже две любящие его женщины, так или иначе произносят слово «идиот» в разных ситуациях. К тому же «Идиот» - еще и слово толпы, разносимое слухами и СМИ (газетный фельетон, процитированный в романе). В заглавии уничижительное слово будто окружено невидимыми кавычками.
Возвращаясь к письму Сонечке Ивановой, стоит заметить, что, как и в Дон Кихоте и в Пиквике, в Мышкине намечается еще одна симпатическая черта. «Он, - говорит Достоевский, - невинен». То есть он несет в себе какую-то неиспорченность природной человеческой натуры.
«Князь-Христос» как объект критики
Я так или иначе, но уже вышел на главную тему, потому что положительно прекрасный человек для Достоевского, без всяких оговорок, - это, конечно, прежде всего Христос. Исследователи находят в романе отзвуки книги Ренана «Жизнь Иисуса» (1863), в которой Христос показан прежде всего как человек. Ренан не принял мистической, божественной ипостаси Христа и пытался показать его только как человека.
Несомненно, Мышкин несет в себе человеческие черты Христа, и в записных книжках Достоевский для себя обозначал главного героя: «князь-Христос». Эта формулировка не вошла в роман. Она была для Достоевского ориентиром для построения образа. Что же в итоге получилось? Есть разные версии прочтения, о которых я должен сказать.
Одна формировалась в советском литературоведении, сразу после того, как Достоевский был открыт, в начале 1950-х годов, и этот роман трактовался как попытка изобразить христианского героя. И то, что этот герой терпит крах, возвращается в болезнь, свидетельствует, что и сам-то христианский идеал далек от земной реальности и неосуществим.
Но прошло время, и вот уже в последние десятилетия появилась целая группа новых исследователей. Это серьезные ученые, очень много занимающиеся Достоевским. Их точка зрения сводится к тому, что князь Мышкин, да, терпит фиаско, но уже по другой причине, по причине того, что он взял на себя слишком много: он взял на себя те функции, которые способен реализовать только Бог, он заявил претензию на сверхчеловеческое начало, которого у него нет, и поэтому надорвался, не справился со своей задачей. Как видим, и эта новая точка зрения обвинительная в адрес князя Мышкина, и снова строится на том, что ничего не получилось у этого героя, ничего у него не вышло. Две женщины, которые его любят, обе гибнут, Рогожин гибнет. Так что же он принес в этот мир? Никому он не принес счастья, никого не осчастливил, никого не спас. Роман, который рассказывает о поражении героя. Какой Христос? Да нет, конечно.
Человек из другого мира
Давайте обратимся к самому роману, к его началу. «В конце ноября, в оттепель, часов в девять утра, поезд Петербургско‑Варшавской железной дороги на всех парах подходил к Петербургу. Было так сыро и туманно, что насилу рассвело; в десяти шагах, вправо и влево от дороги, трудно было разглядеть хоть что‑нибудь из окон вагона. Из пассажиров были и возвращавшиеся из‑за границы; но более были наполнены отделения для третьего класса, и всё людом мелким, деловым, не из очень далека. Все, как водится, устали, у всех отяжелели за ночь глаза». «…Все иззяблись, все лица были бледно-желтые, под цвет тумана».
Это первый абзац, а дальше идет описание двух героев, встречающихся в вагоне третьего класса - это князь Мышкин, это Рогожин и третий - Лебедев. У них завязывается разговор, и он, естественно, исходит из этой ситуации общей усталости, общего недовольства и просто плохого настроения. Рогожин , «черноволосый сосед в крытом тулупе», насмешливо разглядывает своего попутчика. А на том какой-то плащишко, штиблеты, явно не по погоде, по-европейски, может быть, но не по-русски. И ему особенно холодно, этому попутчику (князю Мышкину), а черноволосый сосед в тулупе, явно не мерзнет, и он соответственно обращается к недотепе: «Черноволосый сосед в крытом тулупе все это разглядел и, наконец, спросил с тою неделикатною усмешкой, в которой так бесцеремонно и небрежно выражается иногда людское удовольствие при неудачах ближнего: “Зябко?” и повел плечами».
В этом вопросе есть такая подначка, недоброе злорадство. Но каков ответ! Ведь на такой злобный вопрос был бы естественным столь же злобный ответ: «А тебе-то какое дело?», примерно в таком же духе. Но мы видим и слышим нечто весьма нетипичное: «Очень, - ответил сосед с чрезвычайной готовностью, - и заметьте, это еще оттепель. Что ж, если бы мороз? Я даже не думал, что у нас так холодно.
- Из‑за границы, что ль?
- Да, из Швейцарии.
- Фью! Эк ведь вас!..
Черноволосый присвистнул и захохотал».
Свист и хохот - уже явная и наглая насмешка. Но и асимметричное противодействие тоже усиливается: «Завязался разговор. Готовность белокурого молодого человека в швейцарском плаще отвечать на все вопросы своего черномазого соседа была удивительная, без всякого подозрения совершенной небрежности, неуместности и праздности иных вопросов». Дальше опять подначка: «Что же, вылечили?». (Мышкин рассказывает о том, что его лечили за границей от нервной болезни). «…белокурый отвечал, что нет, не вылечили. “Хе! Денег, должно быть, даром переплатили, а мы‑то здесь верим”, - язвительно заметил черномазый». Злого жару поддает и Лебедев, но оба натыкаются на реакцию совершенно в ином стиле. «О, как вы в моем случае ошибаетесь, - подхватил швейцарский пациент, тихим и примиряющим голосом , - конечно, я спорить не могу, потому что всего не знаю, но мой доктор мне из своих последних еще на дорогу сюда дал».
И дальше оба слушателя опять подначивают, опять хохочут и опять получают в ответ фигуру поразительного смирения: «белокурый молодой человек с необыкновенною поспешностью» признается в своей бедности и даже начинает смеяться над нею вместе со своими соседями. Вот начало романа. Такое ощущение, что Мышкин появляется из какого-то другого мира, потому что в этом, обычном мире, на зло надо отвечать злом, а если тебя ударили в правую ланиту, ты тоже ударь, не подставляй левую-то. А он ведет себя совершенно по-другому, и это его поведение не от какого-то рационального, продуманного задания. Очень естественно, органично его неотвечание злом на зло, напротив, на зло он отвечает добром с необыкновенной кротостью. И чем все это кончается? Рогожин, выходя из вагона, говорит ему: «А совсем ты, князь, выходишь юродивый, и таких, как ты, Бог любит!» и предлагает ему свою помощь. На время отступает злоба, уходит подначка. И все начало романа построено в том же направлении: встречают Мышкина везде с подозрительностью, иногда с язвительным чувством - ну что за чудак, зачем он сюда приехал, кому он здесь нужен? - и после разговора с ним меняют свое мнение.
