"Тирания Я"
Если в середине XX века в некоторых странах фашизм был массовым политическим движением под руководством авторитарной партии, то есть тиранией большинства, то нашему времени угрожает фашизм совсем иного рода, предупреждает французский писатель и философ Эрик Саден. Сегодня все чаще господствуют не общественные законы, а тирания личных умонастроений, замешанных на ощущении собственной непонятости и отверженности. Об этом говорится в его эссе «Тирания Я», фрагмент которого публикует «Горький».
Кому не приходилось быть свидетелем или, все чаще, объектом хамства, агрессии в городских пространствах, транспорте, очередях? Кажется, что тревожность, которую мы испытываем изо дня в день, удвоилась и незримо проникает в социум, особенно в общественных местах.
Незаметно распространившаяся атмосфера безразличия к другим и смутного напряжения порождает чувство не столько незащищенности, сколько постоянной нестабильности, в которой могут неожиданно возникать всяческие антагонизмы разной степени непримиримости. Общим становится не столько скрытый страх, сколько возможность убедиться в том, что твоя судьба никого не волнует, в фундаментальном одиночестве, из которого в принципе нас должен выводить социальный инстинкт. Таким образом, маятник качнулся в сторону индивидуализма, когда свободные существа перестают действовать внутри общего целого, сверяясь духом и плотью с накопленным за долгие десятилетия опытом, заставлявшим полагаться преимущественно на свои силы, ослабив взаимозависимости и, сознательно или нет, превратив изолированность в базовое чувство. Сегодня мы проходим оксюморонную стадию коллективной изолированности.
Из раза в раз приходится констатировать, что рассчитывать можно только на себя, - и еще иногда на близких и клановые связи, - а это так или иначе усугубляет разобщенность индивидов. Заставляет видеть не столько ближнего, - у которого в конечном счете одинаковое с тобой положение, - сколько возможный вектор, направленный вразрез с твоей собственной волей. Словно идея разделения - почти раскола - поселилась в умах, задав ситуацию, в которой каждый существует внутри виртуальной сферы, и стоит только кому-то вольно или невольно попытаться в нее проникнуть, он тут же будет отброшен, а от смертельного удара никто не застрахован даже в споре за место в очереди. Когда нарциссические раны, обыкновенно врачуемые молча, наносит нам даже частная жизнь, - притом что в ней, казалось бы, практически все можно делать по-своему, - как будто сказывается эффект критического перенасыщения: мы убеждаемся, что, где бы ни находились, давление не прекратится, и ярость выплескивается наружу как знак того, что должны быть моменты, когда ничто наконец не мешает нашей личной свободе. Здесь мы имеем дело не столько с зачатками гражданской войны, о которой часто говорят в последние годы, - у нее обычно религиозные или идеологические мотивы, - сколько с крайним напряжением коллективной психики, из-за чего всюду создается климат, в котором в любой момент может разразиться гроза.
Такое положение подрывает общественную жизнь через эффект повторения и может прогрессировать, что ведет к аномии: это понятие Эмиль Дюркгейм определяет как все более частое пренебрежение общими правилами и различные проявления хаоса. Парадокс в том, что эта ситуация присуща обществу-иллюзии, которое, несмотря ни на что, кажется, продолжает существовать, оно прошито законами, нормами, обычаями, и этот скрытый двойной принцип дезориентирует нас больше и больше. Государство утрачивает «монополию на законное насилие», по знаменитой формуле Макса Вебера, а массы полагают, что они вправе - или просто волюнтаристски решают - присвоить эту монополию себе, поскольку государственная власть перестает признаваться вследствие всевозможных ошибок прошлого и упущений в настоящем.
Токвиль вполне допускал тиранию большинства. Возможно, сегодня мы убеждаемся, что она возможна. Но это большинство в наши дни атомизировано и существует не как организованное целое, а как скопление душ, сохраняющих дистанцию недоверия или воинственность по отношению как к политическим высказываниям, так и к другим людям. COVID-19 - из-за риска передачи вируса от человека к человеку и вытекающих экономических последствий - лишь усугубит разрыв. Очевидно, в этом и есть тоталитаризм множества: единственный приоритет - личные взгляды, поскольку в собственных глазах мы прежде всего жертвы, лишившиеся возможности рассчитывать на общество, и на этом основании полагаем само собой разумеющимся и законным присваивать некоторые права. В этой среде может случиться что угодно: злоупотребления, угрозы, грабежи, акты насилия, работающие на постепенное воцарение атмосферы страха.
В такой среде велик «фашистский потенциал», по выражению Адорно, то есть «высока степень расположенности» к фашизму. Но это фашизм совершенно нового вида, управляемый не авторитарной партией, а расплывчатым умонастроением, с которым распространяется мысль о том, что первичным должен быть не действующий закон, а закон тех, кто больше всех чувствует себя осмеянным, невзирая на политико-юридические и экономические нормы - они расцениваются как несправедливые.
