Как жили дворяне и крестьяне. Как жили пленные немцы, офицер или рядовой.
"Обычно же нам приходилось разделять образ жизни наших хозяев, русских крепостных, которые влачили жалкую жизнь. Их стол состоял из щей с кислой капустой и соленых огурцов с хлебом.
Единственным добавлением являлись большие рыбы, которых там ловили в изобилии. К тому же эти крестьяне рабски преклоняются перед благородными людьми и готовы сгибаться до земли перед любым хорошо одетым человеком. Несмотря на это, они не лишены некоторого добродушия.
Государственные крестьяне меньше подвержены произволу, они более стойкие, лучше и чище живут в управляемых государством деревнях. Также, когда не постятся, они разнообразят свой стол молоком и рыбой.
В то время продукты там были очень дешевы. Фунт лучшей говядины стоил 12-16 пфеннигов, фунт хлеба - 8 пфеннигов. Вообще эта часть русской империй у подножия Урала очень плодородна. Огурцы и дыни хорошо родились на полях, а пашни приносили богатейшие урожаи.
Поля только кое-как распахивались деревянными сохами и засевались зерном, которое невероятно быстро прорастало и созревало. Но, несмотря на это, здесь не знали и не выращивали овощей, картошки или фруктов. Капуста и огурцы выращиваются повсеместно и на весь год сохраняются в больших бочках, чтобы 365 дней в году быть на столе.
Квашеная капуста помещается в большом железном горшке с водой в печь в которой находится весь день и варится без соли, жира или мяса. Уже на столе ее солят и разбавляют некоторым количеством молока или сливок. Но и этого не делат ется во время постов, которые русские соблюдают строго, как иудеи. Это не очень вкусная и сытная еда, но в то время я часто стремился утолить ею сильный голод и она была мне больше по вкусу, чем лучший суп сегодня.
Их напиток квас - это вид перебродившего кислого пива, безвкусный напиток с которым они, однако, обходятся очень экономно. Они нарезают в него соленые огурцы и едят получившееся блюдо ложками. Лучшим средством пропитания был хороший хлеб, в большинстве своем - пшеничный. В праздничные дни пшеничное тесто начиняли рыбой или капустой, также створоженным молоком, а если уж совсем был пир горой, то и мясом, и так выпекали. Они называли это «пирог». Зажиточные люди угощались вместе с ними еще и молочными блюдами.
В выборе жилья они тоже были ограничены: каменных домов нигде не было видно, только срубовые одноэтажные избы с дощатой крышей. Круглые, неотесанные бревна клали друг на друга, нижнюю сторону выдалбливали так, что она подходила к закруглению нижнего бревна, щели затыкались мхом. Вход обычно делался таким низким, что войти можно было только согнувшись. Окнами служили маленькие квадратные отверстия в фут шириной, стекло заменял лошадиный пузырь. В сильные морозы это отверстие, которое служило также единственным выходом для дыма и пара, закрывалось ставнями.
Жилое помещение такого дома, в котором и была-то одна комната, являлось и спальней, и кухней, а зимой и хлевом. Большую часть помещения занимала огромная печь, сделанная из глины, в которой варили и пекли еду. С утра она так раскалялась, что потом в течение всего дня согревала дом. На печи и на полатях, вровень с ней укрепленных на стенах, спала вся семья, стар и млад, все вперемешку. На полати они клали кусок войлока и укрывались тулупами, в которых ходили днем.
Остальное домашнее убранство было таким же простым. Лавки из грубого необструганного дерева у стен и вокруг печи. Внизу загон для кур, овец и поросят, который закрывался сдвижными дверцами. Середину комнаты занимал грубый стол, который покоился на четырех вкопанных в землю ножках. В комнате содержались даже телята, а зимой здесь каждое утро доили коров, так как снаружи молоко могло замерзнуть в кадке.
Худшее неудобство в таком жилище составлял ужасный дым, который заполнял его при нагреве колоссальной печи, лишенной дымовой трубы, и угарный чад, проникавший через все щели после того, как печь задвигали. Обычно это длилось до середины дня, и на все это время я должен был подниматься со своего ложе, низкой лавки у пола. Нам, пленным, собственно, не разрешалось подниматься в верхнюю часть комнаты, нам отводили угол на лавках или перед крайними лавками, и оттуда мы не должны были высовываться. Вследствие этого угольного чада женщины, которые все утро хлопотали в помещении, страдали головными болями.