Вот следующий эпизод - в передней дома Епанчиных, где Мышкин разговаривает с прислужником. Вместо того, чтобы пройти в приемную - он же князь, вообще-то говоря, - и там сидеть и дожидаться, когда его пригласят, он разговаривает со слугой, с человеком. «Человек» - это слово курсивом выделяет Достоевский. Человек в значении «слуга»: «Эй, человек, подай», - говорят так. И вот он говорит с ним, как с человеком, без всякого курсива. И поначалу этому прислужнику гость очень не нравится, он привык совсем к другому обращению. Но разговор-то о чем заходит? Разговор о смертной казни. Мышкин описывает свои впечатления от этого зрелища, и он увлекает слушателя своим рассказом, так что тот меняет к нему отношение. Да, ему подозрителен совсем не княжеский князь, не такой, как все. «Дурачок», - лакей уже это решил, - Рогожин говорит «юродивый», теперь мы слышим «дурачок», «идиот» еще впереди, - в камердинере князь «возбуждал решительное и грубое негодование», но все-таки нравился, почему-то нравился.
Та же самая реакция у генерала Епанчина. Приходит какой-то неизвестный бедный явно проситель с узелком, и он ему, конечно, подозрителен. Генерал с ним разговаривает так, чтобы поскорее выпроводить, но, чуть-чуть поговорив с Мышкиным, меняет свое отношение. А дальше встреча с женской половиной дома Епанчиных, и они тоже поначалу принимают его за ловкого обманщика, который преследует здесь какие-то свои цели, но после разговора с ним Аглая Епанчина посвящает его в свою тайну. Таково начало романа: одна ситуация следует за другой, и все свидетельствуют, что в Россию приехал не совсем обычный человек, как бы из другого мира. Приезд Мышкина в Россию - это своеобразный эксперимент: а что будет, если в Петербург явится «князь-Христос»?
Подражатель в сострадании
И, наконец, - знакомство с историей Настасьи Филипповны. Князь видит ее портрет, и дает очень точную психологическую характеристику. Несмотря на свою неадекватность в жизненном пространстве, он замечательно точно и адекватно судит о людях и понимает их: «Ах, кабы добра была, - говорит он о Настасье Филипповне, - всё было бы спасено». Вся будущая судьба Настасьи Филипповны уже прозвучала в этой фразе.
Портрет производит необычайное впечатление на Мышкина, и он потом признается, что это лицо его как будто пронзило. Чем? Все замечают, что Настасья Филипповна - красавица, «алмаз», все замечают, что она экзальтированная и преоригинальная особа, но ведь единственный человек в этом романе - это князь Мышкин, кто замечает, что Настасья Филипповна много перестрадала. И это только Мышкин видит, почему-то никто кроме него этого не замечает.
Сестрам Епанчиным Мышкин рассказывает историю швейцарки Мари, которая предвещает главную историю всего романа - историю отношений Мышкина и Настасьи Филипповны. Бедная Мари была соблазнена подлым коммивояжером, брошена им, и за это вся деревня гонит ее. Мышкин сначала пытается вразумить детей, дети, в конечном счете, слушают его, а потом эта жалость, которую он пробуждает в людях, совершенно безжалостных к падшей женщине, эта жалость потом распространяется и среди взрослых. По существу, вот эта история - она пролог к роману, и мы ожидаем, что нечто подобное должно повториться и на русской почве, только вместо страдалицы Мари перед нами мученица-мучительница Настасья. Но это, оказывается, другая история. Если в Швейцарии Мышкину удалось пробудить жалость, удалось любовью и состраданием скрасить последние дни несчастной Мари, то здесь все наоборот: его попытки спасти Настасью Филипповну привели только к крушению и к гибели героини, да и к гибели самого спасителя.
Так что же, перед нами «князь-Христос»? Какой смысл вкладывал Достоевский в это словосочетание? Один из наших замечательных русских философов и богословов, Сергей Булгаков заметил: «Величайшее торжество гения Достоевского состоит именно в том, что он, сняв церковную позолоту и византийскую традиционность, по-новому, по-своему сумел в своих произведениях дать почувствовать живого Христа». Обратите внимание: «дать почувствовать живого Христа». «Он ставит его как бы среди нас и, приближая его, научает любить его». Я хочу сразу оговориться: я не хочу сказать, что Мышкин - это Иисус Христос. Нет, конечно, но в нем есть нечто очень важное для Достоевского, что принес Христос и принесло христианство.
Впоследствии, работая над следующим своим романом, Достоевский вернется к любимой мысли: «Да Христос и приходил затем, чтобы человечество узнало, что земная природа духа человеческого может явиться в таком небесном блеске, в самом деле и во плоти, а не то что в одной только мечте и в идеале, что это естественно и возможно. Последователи Христа, обоготворившие эту просиявшую плоть, засвидетельствовали в жесточайших муках, какое счастье носить в себе эту плоть, подражать совершенству этого образа…».
Я думаю, что Мышкин - один из таких последователей, устремленность которых за четыре столетия до него была сформулирована в книге Фомы Кемпийского «О подражании Христу». Он действительно подражающий Христу. И в романе это получает свой отзвук: знаменитая евангельская фраза «се, Человек!» отражается в репликах некоторых из героев. Вот Настасья Филипповна после общения с Мышкиным говорит: «В первый раз человека встретила». Ипполит - это, в общем-то, антагонист Мышкина, постоянно с ним спорящий, но перед уходом из жизни он говорит Мышкину: «Стойте, я буду смотреть. Я с Человеком прощусь». Причем в этом случае Достоевский слово «человек» пишет с большой буквы.
В романе сказано, и эта мысль сформулирована еще в подготовительных материалах: «Сострадание - всё христианство». А в романе об этом размышляет сам Мышкин, полагая, что сострадание может спасти даже Рогожина. Он несколько преувеличивает, и это преувеличение характеризует его самого. Сострадательность его натуры есть то душевное сокровище, без которого, по Достоевскому, нет подлинного христианства. Достоевский твердо настаивал, что его «фантастический Идиот» гораздо реальнее, чем думают скептики.