Не исключено, что в «посткоронавирусные» годы обозначится новая разновидность фашизма. Он будет иначе скроен, и начало ему положит не власть в попытке подчинить своей идеологии тела и души, а толпы индивидов, полагающихся каждый на собственное кредо, выкованное прежде всего ресентиментом и решимостью любой ценой урвать свой кусок пирога. Потому его можно определить как индивидуальный атомизированный фашизм, когда поведением управляет только субъективность - прозревшая, реваншистски настроенная и упорная. Такой фашизм будет скрытым и будет предполагать дальнейшее распространение в зависимости от глубины грядущего кризиса и ответных мер, которые попытаются принять. И ознаменует конец общества, каким мы его знаем с XVIII века, то есть объединения, включающего множество индивидов, структурированного на основе разделяемых всеми исходных положений, принципов, правил - и даже истин, - и определяющего при общем согласии условия приемлемой коллективной жизни.
В 1950-х годах Альбер Камю, осознавая неразрешимые проблемы либерального индивидуализма, безусловно подразумевавшего возвеличивание сингулярности каждого, правда в ущерб императиву взаимной поддержки, - сообразно логике, которая с тех пор не переставала становиться жестче, - сформулировал возможную линию морального и политического поведения как «солидарность одиночек» («solitaires solidaires»). Теперь, когда этот сюжет близится к завершению, перед нами совсем другая формула: изолированность антагонистов. Что же нам остается перед лицом этой угрозы, как не пытаться всеми силами вернуть полноту смысла единственному значимому императиву: устанавливать наиболее соразмерное и гармоничное напряжение между каждым отдельно взятым индивидом и коллективным порядком.
Если наше фундаментальное одиночество останется таковым, то, чтобы жить с ним, нам в конечном счете дано одно из двух. Либо трагизм и отчаяние, которые неизбежно ввергнут нас в уныние, и мы будем время от времени потрясать кулаком или бряцать оружием, представляя, что жизнь продолжается. Либо динамика, стимул надежды, когда мы протягиваем друг другу руки и стараемся охватить всех плодотворными связями через соответствующие институты и множество конкретных дел на ниве повседневной жизни.
История движется через драмы и страдания. И она же внушает вечную мысль, что мир - всегда, но особенно когда намечаются столь тревожные перспективы и активное участие становится моральным долгом, - может, порой неожиданно, вопреки фактам и прогнозам, менять направление.
Кому не приходилось быть свидетелем или, все чаще, объектом хамства, агрессии в городских пространствах, транспорте, очередях? Кажется, что тревожность, которую мы испытываем изо дня в день, удвоилась и незримо проникает в социум, особенно в общественных местах.
Незаметно распространившаяся атмосфера безразличия к другим и смутного напряжения порождает чувство не столько незащищенности, сколько постоянной нестабильности, в которой могут неожиданно возникать всяческие антагонизмы разной степени непримиримости. Общим становится не столько скрытый страх, сколько возможность убедиться в том, что твоя судьба никого не волнует, в фундаментальном одиночестве, из которого в принципе нас должен выводить социальный инстинкт. Таким образом, маятник качнулся в сторону индивидуализма, когда свободные существа перестают действовать внутри общего целого, сверяясь духом и плотью с накопленным за долгие десятилетия опытом, заставлявшим полагаться преимущественно на свои силы, ослабив взаимозависимости и, сознательно или нет, превратив изолированность в базовое чувство. Сегодня мы проходим оксюморонную стадию коллективной изолированности.
Из раза в раз приходится констатировать, что рассчитывать можно только на себя, - и еще иногда на близких и клановые связи, - а это так или иначе усугубляет разобщенность индивидов. Заставляет видеть не столько ближнего, - у которого в конечном счете одинаковое с тобой положение, - сколько возможный вектор, направленный вразрез с твоей собственной волей. Словно идея разделения - почти раскола - поселилась в умах, задав ситуацию, в которой каждый существует внутри виртуальной сферы, и стоит только кому-то вольно или невольно попытаться в нее проникнуть, он тут же будет отброшен, а от смертельного удара никто не застрахован даже в споре за место в очереди. Когда нарциссические раны, обыкновенно врачуемые молча, наносит нам даже частная жизнь, - притом что в ней, казалось бы, практически все можно делать по-своему, - как будто сказывается эффект критического перенасыщения: мы убеждаемся, что, где бы ни находились, давление не прекратится, и ярость выплескивается наружу как знак того, что должны быть моменты, когда ничто наконец не мешает нашей личной свободе. Здесь мы имеем дело не столько с зачатками гражданской войны, о которой часто говорят в последние годы, - у нее обычно религиозные или идеологические мотивы, - сколько с крайним напряжением коллективной психики, из-за чего всюду создается климат, в котором в любой момент может разразиться гроза.