То, что помещение кишело всякого рода вредными насекомыми, не стоит и упоминать: множество тараканов днем и ночью бегали по скатерти и стенам и раздражали, падая на нас. Того, что я рассказал о своем месте пребывания, достаточно, чтобы показать, что мы влачили жалкое, почти скотское существование.
Единственное радостное явление в таком жилье нельзя обойти стороной: это их иконы. Во всех домах на стене в углу напротив печи прикреплен шкафчик с полками, на которых расставлены эти картины, часто в богатых золотых окладах. Перед ними горит маленькая свечка. Каждый входящий сначала поворачивается к этим иконам и крестится перед ними с многими поклонами.
Только после этого он приветствует присутствующих и получает ответные приветствия. Эта процедура также происходит перед каждым приемом пищи, вообще каждый раз, когда они едят или пьют. Также у них существует религиозный обычай перед каждым приемом пищи омывать руки, для какой цели в каждом доме и находится прикрепленный к стене горшок с водой, рядом с которым рваное полотенце, но пользоваться которым нам не разрешалось.
Я не считаю грехом подчиняться этим обычаям. Это было единственным средством показать им, что ты не язычник, веришь в Бога, в чем они сомневались по поводу большинства моих товарищей, которые вели себя не слишком умно.
С тех пор, как я приспособился к их обычаям, меня никогда не обижали, не издевались надо мной и не мучили, чему другие подвергались тут и там. Мне никогда не отказывали в деревянной чашке для питья или в ложке, как это часто случалось с моими товарищами. Если же им предоставляли эти предметы, то помечали и сами больше никогда не использовали.
Это говорит о многом, так как кроме большого железного горшка для щей часто в хозяйстве было только несколько деревянных мисок и ложек. Я смог войти в лучшие отношения со своими хозяевами еще и потому, что приложил старания, чтобы изучить их язык, что вскоре удалось мне до такой степени, что я смог с ними свободно объясняться. Так что при некоторых ситуациях, когда создавалось непонимание, я служил в качестве переводчика.
Так я заработал определенный авторитет, который позволял мне самому разговаривать в угрожающем тоне и не встречать возражений. Самые плохие отношения с русскими были у французов. И сегодня я ярко представляю себе лейтенанта Арнафаута из 21-го французского линейное полка. Был один из частых там пожаров, и мы стояли рядом с толпой русских. Я побежал, чтобы спасти еще что-нибудь из горящего дома, тогда он в страхе крикнулнул мне: «Рог l'amour de Dieu, mon cher Zimmerman, ne me laiisez pas seul avec ces bestiaux!»[Во имя Господа, дорогой Ципперман, не оставляйте меня одного с этими зверями!"] Тем не менее французы обладали некоторой ловкостью, с помощью которой они обеспечивали себе различные удобства и выгоды. У вышеупомянутого лейтенанта Арнафаута я обучился искусству плести колечки из конского волоса.
Конский волос мы красили в горячей воде, куда клали куски воротников и обшивки с нашей формы, в зеленый, желтый и красный цвет. Потом он искусно сплетал в кольца с именами или девизами, которые мы продавали или дарили. Некоторый экземпляры таких колечек хранятся у меня до сих пор.
Лейтенант Малетар из моего полка, из-за плохого командования которого мы и попали в плен, страдал одно время нервной лихорадкой, и мне приходилось за ним постоянно ухаживать. Я не мог от него отойти, а если бы я ушел, он бы точно умер от страха. Терпеливее всего были испанцы и португальцы, но здешний климат был для них непереносим, и из тех, что были рядом со мной, ни один не вернулся домой. Я тоже снова свалился с сильным жаром, и если бы не неусыпное попечение лейтенанта Шнупхазе из 2-го гусарского полка, я бы точно был похоронен заживо - приготовленный для этого деревянный гроб я потом видел сам.
Мертвых там хоронили сразу, так как малость жилищ не позволяла долго держать тело в доме. Моя болезнь ужасно усилилась и в итоге привела к какому-то виду столбняка. Шнупхазе напрасно искал доктора Штобойса, он был в долгом отъезде. Но в последний момент он по счастливой случайности возвратился, спросил насчет меня, узнал, что завтра утром я «отбуду», и вместе со Шнупхазе поторопился ко мне, считавшемуся мертвым.