Картина Ганса Гольбейна
«Князь-Христос». Мышкин в чем-то повторяет судьбу Христа, осмеянного и погибающего. И эта тема получает в романе особое развитие, поскольку несколько раз разные герои - Рогожин, Мышкин, Ипполит - обращаются к картине, копия которой висит в доме Рогожина. Это картина Г. Гольбейна «Христос во гробе». Иногда это название переводят как «Мертвый Христос». Достоевский видел оригинал этой картины в Базеле, и он не мог оторваться от неё. Он уходил, потом снова к ней возвращался, и Анна Григорьевна вспоминает, что она боялась, что с ним случится припадок, настолько сильное впечатление произвело на него это натуралистическое изображение тлена.
Вот что говорит в романе Ипполит: «Это лицо человека, только что снятого с креста, то есть сохранившее в себе очень много живого, теплого; ничего не успело закостенеть, но зато лицо не пощажено нисколько; тут одна природа, и воистину таков должен быть труп человека, кто бы он ни был, после таких мук. Тут невольно приходит понятие, что если так ужасна смерть и так сильны законы природы, то как же одолеть их? Природа мерещится при взгляде на эту картину в виде какого-то огромного, неумолимого и немого зверя, или, вернее, гораздо вернее сказать, хоть и странно, - в виде какой-то громадной машины новейшего устройства, которая бессмысленно захватила, раздробила и поглотила в себя великое и бесценное существо, которое одно стоило всей природы и всех законов ее, всей земли, которая и создавалась-то, может быть, единственно для одного только появления этого существа!».
Трудно смириться с жестокостью природы, которой не могло преодолеть даже главнейшее существо человеческой истории. И лицезрение этой картины для Ипполита, оказалось последним толчком для созревания идеи самоубийства. Если природа так насмешлива, если нет никакой надежды, если она не пощадила даже высшее существо, то какой смысл жить дальше? Картина толкает Ипполита к бунту: «Я не в силах, - говорит он, - подчиняться темной силе».
Трагический герой
Дело в том, что по ходу романа «князь-Христос» ощущает и сопротивление природы, и сопротивление сложившейся социальной среды, которое он не может преодолеть, и он понимает, что он бессилен. Есть в романе несколько эпизодов, на которые стоит обратить внимание, когда князь испытывает то, что его Предтеча испытал в Гефсиманском саду. Вот, например, после знакомства с компанией «сына Павлищева», когда была зачитана грязная статья в газете против князя: «Он сошел с террасы и вошел в парк. Ему ужасно вдруг захотелось оставить все это здесь, а самому уехать назад, откуда приехал, уехать сейчас же, даже ни с кем не простившись. Он предчувствовал, что если только останется здесь хоть еще на несколько дней, то непременно втянется в этот мир безвозвратно, и этот же мир выпадет ему впредь на долю. Но он не рассуждал и десяти минут и тотчас решил, что бежать невозможно , что это будет почти малодушие, что пред ним стоят такие задачи, что не разрешить или по крайней мере не употребить всех сил к разрешению их он не имеет теперь никакого даже и права. Он был вполне несчастен в эту минуту».
После исповеди и попытки самоубийства Ипполита к Мышкину вновь возвращается его Гефсиманский сад: «Тоска его продолжалась; ему хотелось куда-нибудь уйти… Мушка знает свое место в общем хоре участница, а он один только выкидыш». О чем это говорит? Конечно, это свидетельствует о некоей «неотмирности» князя, о которой я уже говорил. Он - человек, который пришел из другого, лучшего мира и здесь оказался ненужным, осмеянным. Это трагедия. Это трагический герой - надо, наконец, произнести это слово.
Парадоксальность романа и его героя очень хорошо выразил Герман Гессе. В 1919 году он пишет статью «Размышления об “Идиоте” Достоевского», где говорит о том странном, гнетущем, болезненном впечатлении, которое он, Гессе, испытал при чтении романа. «Это безумец, - говорит о Мышкине немецко-швейцарский писатель, - и его все воспринимают как безумца». «И этот безумец, - говорит он, - мыслит иначе, нежели другие. Его мышление я бы назвал “магическим”. Для него действительность совершенно иная, нежели для них. Их действительность ему кажется всецело призрачной. И вот потому, что он видит совершенно новую действительность и требует осуществления ее, он делается врагом для всех». И Гессе даже говорит о Мышкине как о бунтующем герое - герое, который не принимает и опровергает какие-то очень важные основания этого реального мира. Гессе даже называет этот роман «устрашающей книгой»: «И то, что враг порядка, - как он пишет о Мышкине, - этот грозный разрушитель выведен не преступником, а милым, робким человеком, полным какой-то детской прелести, сердечной верности и самозабвенной доброты, - есть тайна этой устрашающей книги».
Жалость без меры
В финале романа история Мышкина получает трактовку одного очень умного человека, Евгения Павловича Радомского. Речь заходит о сцене двух соперниц, Аглаи и Настасьи Филипповны, одну из которых князь любит, а другую только жалеет: почему же он остался с Настасьей Филипповной, а не ушел с Аглаей? Эта странная ситуация многим читателям кажется какой-то даже немного оскорбительной. Очень трудно простить князю, что он так просто загубил глубокую и сильную свою любовь к Аглае, сломал (не желая того) жизнь двух бесконечно преданных ему женщин. Эта ситуация, которую создает Достоевский, взывает к нашему пониманию, хотя очень трудно «рационально» объяснить, почему Мышкина выбрал жалость, а не любовь.
Евгений Павлович Радомский пытается это объяснить по-своему, и очень рационально и очень умно вопрошает: «А была ли тут правда, была ли истина в вашем чувстве, была ли натура или один только головной восторг?» Князь соглашается: «Да, все это может быть; может быть, вы и правы…». «Сострадания достойна? - ловит его Евгений Павлович, - Да до чего же после этого будет доходить сострадание? Ведь это невероятное преувеличение!». Князь Мышкин не знает меры в своем сострадании, и это в мире, где сострадание чаще всего смешно и нелепо. Он перегибает палку в противоположную сторону, поэтому мир не принял его, так же, как и сам он не принял мира, не знающего жалости.