Такое положение подрывает общественную жизнь через эффект повторения и может прогрессировать, что ведет к аномии: это понятие Эмиль Дюркгейм определяет как все более частое пренебрежение общими правилами и различные проявления хаоса. Парадокс в том, что эта ситуация присуща обществу-иллюзии, которое, несмотря ни на что, кажется, продолжает существовать, оно прошито законами, нормами, обычаями, и этот скрытый двойной принцип дезориентирует нас больше и больше. Государство утрачивает «монополию на законное насилие», по знаменитой формуле Макса Вебера, а массы полагают, что они вправе - или просто волюнтаристски решают - присвоить эту монополию себе, поскольку государственная власть перестает признаваться вследствие всевозможных ошибок прошлого и упущений в настоящем.
Токвиль вполне допускал тиранию большинства. Возможно, сегодня мы убеждаемся, что она возможна. Но это большинство в наши дни атомизировано и существует не как организованное целое, а как скопление душ, сохраняющих дистанцию недоверия или воинственность по отношению как к политическим высказываниям, так и к другим людям. COVID-19 - из-за риска передачи вируса от человека к человеку и вытекающих экономических последствий - лишь усугубит разрыв. Очевидно, в этом и есть тоталитаризм множества: единственный приоритет - личные взгляды, поскольку в собственных глазах мы прежде всего жертвы, лишившиеся возможности рассчитывать на общество, и на этом основании полагаем само собой разумеющимся и законным присваивать некоторые права. В этой среде может случиться что угодно: злоупотребления, угрозы, грабежи, акты насилия, работающие на постепенное воцарение атмосферы страха.
В такой среде велик «фашистский потенциал», по выражению Адорно, то есть «высока степень расположенности» к фашизму. Но это фашизм совершенно нового вида, управляемый не авторитарной партией, а расплывчатым умонастроением, с которым распространяется мысль о том, что первичным должен быть не действующий закон, а закон тех, кто больше всех чувствует себя осмеянным, невзирая на политико-юридические и экономические нормы - они расцениваются как несправедливые.
Не исключено, что в «посткоронавирусные» годы обозначится новая разновидность фашизма. Он будет иначе скроен, и начало ему положит не власть в попытке подчинить своей идеологии тела и души, а толпы индивидов, полагающихся каждый на собственное кредо, выкованное прежде всего ресентиментом и решимостью любой ценой урвать свой кусок пирога. Потому его можно определить как индивидуальный атомизированный фашизм, когда поведением управляет только субъективность - прозревшая, реваншистски настроенная и упорная. Такой фашизм будет скрытым и будет предполагать дальнейшее распространение в зависимости от глубины грядущего кризиса и ответных мер, которые попытаются принять. И ознаменует конец общества, каким мы его знаем с XVIII века, то есть объединения, включающего множество индивидов, структурированного на основе разделяемых всеми исходных положений, принципов, правил - и даже истин, - и определяющего при общем согласии условия приемлемой коллективной жизни.
В 1950-х годах Альбер Камю, осознавая неразрешимые проблемы либерального индивидуализма, безусловно подразумевавшего возвеличивание сингулярности каждого, правда в ущерб императиву взаимной поддержки, - сообразно логике, которая с тех пор не переставала становиться жестче, - сформулировал возможную линию морального и политического поведения как «солидарность одиночек» («solitaires solidaires»). Теперь, когда этот сюжет близится к завершению, перед нами совсем другая формула: изолированность антагонистов. Что же нам остается перед лицом этой угрозы, как не пытаться всеми силами вернуть полноту смысла единственному значимому императиву: устанавливать наиболее соразмерное и гармоничное напряжение между каждым отдельно взятым индивидом и коллективным порядком.
Если наше фундаментальное одиночество останется таковым, то, чтобы жить с ним, нам в конечном счете дано одно из двух. Либо трагизм и отчаяние, которые неизбежно ввергнут нас в уныние, и мы будем время от времени потрясать кулаком или бряцать оружием, представляя, что жизнь продолжается. Либо динамика, стимул надежды, когда мы протягиваем друг другу руки и стараемся охватить всех плодотворными связями через соответствующие институты и множество конкретных дел на ниве повседневной жизни.
История движется через драмы и страдания. И она же внушает вечную мысль, что мир - всегда, но особенно когда намечаются столь тревожные перспективы и активное участие становится моральным долгом, - может, порой неожиданно, вопреки фактам и прогнозам, менять направление.