Шнупхазе потом часто мне рассказывал, как старик сразу же обложил мне грудь, шею и бедра пластырем с испанскими мушками, как часто и прилежно проверял, не возымело ли лекарство действие, и оставил меня не раньше, чем увидел, что добился успеха - еще раз победило несломленное молодое здоровье. Но после этой болезни у меня выпали все волосы на голове, даже брови, и только летом 1814 года появилась новая курчавая поросль." из воспоминаний гусара 2-го вестфальского, гусарского полка, немца Циммермана.
+++++++++
Рюппель (Ruppel) Симон Эдуард (24.11:1 27.12.1863), вестфальский офицер, мемуарист. Окончил военную школу, с 1810 года унтер-лейтенант 2-го вестфальского гусарского полка. В 1812 - во 2й роте 1-го эскадрона этого полка, в 24-й бригаде легкой кавалерии 8-го армейского (вестфальского) корпуса. Ранен и взят в плен в бою у Валутиной (7/19.08) (в полку считался умершим в плену1), отправлен в Оренбургскую губернию, где вскоре отметил свое 20-летие.
Вернулся на родину в 1814; поступил на австрийскую службу в уланский полк и проделал поход во Францию в 1815. После выхода в отставку работал на почте во Франкфурте на Майне. В 1855 восстановил могилу полковника Е. И. Бедряги,-погибшего в 1813, за что получил благодарность русского императора Александра II. Оставил воспоминания о начале русской кампании и о нахождении в плену, где очень доброжелательно отзывался о России.
Он вспоминает:
"На протяжении дня прибыло еще несколько гостей из окрестностей, среди них четыре офицера в своей зеленой форме, которые с воодушевлением говорили о новых победах над французами, что немало способствовало ухудшению нашего настроения.
Великодушный господин Племянников заметил это и сказал: «Ни слова больше о политике!". Около двух часов нас пригласили за богато накрытый стол, который, на мой взгляд, составил бы честь лучшему ресторану, так выделялся он прекрасным выбором блюд и утонченными запахами.
Так называемая ботвинья (Botwinu)25 была славным блюдом, а кроме нее преотличная стерлядь - лучшая рыба в России, а также выпечка всякого рода. Из напитков по русскому обычаю перед обедом мы пили сладкие и горькие ликеры, а за столом кроме кваса и пива также в избытке известного под названием semljanskiwino донского шампанского.
Это вино, которое делают донские казаки, бледно-красного цвета, пенится как шампанское и очень приятно на вкус, поэтому и местные, и приезжие на него налегали. Мои товарищи и я, соблазнившись всеми этими прекрасными качествами, также отдали ему должное, и так вышло, что из-за стола мы встали охмелевшие и чудом смогли с подобающим уважением довести наших дам до салона, где нам были предложены черный кофе и изысканнейшие конфитюры из Киева.
Так как в большинстве российских областей плодовых деревьев выращивают очень мало, то богатые люди вместо этого используют дикие фрукты, например, маленькие лесные яблоки, кислые вишни, терновые ягоды, шиповник, бруснику и розовые бутоны.
Из всего этого в Киеве делается конфитюр, причем так искусно, что поставляется не только по всей России, но и в Китай, Бухару и Турцию, где в гаремах потребляется в невероятных количествах. Белый липовый мед из Польши и Украины является главным ингредиентом при изготовлении этого знаменитого конфитюра.
Пока мы общались в салоне, наступил вечер. Лакеи принесли большие жирандоли с восковыми свечами и скоро нас окружил их мягкий свет. Старшие дамы и господа направились к игровому столу, а мы с девушками двинулись в большой зал, где под флейту и две скрипки, на которых играли крепостные, изрядно потанцевали.
Но так как мы, как уже было сказано, были под хмельком, нам пришлось собраться с силами, чтобы не перекувыркнуться на натертом до блеска паркете в нашей довольно-таки неуклюжей обуви. В одной из пауз мсье Арнфо (Arnefaud)26, достаточно пожилой офицер из 21-го линейного полка, танцевал англез.
Мне он, правда, показался больше похож на матросский танец, которому он мог обучиться в своем тамошнем плену, на понтонах: он так сильно топал по полу, что из-под его крепко подбитых гвоздями сапог вылетали целые плитки прекрасного паркета.
Мы и молодые дамы и несколько стоящих вокруг слуг больше не могли сдерживаться и разразились смехом, когда длинный неуклюжий танцор важно посмотрел на нас, проверяя, достаточно ли мы восхищены его искусством.