Сказано: «Возлюби ближнего, как самого себя». Я бы сказал, что князь Мышкин возлюбил ближнего более себя, и это был перебор, это было то самое нарушение меры. «Чувства меры нет, - говорит Евгений Павлович. - И это главное, и это даже самое главное». Мышкин пытается объяснить, что было «главным» для него в той страшной ситуации невозможного выбора между двух женщин: «я смотрел на ее лицо [то есть на лицо Настасьи Филипповны]! Я еще утром, на портрете, не мог его вынести… Я боюсь этого лица». Пронзенное состраданием, пронзенное жалостью сердце Мышкина вовлекает и его, и окружающих в страшную трагедию. Трагедию великой жалости, которая не знает никаких границ.
Этот роман буквально зацепил нашего великого кинорежиссера Андрея Тарковского, который всю жизнь мечтал поставить «Идиота», ему не дали, но практически во всех своих произведениях он ставил «Идиота», начиная с «Соляриса» (безмерная, не знающая границ жалость и сострадание Криса) - и вплоть до «Жертвоприношения», где звучит знаменитая ария из «Страстей по Матфею» Баха. - «Erbarme dich mein Gott» («Жалею тебя, мой Бог») - ею заканчивается последний фильм Андрея Тарковского, и эта музыка эмоционально совпадает с той пронзительной темой, которая делает роман Достоевского трагическим романом.
В античном жанре
И мне кажется - возвращаясь к нашим спорам о романе-катастрофе, о герое-неудачнике - мне кажется, что разрешение дает вот это определение «трагический герой». Что такое трагический герой? Трагедия - древнейший жанр, главный жанр у древних греков. Были у них и комедии, но главным все-таки считалась трагедия, и трагедия была наиболее учительным, так сказать, жанром. Трагический герой по определению - герой, терпящий поражение.
Обычно это гибель. Он вступает в конфликт с какими-то силами, которых не может преодолеть, скажем, царь Эдип. Но в античной трагедии наметился еще такой очень важный мотив, когда трагический герой несет в себе некую истину (Прометей, Антигона), которую мир не приемлет, но он все равно на ней настаивает и должен погибнуть, защищая эту истину. И его гибель вызывает у зрителей сильнейшее чувство сострадания, сочувствия, симпатии. Это то, что Аристотель назвал катарсисом. Трагедия, собственно говоря, и служит для этого: чтобы мы поплакали над судьбой героя и слезами омыли собственную душу. И роман «Идиот» в этом смысле мне представляется тоже такой трагедией, да, погибшего героя, погибшего, потому что он несет в себе какую-то чрезвычайную и важную для всех нас истину, которую мы не принимаем, мы над ней смеемся, но если она исчезнет из этого мира, то, пожалуй, вместе с ней исчезнет и весь мир.
Завет князя Мышкина
В эпилоге автор сообщает, что князь оставил глубочайший след в детях, с которыми его свела судьба. Это Коля Иволгин и это Вера Лебедева. В подготовительных материалах это называлось «детский клуб». Тема эта только намечена в романе, Достоевский ее разовьет в «Братьях Карамазовых» (Алеша и мальчики).
Ипполит, когда он говорит о докторе Гаазе, тоже ведь задается вопросом: этот безумный доктор, который всего себя отдал людям, ну и что, он изменил мир? Нет, конечно, он его не изменил, мир остался таким же, каким и был, но, говорит Ипполит (именно ему Достоевский дает эту очень важную для понимания романа мысль): «Бросая ваше семя, бросая вашу “милостыню”, ваше доброе дело в какой бы то ни было форме, вы отдаете часть вашей личности и принимаете в себя часть другой; вы взаимно приобщаетесь один к другому, и вы вознаграждаетесь уже знанием, самыми неожиданными открытиями. И почему вы знаете, какое участие вы будете иметь в будущем разрешении судеб человечества?».
И последнее, что хотелось бы мне сказать о подражании Христу князя Мышкина, - это, конечно, не только сострадание. Это и кроткое приятие жизни, умение понимать и чувствовать ее высший смысл. Достоевский отдает этому герою одно из самых сокровенных своих убеждений: «Я знаю, что говорить нехорошо: лучше просто пример, лучше просто начать… я уже начал… и - и неужели в самом деле можно быть несчастным? О, что такое мое горе, моя беда, если я в силах быть счастливым? Знаете, я не понимаю, как можно проходить мимо дерева и не быть счастливым, что видишь его? Говорить с человеком и не быть счастливым, что любишь его! Посмотрите на ребенка, посмотрите на божию зарю, посмотрите на травку, как она растет, посмотрите в глаза, которые на вас смотрят и вас любят…». Вот завет князя Мышкина, он не имеет срока давности. И сочувствие, жалость наша к погибшему так нелепо прекрасному мирозданию - и есть очищение души, которое мы переживаем, читая Достоевского.
Владимир Викторович
9/15«Идиот». Прекрасный человек как реальность
Вынужденная эмиграция автора и героя
Итак, в 1866 году Достоевский печатает роман «Преступление и наказание», и когда работа над романом заканчивается, наступает очень сложный период в его жизни. Он вынужден уехать за границу и проводит там около четырех лет, примерно столько же, сколько герой его будущего романа князь Мышкин. Почему Достоевский был вынужден уехать за границу? Это был не его выбор. Он оказался должником, его могли посадить в долговую яму. Дело в том, что после смерти брата, Михаила Михайловича, он принял на себя все его долги. Он, в принципе, мог этого не делать и не отвечать за брата, но это было решение Достоевского. Он заботился о чести покойного брата.
Эта ситуация рисует, конечно, личность Достоевского, и в какой-то мере она нас ведет уже к его новому роману. Князь Мышкин приезжает в Россию, и к нему обращаются кредиторы того благодетеля, от которого он получил наследство, и среди этих кредиторов были разные люди. Некоторые просто решили воспользоваться ситуацией, но Мышкин удовлетворил всех, и, как сказано в романе, действительно оказалось, что некоторые из них в самом деле пострадали. Генеральша Епанчина по этому поводу резко высказалась: «”Дурака не вылечишь”, но по лицу ее видно было, как она рада была поступкам этого “дурака”».
Писался роман в разных местах вынужденной эмиграции: Женева, Веве, Милан, Флоренция. Интересна его судьба. Поначалу он не был оценен по достоинству, холодно принят критикой, большинством читателей.
