Интервью с БГ
Музыкальный критик Лев Ганкин поговорил с Борисом Гребенщиковым.
- В последние два года вы лишены возможности выступать в России, где очень много тех, кто любит вашу музыку…
- Что очень меня печалит.
- Сильно скучаете?
- Слово «скучаю» здесь не подходит. Это трагедия. У меня ощущение, как будто я оставил там родственников. Я стараюсь делать то, что могу, благо не впервой; напомню, когда мы начинали в 1970-е годы, нам тоже выступать никто не разрешал. И единственный метод общения с людьми был - сесть перед магнитофоном, записать то, что мы делаем, и раздать это всем, кому можно раздать. Ровно тем же самым мы занимаемся и сегодня.
- А какую-то оторванность от российской реальности чувствуете? Дыру, которая становится всё шире, между вами - с вашим опытом жизни в Лондоне, и теми, кто остался в России?
- Я понимаю, о чем вы говорите. Конечно, ощущение жизни у человека, живущего вне России, совсем не такое, как у человека, находящегося в ней. Главным образом потому, что в Советском Союзе все знали с рождения: вещи нельзя называть своими именами - приедет черный воронок, и всё. «Одни слова - для кухонь, другие - для улиц», подпольность правды - всё это было естественным условием жизни. И для меня это никогда не менялось, даже когда мы были на пике славы.
И все события, которые происходят сейчас, блестяще подтверждают то, что там действительно никогда ничего не менялось. Люди думали - ах, вот теперь всё по-новому! Но если почитать Салтыкова-Щедрина, Достоевского или Лескова, то становится видно - ничего не меняется.
И это заставляет людей совсем по-другому относиться друг к другу. Россия - место, где рождаются люди, которым нужно испытать такой образ жизни. Как в компьютерной игре - нужно пройти уровень, и от того, как ты его пройдешь, зависит, куда ты идешь дальше. А когда проходишь, жизнь сама переносит тебя в другое место, осваивать мир дальше. В этом и есть суть эмиграции - добро пожаловать на следующий этап жизни: приобретать новые знания.
- Но это не всегда твой выбор…
- Да, очень много прекрасных людей не могут или не хотят никуда уезжать и остаются там. То, что я не могу приехать к ним, как приезжал 40 лет, - это повод печалиться. Мы пытаемся сделать так, чтобы максимально наладить общение; ищем, как сыграть онлайн живой концерт с вопросами-ответами по Zoom. Судя по интернету, много людей, находящихся там, продолжают нас слушать так же, как делали это раньше. А люди, которые нас не любили и не слушали, продолжают не слушать - и это целиком их право.
- Я был счастлив узнать, что вы возобновили концертную деятельность после того, как попали в больницу во Франции.
- Да, приключение удалось неожиданное; сейчас у нас заявлено семь концертов на декабрь. Правда, без перелетов - врачи просят пока воздержаться от самолетов. Посмотрим, что из этого получится.
- А еще будет фестиваль «ИNОЙ» в Лондоне на Уэмбли-арене, в котором примут участие и другие антивоенные музыканты из России, многие, как и вы, признанные на родине «иностранными агентами». Вы имели отношение к его организации?
- Упаси Господи. Более того, мне кажется, я должен облегчить свою душу и сказать это вслух: мне кажется, что любые попытки разбить людей, принадлежащих к русской культуре, на два лагеря и натравить их друг на друга - это даже не грех, это преступление. Хватит нам тех, кто бесится в России и старается облаять всё, что можно. И если за пределами России тоже начинает звучать лай, то толку от этого нет никакого.
- Вы о чем - о попытках разделить всех на уехавших и оставшихся? На так называемую эмигрантскую сцену и внутрироссийскую сцену?
- Мне кажется, что разделять людей на два лагеря - это большая ошибка. Мы все говорим на одном языке, мы все воспитаны в одном и том же ощущении жизни. Может быть, уже хватит друг друга топтать и самоутверждаться таким образом?
- Но в любом фестивале заведомо есть как раз объединительный посыл: люди выходят на сцену и, получается, говорят не только от своего лица на свою узкую аудиторию, но и сообща - с теми, кого, видимо, могут назвать единомышленниками…
- Как говорил классик: «Увидишь толпу - отойди». Мы говорим только за себя. Знаете, для меня важным в «Аквариуме» было то, что в условиях серой и не слишком приятной советской действительности наши песни говорили: посмотрите, ведь можно жить по-другому. Можно быть другими.
- А видите ли вы что-то общее между советской эпохой и днем сегодняшним? Был рок-андеграунд 1980-х, состоявший из абсолютно разных музыкантов - но что-то их объединяло, что-то делало их союзниками, иногда друзьями.
- Вы знаете, вот это загадочное «что-то»…
- Мы можем, наверное, и по имени его назвать.
- Можем и по имени назвать, да. Это было уважение друг к другу и простое человеческое достоинство. Никто не обязывает тебя прогибаться, и никто не обязывает заставлять мир под тебя прогибаться. Мы не занимались ни тем, ни другим. Мы только напоминали о том, что можно быть свободными внутри; у человека никто не может отнять ни Гомера, ни Толкина, ни Марину Цветаеву, ни The Beatles, ни Дебюсси. А если человек живет в мировой культуре, то он уже свободен.
- А «Пять утра»? Вы в своей программе «Аэростат» про нее сказали просто - «а теперь последняя песня». И да, она последняя в альбоме. Но как-то это прозвучало… более весомо, что ли. Как будто речь шла не только о положении в трек-листе.
- А это ее настоящее название - «Последняя песня». Чтобы не разводить суету, на альбоме она названа «Пять утра». Но для меня она именно «Последняя песня». Потому что после нее уже нечего сказать. И что будет потом - не знаю.
- Ой.
- И всё, что со мной происходило с тех пор, полностью подтверждает то, что она именно последняя. Я стал немножко другим, по-другому воспринимаю жизнь, по-другому воспринимаю сам себя и музыку тоже воспринимаю по-другому, и то, как эту музыку делать. Я даже пою теперь по-другому немножко. И я совсем не жалуюсь - то, что я хотел сделать в жизни, я сделал. Всё, чем я занимаюсь сейчас, и то, что, возможно, будет позже, - это уже бонус.
- Когда именно произошел тот переход к другому восприятию реальности, о котором вы говорите?
- Когда у меня в самолете сердце остановилось, и я технически был провозглашен мертвым, а потом каким-то чудом меня вернули.
- То есть закончим интервью все-таки не рассуждениями о смерти. Еще раз извините, что поднял эту тему.
- А зачем извиняться? Смерть - это ключевое понятие. Кастанеда говорил, что смерть - лучший советчик и всегда стоит у человека за левым плечом. С нее всегда нужно начинать, потому что это сразу задает рамки. А его закадычный друг Лао Цзы подмечал, что у художника слишком много красок, а у поэта слишком много слов. Если не заключать себя в рамки, то будешь очень многословен. А когда понимаешь, что рамки есть, что всё кончается, то ставишь себе…
- Дедлайн.
- Дедлайн, да. В прямом смысле слова - dead line. Только у нас все-таки наоборот - life line.