После него Пулевски, самый горячий поляк, которого я только видел, танцевал мазурку с прекрасной Александрой ф. Штобойс, причем с такой грацией и виртуозностью, что играющих позвали из салона, чтобы они тоже насладились танцем. Те тоже были так поражены, что все время кричали «slawna! prekrasnoi! prekrasnoi!».
После чая снова танцевали, и только в пол-второго все разошлись. Нас провели в нашу комнату, где мы нашли ложе на разостланном на полу войлоке, как это принято в той части России. Было уже около девяти утра, когда мы поднялись ото сна и проследовали за слугой в русскую баню, где все устроено с большим удобством, откуда вышли очень освежившимися.
В салоне нас ожидал отличный кофе с выпечкой, турецкий табак и длинные трубки. Затем был плотный завтрак в семейном кругу, а оставшаяся часть дня прошла так же, как и предыдущий, в веселье и развлечениях.
Василий Иванович (Wassililwanowitsch) - так звали хозяина дома, - позвал меня в свою комнату и в присутствий;: своей супруги Елизаветы Гавриловны (ElisabethaGawrilow-па) сообщил о своем намерении дать мне приют в своей i доме и поэтому спросил меня, смог бы я расстатьря с моими друзьями. Я был так ошарашен этим предложением, которое было сделано от чистого сердца, радость и' умиление так бурлили во мне, что я еле смог найти слова благодарности.
Я мог бы задрать нос, ведь был удостоен такой чести, но понимал, что я был обязан этому своей молодости, тогда как другие мои товарищи, кроме Пулевски, были на 10 и,-более лет старше меня. Кроме того, товарищи искренне радовались моему счастью, и когда они попрощались со мной, чтобы вернуться в Бузулук, к монотонному быту, я долго смотрел им вслед с болью в душе.
Теперь, в лоне этой семьи начался новый отрезок моей жизни: из бедной избушки я оказался во дворце, там только нужда - здесь всего в избытке. Благодаря неисчислимым знакам внимания со стороны всей семьи меня так избаловали, что ежедневно у меня только прибавлялись причины, чтобы благословлять судьбу: мне выделили приветливую красивую комнату со всеми удобствами, я получал достаточно белья и одежды, у меня был в услужении Maltschik." - из воспоминаний лейтенанта Рюппеля из того, 2-го вестфалькго гусарского полка.
Единственным добавлением являлись большие рыбы, которых там ловили в изобилии. К тому же эти крестьяне рабски преклоняются перед благородными людьми и готовы сгибаться до земли перед любым хорошо одетым человеком. Несмотря на это, они не лишены некоторого добродушия.
Государственные крестьяне меньше подвержены произволу, они более стойкие, лучше и чище живут в управляемых государством деревнях. Также, когда не постятся, они разнообразят свой стол молоком и рыбой.
В то время продукты там были очень дешевы. Фунт лучшей говядины стоил 12-16 пфеннигов, фунт хлеба - 8 пфеннигов. Вообще эта часть русской империй у подножия Урала очень плодородна. Огурцы и дыни хорошо родились на полях, а пашни приносили богатейшие урожаи.
Поля только кое-как распахивались деревянными сохами и засевались зерном, которое невероятно быстро прорастало и созревало. Но, несмотря на это, здесь не знали и не выращивали овощей, картошки или фруктов. Капуста и огурцы выращиваются повсеместно и на весь год сохраняются в больших бочках, чтобы 365 дней в году быть на столе.
Квашеная капуста помещается в большом железном горшке с водой в печь в которой находится весь день и варится без соли, жира или мяса. Уже на столе ее солят и разбавляют некоторым количеством молока или сливок. Но и этого не делат ется во время постов, которые русские соблюдают строго, как иудеи. Это не очень вкусная и сытная еда, но в то время я часто стремился утолить ею сильный голод и она была мне больше по вкусу, чем лучший суп сегодня.
Их напиток квас - это вид перебродившего кислого пива, безвкусный напиток с которым они, однако, обходятся очень экономно. Они нарезают в него соленые огурцы и едят получившееся блюдо ложками. Лучшим средством пропитания был хороший хлеб, в большинстве своем - пшеничный. В праздничные дни пшеничное тесто начиняли рыбой или капустой, также створоженным молоком, а если уж совсем был пир горой, то и мясом, и так выпекали. Они называли это «пирог». Зажиточные люди угощались вместе с ними еще и молочными блюдами.