«Труднее этого нет ничего на свете»
Достоевский, работая над романом, объяснил задачу свою в одном из писем любимой племяннице Сонечке Ивановой: «Главная мысль романа - изобразить положительно прекрасного человека. Труднее этого нет ничего на свете, а особенно теперь. Прекрасное есть идеал, а идеал - ни наш, ни цивилизованной Европы - еще далеко не выработался». То есть идеал еще не выработался, а писатель, опережая время, пытается сформулировать его, пытается вывести на свет положительно прекрасного героя нового времени. Задача действительно труднейшая.
Трудно в этом убедить читателя, и Достоевский понимал, какую задачу он берет на себя, и в том же самом письме к Сонечке Ивановой он говорит о том, что всего два, может быть, три произведения в мировой литературе, где эта цель была достигнута. Это прежде всего «Дон Кихот» - главный его ориентир - и частично «Записки Пиквикского клуба», сэр Пиквик Диккенса, и частично Жан Вальжан в «Отверженных» Гюго. Дон Кихот и Пиквик симпатичны читателю прежде всего потому, что они, как говорит Достоевский, смешные: читатель над ними смеется (по-доброму) и тем самым принимает их близко к сердцу.
Получается, князь Мышкин встает в ряд героев, олицетворяющих осмеянный идеал. Потому и роман называется «Идиот». Едва ли не все герои, окружающие Мышкина, главные и не главные, даже две любящие его женщины, так или иначе произносят слово «идиот» в разных ситуациях. К тому же «Идиот» - еще и слово толпы, разносимое слухами и СМИ (газетный фельетон, процитированный в романе). В заглавии уничижительное слово будто окружено невидимыми кавычками.
Возвращаясь к письму Сонечке Ивановой, стоит заметить, что, как и в Дон Кихоте и в Пиквике, в Мышкине намечается еще одна симпатическая черта. «Он, - говорит Достоевский, - невинен». То есть он несет в себе какую-то неиспорченность природной человеческой натуры.
«Князь-Христос» как объект критики
Я так или иначе, но уже вышел на главную тему, потому что положительно прекрасный человек для Достоевского, без всяких оговорок, - это, конечно, прежде всего Христос. Исследователи находят в романе отзвуки книги Ренана «Жизнь Иисуса» (1863), в которой Христос показан прежде всего как человек. Ренан не принял мистической, божественной ипостаси Христа и пытался показать его только как человека.
Несомненно, Мышкин несет в себе человеческие черты Христа, и в записных книжках Достоевский для себя обозначал главного героя: «князь-Христос». Эта формулировка не вошла в роман. Она была для Достоевского ориентиром для построения образа. Что же в итоге получилось? Есть разные версии прочтения, о которых я должен сказать.
Одна формировалась в советском литературоведении, сразу после того, как Достоевский был открыт, в начале 1950-х годов, и этот роман трактовался как попытка изобразить христианского героя. И то, что этот герой терпит крах, возвращается в болезнь, свидетельствует, что и сам-то христианский идеал далек от земной реальности и неосуществим.
Но прошло время, и вот уже в последние десятилетия появилась целая группа новых исследователей. Это серьезные ученые, очень много занимающиеся Достоевским. Их точка зрения сводится к тому, что князь Мышкин, да, терпит фиаско, но уже по другой причине, по причине того, что он взял на себя слишком много: он взял на себя те функции, которые способен реализовать только Бог, он заявил претензию на сверхчеловеческое начало, которого у него нет, и поэтому надорвался, не справился со своей задачей. Как видим, и эта новая точка зрения обвинительная в адрес князя Мышкина, и снова строится на том, что ничего не получилось у этого героя, ничего у него не вышло. Две женщины, которые его любят, обе гибнут, Рогожин гибнет. Так что же он принес в этот мир? Никому он не принес счастья, никого не осчастливил, никого не спас. Роман, который рассказывает о поражении героя. Какой Христос? Да нет, конечно.
Человек из другого мира
Давайте обратимся к самому роману, к его началу. «В конце ноября, в оттепель, часов в девять утра, поезд Петербургско‑Варшавской железной дороги на всех парах подходил к Петербургу. Было так сыро и туманно, что насилу рассвело; в десяти шагах, вправо и влево от дороги, трудно было разглядеть хоть что‑нибудь из окон вагона. Из пассажиров были и возвращавшиеся из‑за границы; но более были наполнены отделения для третьего класса, и всё людом мелким, деловым, не из очень далека. Все, как водится, устали, у всех отяжелели за ночь глаза». «…Все иззяблись, все лица были бледно-желтые, под цвет тумана».
Это первый абзац, а дальше идет описание двух героев, встречающихся в вагоне третьего класса - это князь Мышкин, это Рогожин и третий - Лебедев. У них завязывается разговор, и он, естественно, исходит из этой ситуации общей усталости, общего недовольства и просто плохого настроения. Рогожин , «черноволосый сосед в крытом тулупе», насмешливо разглядывает своего попутчика. А на том какой-то плащишко, штиблеты, явно не по погоде, по-европейски, может быть, но не по-русски. И ему особенно холодно, этому попутчику (князю Мышкину), а черноволосый сосед в тулупе, явно не мерзнет, и он соответственно обращается к недотепе: «Черноволосый сосед в крытом тулупе все это разглядел и, наконец, спросил с тою неделикатною усмешкой, в которой так бесцеремонно и небрежно выражается иногда людское удовольствие при неудачах ближнего: “Зябко?” и повел плечами».
В этом вопросе есть такая подначка, недоброе злорадство. Но каков ответ! Ведь на такой злобный вопрос был бы естественным столь же злобный ответ: «А тебе-то какое дело?», примерно в таком же духе. Но мы видим и слышим нечто весьма нетипичное: «Очень, - ответил сосед с чрезвычайной готовностью, - и заметьте, это еще оттепель. Что ж, если бы мороз? Я даже не думал, что у нас так холодно.
- Из‑за границы, что ль?
- Да, из Швейцарии.
- Фью! Эк ведь вас!..
Черноволосый присвистнул и захохотал».
Свист и хохот - уже явная и наглая насмешка. Но и асимметричное противодействие тоже усиливается: «Завязался разговор. Готовность белокурого молодого человека в швейцарском плаще отвечать на все вопросы своего черномазого соседа была удивительная, без всякого подозрения совершенной небрежности, неуместности и праздности иных вопросов». Дальше опять подначка: «Что же, вылечили?». (Мышкин рассказывает о том, что его лечили за границей от нервной болезни). «…белокурый отвечал, что нет, не вылечили. “Хе! Денег, должно быть, даром переплатили, а мы‑то здесь верим”, - язвительно заметил черномазый». Злого жару поддает и Лебедев, но оба натыкаются на реакцию совершенно в ином стиле. «О, как вы в моем случае ошибаетесь, - подхватил швейцарский пациент, тихим и примиряющим голосом , - конечно, я спорить не могу, потому что всего не знаю, но мой доктор мне из своих последних еще на дорогу сюда дал».
И дальше оба слушателя опять подначивают, опять хохочут и опять получают в ответ фигуру поразительного смирения: «белокурый молодой человек с необыкновенною поспешностью» признается в своей бедности и даже начинает смеяться над нею вместе со своими соседями. Вот начало романа. Такое ощущение, что Мышкин появляется из какого-то другого мира, потому что в этом, обычном мире, на зло надо отвечать злом, а если тебя ударили в правую ланиту, ты тоже ударь, не подставляй левую-то. А он ведет себя совершенно по-другому, и это его поведение не от какого-то рационального, продуманного задания. Очень естественно, органично его неотвечание злом на зло, напротив, на зло он отвечает добром с необыкновенной кротостью. И чем все это кончается? Рогожин, выходя из вагона, говорит ему: «А совсем ты, князь, выходишь юродивый, и таких, как ты, Бог любит!» и предлагает ему свою помощь. На время отступает злоба, уходит подначка. И все начало романа построено в том же направлении: встречают Мышкина везде с подозрительностью, иногда с язвительным чувством - ну что за чудак, зачем он сюда приехал, кому он здесь нужен? - и после разговора с ним меняют свое мнение.
Вот следующий эпизод - в передней дома Епанчиных, где Мышкин разговаривает с прислужником. Вместо того, чтобы пройти в приемную - он же князь, вообще-то говоря, - и там сидеть и дожидаться, когда его пригласят, он разговаривает со слугой, с человеком. «Человек» - это слово курсивом выделяет Достоевский. Человек в значении «слуга»: «Эй, человек, подай», - говорят так. И вот он говорит с ним, как с человеком, без всякого курсива. И поначалу этому прислужнику гость очень не нравится, он привык совсем к другому обращению. Но разговор-то о чем заходит? Разговор о смертной казни. Мышкин описывает свои впечатления от этого зрелища, и он увлекает слушателя своим рассказом, так что тот меняет к нему отношение. Да, ему подозрителен совсем не княжеский князь, не такой, как все. «Дурачок», - лакей уже это решил, - Рогожин говорит «юродивый», теперь мы слышим «дурачок», «идиот» еще впереди, - в камердинере князь «возбуждал решительное и грубое негодование», но все-таки нравился, почему-то нравился.
Та же самая реакция у генерала Епанчина. Приходит какой-то неизвестный бедный явно проситель с узелком, и он ему, конечно, подозрителен. Генерал с ним разговаривает так, чтобы поскорее выпроводить, но, чуть-чуть поговорив с Мышкиным, меняет свое отношение. А дальше встреча с женской половиной дома Епанчиных, и они тоже поначалу принимают его за ловкого обманщика, который преследует здесь какие-то свои цели, но после разговора с ним Аглая Епанчина посвящает его в свою тайну. Таково начало романа: одна ситуация следует за другой, и все свидетельствуют, что в Россию приехал не совсем обычный человек, как бы из другого мира. Приезд Мышкина в Россию - это своеобразный эксперимент: а что будет, если в Петербург явится «князь-Христос»?
Подражатель в сострадании
И, наконец, - знакомство с историей Настасьи Филипповны. Князь видит ее портрет, и дает очень точную психологическую характеристику. Несмотря на свою неадекватность в жизненном пространстве, он замечательно точно и адекватно судит о людях и понимает их: «Ах, кабы добра была, - говорит он о Настасье Филипповне, - всё было бы спасено». Вся будущая судьба Настасьи Филипповны уже прозвучала в этой фразе.
Портрет производит необычайное впечатление на Мышкина, и он потом признается, что это лицо его как будто пронзило. Чем? Все замечают, что Настасья Филипповна - красавица, «алмаз», все замечают, что она экзальтированная и преоригинальная особа, но ведь единственный человек в этом романе - это князь Мышкин, кто замечает, что Настасья Филипповна много перестрадала. И это только Мышкин видит, почему-то никто кроме него этого не замечает.
Сестрам Епанчиным Мышкин рассказывает историю швейцарки Мари, которая предвещает главную историю всего романа - историю отношений Мышкина и Настасьи Филипповны. Бедная Мари была соблазнена подлым коммивояжером, брошена им, и за это вся деревня гонит ее. Мышкин сначала пытается вразумить детей, дети, в конечном счете, слушают его, а потом эта жалость, которую он пробуждает в людях, совершенно безжалостных к падшей женщине, эта жалость потом распространяется и среди взрослых. По существу, вот эта история - она пролог к роману, и мы ожидаем, что нечто подобное должно повториться и на русской почве, только вместо страдалицы Мари перед нами мученица-мучительница Настасья. Но это, оказывается, другая история. Если в Швейцарии Мышкину удалось пробудить жалость, удалось любовью и состраданием скрасить последние дни несчастной Мари, то здесь все наоборот: его попытки спасти Настасью Филипповну привели только к крушению и к гибели героини, да и к гибели самого спасителя.
Так что же, перед нами «князь-Христос»? Какой смысл вкладывал Достоевский в это словосочетание? Один из наших замечательных русских философов и богословов, Сергей Булгаков заметил: «Величайшее торжество гения Достоевского состоит именно в том, что он, сняв церковную позолоту и византийскую традиционность, по-новому, по-своему сумел в своих произведениях дать почувствовать живого Христа». Обратите внимание: «дать почувствовать живого Христа». «Он ставит его как бы среди нас и, приближая его, научает любить его». Я хочу сразу оговориться: я не хочу сказать, что Мышкин - это Иисус Христос. Нет, конечно, но в нем есть нечто очень важное для Достоевского, что принес Христос и принесло христианство.