В выборе жилья они тоже были ограничены: каменных домов нигде не было видно, только срубовые одноэтажные избы с дощатой крышей. Круглые, неотесанные бревна клали друг на друга, нижнюю сторону выдалбливали так, что она подходила к закруглению нижнего бревна, щели затыкались мхом. Вход обычно делался таким низким, что войти можно было только согнувшись. Окнами служили маленькие квадратные отверстия в фут шириной, стекло заменял лошадиный пузырь. В сильные морозы это отверстие, которое служило также единственным выходом для дыма и пара, закрывалось ставнями.
Жилое помещение такого дома, в котором и была-то одна комната, являлось и спальней, и кухней, а зимой и хлевом. Большую часть помещения занимала огромная печь, сделанная из глины, в которой варили и пекли еду. С утра она так раскалялась, что потом в течение всего дня согревала дом. На печи и на полатях, вровень с ней укрепленных на стенах, спала вся семья, стар и млад, все вперемешку. На полати они клали кусок войлока и укрывались тулупами, в которых ходили днем.
Остальное домашнее убранство было таким же простым. Лавки из грубого необструганного дерева у стен и вокруг печи. Внизу загон для кур, овец и поросят, который закрывался сдвижными дверцами. Середину комнаты занимал грубый стол, который покоился на четырех вкопанных в землю ножках. В комнате содержались даже телята, а зимой здесь каждое утро доили коров, так как снаружи молоко могло замерзнуть в кадке.
Худшее неудобство в таком жилище составлял ужасный дым, который заполнял его при нагреве колоссальной печи, лишенной дымовой трубы, и угарный чад, проникавший через все щели после того, как печь задвигали. Обычно это длилось до середины дня, и на все это время я должен был подниматься со своего ложе, низкой лавки у пола. Нам, пленным, собственно, не разрешалось подниматься в верхнюю часть комнаты, нам отводили угол на лавках или перед крайними лавками, и оттуда мы не должны были высовываться. Вследствие этого угольного чада женщины, которые все утро хлопотали в помещении, страдали головными болями.
То, что помещение кишело всякого рода вредными насекомыми, не стоит и упоминать: множество тараканов днем и ночью бегали по скатерти и стенам и раздражали, падая на нас. Того, что я рассказал о своем месте пребывания, достаточно, чтобы показать, что мы влачили жалкое, почти скотское существование.
Единственное радостное явление в таком жилье нельзя обойти стороной: это их иконы. Во всех домах на стене в углу напротив печи прикреплен шкафчик с полками, на которых расставлены эти картины, часто в богатых золотых окладах. Перед ними горит маленькая свечка. Каждый входящий сначала поворачивается к этим иконам и крестится перед ними с многими поклонами.
Только после этого он приветствует присутствующих и получает ответные приветствия. Эта процедура также происходит перед каждым приемом пищи, вообще каждый раз, когда они едят или пьют. Также у них существует религиозный обычай перед каждым приемом пищи омывать руки, для какой цели в каждом доме и находится прикрепленный к стене горшок с водой, рядом с которым рваное полотенце, но пользоваться которым нам не разрешалось.
Я не считаю грехом подчиняться этим обычаям. Это было единственным средством показать им, что ты не язычник, веришь в Бога, в чем они сомневались по поводу большинства моих товарищей, которые вели себя не слишком умно.
С тех пор, как я приспособился к их обычаям, меня никогда не обижали, не издевались надо мной и не мучили, чему другие подвергались тут и там. Мне никогда не отказывали в деревянной чашке для питья или в ложке, как это часто случалось с моими товарищами. Если же им предоставляли эти предметы, то помечали и сами больше никогда не использовали.
Это говорит о многом, так как кроме большого железного горшка для щей часто в хозяйстве было только несколько деревянных мисок и ложек. Я смог войти в лучшие отношения со своими хозяевами еще и потому, что приложил старания, чтобы изучить их язык, что вскоре удалось мне до такой степени, что я смог с ними свободно объясняться. Так что при некоторых ситуациях, когда создавалось непонимание, я служил в качестве переводчика.