Впоследствии, работая над следующим своим романом, Достоевский вернется к любимой мысли: «Да Христос и приходил затем, чтобы человечество узнало, что земная природа духа человеческого может явиться в таком небесном блеске, в самом деле и во плоти, а не то что в одной только мечте и в идеале, что это естественно и возможно. Последователи Христа, обоготворившие эту просиявшую плоть, засвидетельствовали в жесточайших муках, какое счастье носить в себе эту плоть, подражать совершенству этого образа…».
Я думаю, что Мышкин - один из таких последователей, устремленность которых за четыре столетия до него была сформулирована в книге Фомы Кемпийского «О подражании Христу». Он действительно подражающий Христу. И в романе это получает свой отзвук: знаменитая евангельская фраза «се, Человек!» отражается в репликах некоторых из героев. Вот Настасья Филипповна после общения с Мышкиным говорит: «В первый раз человека встретила». Ипполит - это, в общем-то, антагонист Мышкина, постоянно с ним спорящий, но перед уходом из жизни он говорит Мышкину: «Стойте, я буду смотреть. Я с Человеком прощусь». Причем в этом случае Достоевский слово «человек» пишет с большой буквы.
В романе сказано, и эта мысль сформулирована еще в подготовительных материалах: «Сострадание - всё христианство». А в романе об этом размышляет сам Мышкин, полагая, что сострадание может спасти даже Рогожина. Он несколько преувеличивает, и это преувеличение характеризует его самого. Сострадательность его натуры есть то душевное сокровище, без которого, по Достоевскому, нет подлинного христианства. Достоевский твердо настаивал, что его «фантастический Идиот» гораздо реальнее, чем думают скептики.
Картина Ганса Гольбейна
«Князь-Христос». Мышкин в чем-то повторяет судьбу Христа, осмеянного и погибающего. И эта тема получает в романе особое развитие, поскольку несколько раз разные герои - Рогожин, Мышкин, Ипполит - обращаются к картине, копия которой висит в доме Рогожина. Это картина Г. Гольбейна «Христос во гробе». Иногда это название переводят как «Мертвый Христос». Достоевский видел оригинал этой картины в Базеле, и он не мог оторваться от неё. Он уходил, потом снова к ней возвращался, и Анна Григорьевна вспоминает, что она боялась, что с ним случится припадок, настолько сильное впечатление произвело на него это натуралистическое изображение тлена.
Вот что говорит в романе Ипполит: «Это лицо человека, только что снятого с креста, то есть сохранившее в себе очень много живого, теплого; ничего не успело закостенеть, но зато лицо не пощажено нисколько; тут одна природа, и воистину таков должен быть труп человека, кто бы он ни был, после таких мук. Тут невольно приходит понятие, что если так ужасна смерть и так сильны законы природы, то как же одолеть их? Природа мерещится при взгляде на эту картину в виде какого-то огромного, неумолимого и немого зверя, или, вернее, гораздо вернее сказать, хоть и странно, - в виде какой-то громадной машины новейшего устройства, которая бессмысленно захватила, раздробила и поглотила в себя великое и бесценное существо, которое одно стоило всей природы и всех законов ее, всей земли, которая и создавалась-то, может быть, единственно для одного только появления этого существа!».
Трудно смириться с жестокостью природы, которой не могло преодолеть даже главнейшее существо человеческой истории. И лицезрение этой картины для Ипполита, оказалось последним толчком для созревания идеи самоубийства. Если природа так насмешлива, если нет никакой надежды, если она не пощадила даже высшее существо, то какой смысл жить дальше? Картина толкает Ипполита к бунту: «Я не в силах, - говорит он, - подчиняться темной силе».
Трагический герой
Дело в том, что по ходу романа «князь-Христос» ощущает и сопротивление природы, и сопротивление сложившейся социальной среды, которое он не может преодолеть, и он понимает, что он бессилен. Есть в романе несколько эпизодов, на которые стоит обратить внимание, когда князь испытывает то, что его Предтеча испытал в Гефсиманском саду. Вот, например, после знакомства с компанией «сына Павлищева», когда была зачитана грязная статья в газете против князя: «Он сошел с террасы и вошел в парк. Ему ужасно вдруг захотелось оставить все это здесь, а самому уехать назад, откуда приехал, уехать сейчас же, даже ни с кем не простившись. Он предчувствовал, что если только останется здесь хоть еще на несколько дней, то непременно втянется в этот мир безвозвратно, и этот же мир выпадет ему впредь на долю. Но он не рассуждал и десяти минут и тотчас решил, что бежать невозможно , что это будет почти малодушие, что пред ним стоят такие задачи, что не разрешить или по крайней мере не употребить всех сил к разрешению их он не имеет теперь никакого даже и права. Он был вполне несчастен в эту минуту».
После исповеди и попытки самоубийства Ипполита к Мышкину вновь возвращается его Гефсиманский сад: «Тоска его продолжалась; ему хотелось куда-нибудь уйти… Мушка знает свое место в общем хоре участница, а он один только выкидыш». О чем это говорит? Конечно, это свидетельствует о некоей «неотмирности» князя, о которой я уже говорил. Он - человек, который пришел из другого, лучшего мира и здесь оказался ненужным, осмеянным. Это трагедия. Это трагический герой - надо, наконец, произнести это слово.
Парадоксальность романа и его героя очень хорошо выразил Герман Гессе. В 1919 году он пишет статью «Размышления об “Идиоте” Достоевского», где говорит о том странном, гнетущем, болезненном впечатлении, которое он, Гессе, испытал при чтении романа. «Это безумец, - говорит о Мышкине немецко-швейцарский писатель, - и его все воспринимают как безумца». «И этот безумец, - говорит он, - мыслит иначе, нежели другие. Его мышление я бы назвал “магическим”. Для него действительность совершенно иная, нежели для них. Их действительность ему кажется всецело призрачной. И вот потому, что он видит совершенно новую действительность и требует осуществления ее, он делается врагом для всех». И Гессе даже говорит о Мышкине как о бунтующем герое - герое, который не принимает и опровергает какие-то очень важные основания этого реального мира. Гессе даже называет этот роман «устрашающей книгой»: «И то, что враг порядка, - как он пишет о Мышкине, - этот грозный разрушитель выведен не преступником, а милым, робким человеком, полным какой-то детской прелести, сердечной верности и самозабвенной доброты, - есть тайна этой устрашающей книги».
Жалость без меры
В финале романа история Мышкина получает трактовку одного очень умного человека, Евгения Павловича Радомского. Речь заходит о сцене двух соперниц, Аглаи и Настасьи Филипповны, одну из которых князь любит, а другую только жалеет: почему же он остался с Настасьей Филипповной, а не ушел с Аглаей? Эта странная ситуация многим читателям кажется какой-то даже немного оскорбительной. Очень трудно простить князю, что он так просто загубил глубокую и сильную свою любовь к Аглае, сломал (не желая того) жизнь двух бесконечно преданных ему женщин. Эта ситуация, которую создает Достоевский, взывает к нашему пониманию, хотя очень трудно «рационально» объяснить, почему Мышкина выбрал жалость, а не любовь.
Евгений Павлович Радомский пытается это объяснить по-своему, и очень рационально и очень умно вопрошает: «А была ли тут правда, была ли истина в вашем чувстве, была ли натура или один только головной восторг?» Князь соглашается: «Да, все это может быть; может быть, вы и правы…». «Сострадания достойна? - ловит его Евгений Павлович, - Да до чего же после этого будет доходить сострадание? Ведь это невероятное преувеличение!». Князь Мышкин не знает меры в своем сострадании, и это в мире, где сострадание чаще всего смешно и нелепо. Он перегибает палку в противоположную сторону, поэтому мир не принял его, так же, как и сам он не принял мира, не знающего жалости.
Сказано: «Возлюби ближнего, как самого себя». Я бы сказал, что князь Мышкин возлюбил ближнего более себя, и это был перебор, это было то самое нарушение меры. «Чувства меры нет, - говорит Евгений Павлович. - И это главное, и это даже самое главное». Мышкин пытается объяснить, что было «главным» для него в той страшной ситуации невозможного выбора между двух женщин: «я смотрел на ее лицо [то есть на лицо Настасьи Филипповны]! Я еще утром, на портрете, не мог его вынести… Я боюсь этого лица». Пронзенное состраданием, пронзенное жалостью сердце Мышкина вовлекает и его, и окружающих в страшную трагедию. Трагедию великой жалости, которая не знает никаких границ.
Этот роман буквально зацепил нашего великого кинорежиссера Андрея Тарковского, который всю жизнь мечтал поставить «Идиота», ему не дали, но практически во всех своих произведениях он ставил «Идиота», начиная с «Соляриса» (безмерная, не знающая границ жалость и сострадание Криса) - и вплоть до «Жертвоприношения», где звучит знаменитая ария из «Страстей по Матфею» Баха. - «Erbarme dich mein Gott» («Жалею тебя, мой Бог») - ею заканчивается последний фильм Андрея Тарковского, и эта музыка эмоционально совпадает с той пронзительной темой, которая делает роман Достоевского трагическим романом.
В античном жанре
И мне кажется - возвращаясь к нашим спорам о романе-катастрофе, о герое-неудачнике - мне кажется, что разрешение дает вот это определение «трагический герой». Что такое трагический герой? Трагедия - древнейший жанр, главный жанр у древних греков. Были у них и комедии, но главным все-таки считалась трагедия, и трагедия была наиболее учительным, так сказать, жанром. Трагический герой по определению - герой, терпящий поражение.
Обычно это гибель. Он вступает в конфликт с какими-то силами, которых не может преодолеть, скажем, царь Эдип. Но в античной трагедии наметился еще такой очень важный мотив, когда трагический герой несет в себе некую истину (Прометей, Антигона), которую мир не приемлет, но он все равно на ней настаивает и должен погибнуть, защищая эту истину. И его гибель вызывает у зрителей сильнейшее чувство сострадания, сочувствия, симпатии. Это то, что Аристотель назвал катарсисом. Трагедия, собственно говоря, и служит для этого: чтобы мы поплакали над судьбой героя и слезами омыли собственную душу. И роман «Идиот» в этом смысле мне представляется тоже такой трагедией, да, погибшего героя, погибшего, потому что он несет в себе какую-то чрезвычайную и важную для всех нас истину, которую мы не принимаем, мы над ней смеемся, но если она исчезнет из этого мира, то, пожалуй, вместе с ней исчезнет и весь мир.
Завет князя Мышкина
В эпилоге автор сообщает, что князь оставил глубочайший след в детях, с которыми его свела судьба. Это Коля Иволгин и это Вера Лебедева. В подготовительных материалах это называлось «детский клуб». Тема эта только намечена в романе, Достоевский ее разовьет в «Братьях Карамазовых» (Алеша и мальчики).
Ипполит, когда он говорит о докторе Гаазе, тоже ведь задается вопросом: этот безумный доктор, который всего себя отдал людям, ну и что, он изменил мир? Нет, конечно, он его не изменил, мир остался таким же, каким и был, но, говорит Ипполит (именно ему Достоевский дает эту очень важную для понимания романа мысль): «Бросая ваше семя, бросая вашу “милостыню”, ваше доброе дело в какой бы то ни было форме, вы отдаете часть вашей личности и принимаете в себя часть другой; вы взаимно приобщаетесь один к другому, и вы вознаграждаетесь уже знанием, самыми неожиданными открытиями. И почему вы знаете, какое участие вы будете иметь в будущем разрешении судеб человечества?».
И последнее, что хотелось бы мне сказать о подражании Христу князя Мышкина, - это, конечно, не только сострадание. Это и кроткое приятие жизни, умение понимать и чувствовать ее высший смысл. Достоевский отдает этому герою одно из самых сокровенных своих убеждений: «Я знаю, что говорить нехорошо: лучше просто пример, лучше просто начать… я уже начал… и - и неужели в самом деле можно быть несчастным? О, что такое мое горе, моя беда, если я в силах быть счастливым? Знаете, я не понимаю, как можно проходить мимо дерева и не быть счастливым, что видишь его? Говорить с человеком и не быть счастливым, что любишь его! Посмотрите на ребенка, посмотрите на божию зарю, посмотрите на травку, как она растет, посмотрите в глаза, которые на вас смотрят и вас любят…». Вот завет князя Мышкина, он не имеет срока давности. И сочувствие, жалость наша к погибшему так нелепо прекрасному мирозданию - и есть очищение души, которое мы переживаем, читая Достоевского.