Так я заработал определенный авторитет, который позволял мне самому разговаривать в угрожающем тоне и не встречать возражений. Самые плохие отношения с русскими были у французов. И сегодня я ярко представляю себе лейтенанта Арнафаута из 21-го французского линейное полка. Был один из частых там пожаров, и мы стояли рядом с толпой русских. Я побежал, чтобы спасти еще что-нибудь из горящего дома, тогда он в страхе крикнулнул мне: «Рог l'amour de Dieu, mon cher Zimmerman, ne me laiisez pas seul avec ces bestiaux!»[Во имя Господа, дорогой Ципперман, не оставляйте меня одного с этими зверями!"] Тем не менее французы обладали некоторой ловкостью, с помощью которой они обеспечивали себе различные удобства и выгоды. У вышеупомянутого лейтенанта Арнафаута я обучился искусству плести колечки из конского волоса.
Конский волос мы красили в горячей воде, куда клали куски воротников и обшивки с нашей формы, в зеленый, желтый и красный цвет. Потом он искусно сплетал в кольца с именами или девизами, которые мы продавали или дарили. Некоторый экземпляры таких колечек хранятся у меня до сих пор.
Лейтенант Малетар из моего полка, из-за плохого командования которого мы и попали в плен, страдал одно время нервной лихорадкой, и мне приходилось за ним постоянно ухаживать. Я не мог от него отойти, а если бы я ушел, он бы точно умер от страха. Терпеливее всего были испанцы и португальцы, но здешний климат был для них непереносим, и из тех, что были рядом со мной, ни один не вернулся домой. Я тоже снова свалился с сильным жаром, и если бы не неусыпное попечение лейтенанта Шнупхазе из 2-го гусарского полка, я бы точно был похоронен заживо - приготовленный для этого деревянный гроб я потом видел сам.
Мертвых там хоронили сразу, так как малость жилищ не позволяла долго держать тело в доме. Моя болезнь ужасно усилилась и в итоге привела к какому-то виду столбняка. Шнупхазе напрасно искал доктора Штобойса, он был в долгом отъезде. Но в последний момент он по счастливой случайности возвратился, спросил насчет меня, узнал, что завтра утром я «отбуду», и вместе со Шнупхазе поторопился ко мне, считавшемуся мертвым.
Шнупхазе потом часто мне рассказывал, как старик сразу же обложил мне грудь, шею и бедра пластырем с испанскими мушками, как часто и прилежно проверял, не возымело ли лекарство действие, и оставил меня не раньше, чем увидел, что добился успеха - еще раз победило несломленное молодое здоровье. Но после этой болезни у меня выпали все волосы на голове, даже брови, и только летом 1814 года появилась новая курчавая поросль." из воспоминаний гусара 2-го вестфальского, гусарского полка, немца Циммермана.
+++++++++
Рюппель (Ruppel) Симон Эдуард (24.11:1 27.12.1863), вестфальский офицер, мемуарист. Окончил военную школу, с 1810 года унтер-лейтенант 2-го вестфальского гусарского полка. В 1812 - во 2й роте 1-го эскадрона этого полка, в 24-й бригаде легкой кавалерии 8-го армейского (вестфальского) корпуса. Ранен и взят в плен в бою у Валутиной (7/19.08) (в полку считался умершим в плену1), отправлен в Оренбургскую губернию, где вскоре отметил свое 20-летие.
Вернулся на родину в 1814; поступил на австрийскую службу в уланский полк и проделал поход во Францию в 1815. После выхода в отставку работал на почте во Франкфурте на Майне. В 1855 восстановил могилу полковника Е. И. Бедряги,-погибшего в 1813, за что получил благодарность русского императора Александра II. Оставил воспоминания о начале русской кампании и о нахождении в плену, где очень доброжелательно отзывался о России.
Он вспоминает:
"На протяжении дня прибыло еще несколько гостей из окрестностей, среди них четыре офицера в своей зеленой форме, которые с воодушевлением говорили о новых победах над французами, что немало способствовало ухудшению нашего настроения.
Великодушный господин Племянников заметил это и сказал: «Ни слова больше о политике!". Около двух часов нас пригласили за богато накрытый стол, который, на мой взгляд, составил бы честь лучшему ресторану, так выделялся он прекрасным выбором блюд и утонченными запахами.
Так называемая ботвинья (Botwinu)25 была славным блюдом, а кроме нее преотличная стерлядь - лучшая рыба в России, а также выпечка всякого рода. Из напитков по русскому обычаю перед обедом мы пили сладкие и горькие ликеры, а за столом кроме кваса и пива также в избытке известного под названием semljanskiwino донского шампанского.
Это вино, которое делают донские казаки, бледно-красного цвета, пенится как шампанское и очень приятно на вкус, поэтому и местные, и приезжие на него налегали. Мои товарищи и я, соблазнившись всеми этими прекрасными качествами, также отдали ему должное, и так вышло, что из-за стола мы встали охмелевшие и чудом смогли с подобающим уважением довести наших дам до салона, где нам были предложены черный кофе и изысканнейшие конфитюры из Киева.
Так как в большинстве российских областей плодовых деревьев выращивают очень мало, то богатые люди вместо этого используют дикие фрукты, например, маленькие лесные яблоки, кислые вишни, терновые ягоды, шиповник, бруснику и розовые бутоны.
Из всего этого в Киеве делается конфитюр, причем так искусно, что поставляется не только по всей России, но и в Китай, Бухару и Турцию, где в гаремах потребляется в невероятных количествах. Белый липовый мед из Польши и Украины является главным ингредиентом при изготовлении этого знаменитого конфитюра.
Пока мы общались в салоне, наступил вечер. Лакеи принесли большие жирандоли с восковыми свечами и скоро нас окружил их мягкий свет. Старшие дамы и господа направились к игровому столу, а мы с девушками двинулись в большой зал, где под флейту и две скрипки, на которых играли крепостные, изрядно потанцевали.
Но так как мы, как уже было сказано, были под хмельком, нам пришлось собраться с силами, чтобы не перекувыркнуться на натертом до блеска паркете в нашей довольно-таки неуклюжей обуви. В одной из пауз мсье Арнфо (Arnefaud)26, достаточно пожилой офицер из 21-го линейного полка, танцевал англез.
Мне он, правда, показался больше похож на матросский танец, которому он мог обучиться в своем тамошнем плену, на понтонах: он так сильно топал по полу, что из-под его крепко подбитых гвоздями сапог вылетали целые плитки прекрасного паркета.
Мы и молодые дамы и несколько стоящих вокруг слуг больше не могли сдерживаться и разразились смехом, когда длинный неуклюжий танцор важно посмотрел на нас, проверяя, достаточно ли мы восхищены его искусством.
После него Пулевски, самый горячий поляк, которого я только видел, танцевал мазурку с прекрасной Александрой ф. Штобойс, причем с такой грацией и виртуозностью, что играющих позвали из салона, чтобы они тоже насладились танцем. Те тоже были так поражены, что все время кричали «slawna! prekrasnoi! prekrasnoi!».
После чая снова танцевали, и только в пол-второго все разошлись. Нас провели в нашу комнату, где мы нашли ложе на разостланном на полу войлоке, как это принято в той части России. Было уже около девяти утра, когда мы поднялись ото сна и проследовали за слугой в русскую баню, где все устроено с большим удобством, откуда вышли очень освежившимися.
В салоне нас ожидал отличный кофе с выпечкой, турецкий табак и длинные трубки. Затем был плотный завтрак в семейном кругу, а оставшаяся часть дня прошла так же, как и предыдущий, в веселье и развлечениях.
Василий Иванович (Wassililwanowitsch) - так звали хозяина дома, - позвал меня в свою комнату и в присутствий;: своей супруги Елизаветы Гавриловны (ElisabethaGawrilow-па) сообщил о своем намерении дать мне приют в своей i доме и поэтому спросил меня, смог бы я расстатьря с моими друзьями. Я был так ошарашен этим предложением, которое было сделано от чистого сердца, радость и' умиление так бурлили во мне, что я еле смог найти слова благодарности.
Я мог бы задрать нос, ведь был удостоен такой чести, но понимал, что я был обязан этому своей молодости, тогда как другие мои товарищи, кроме Пулевски, были на 10 и,-более лет старше меня. Кроме того, товарищи искренне радовались моему счастью, и когда они попрощались со мной, чтобы вернуться в Бузулук, к монотонному быту, я долго смотрел им вслед с болью в душе.
Теперь, в лоне этой семьи начался новый отрезок моей жизни: из бедной избушки я оказался во дворце, там только нужда - здесь всего в избытке. Благодаря неисчислимым знакам внимания со стороны всей семьи меня так избаловали, что ежедневно у меня только прибавлялись причины, чтобы благословлять судьбу: мне выделили приветливую красивую комнату со всеми удобствами, я получал достаточно белья и одежды, у меня был в услужении Maltschik." - из воспоминаний лейтенанта Рюппеля из того, 2-го вестфалькго гусарского полка.