Жиды и жидовки и полячки. Все сойдут солдату.
"Авангард армии под начальством генерала Милорадовича, переправился через р. Днепр в мест. Копысе, 11 ноября; мы за ним туда же пришли 12-го числа и передневали.
Здесь в первый раз, после пятимесячной ретирады и преследования, увидели мы, хотя в разоренном, но не выжженном местечке, жителей - жидов.
Несмотря на отвратительные фигуры этих обманщиков, мы довольно обрадовались, найдя живые существа человеческие, в теплых жилищах, с семействами, а как они в самой скудости чем-нибудь да питались, то и мы, кроме сухарей, могли достать от них за деньги кое-каких припасов.
Сначала показывались только одни старые жидовки, потом, видя наше смирение и деньги, явились жиды. Обласканные, они разговорились о претерпенном ими разорении от французов, которым принуждены были угождать.
"Но мы же знали, - говорил один жид, - что им худо будет: у нашего государя сила войска, сила народа - так и сбылось. Як услыхали мы, же французи заграбили и сожгли Москву, то-то спугались!
Наши раввины на всих евреев наложили пост: двенадцать дней мы ничего ни пили, ни ели и не выходили из школы - всё молились богу, жеб москали звернулись - так и сбылось. Теперь помогай бог вашим и нашим: французи бежат и уж не звернутся".
Другой жид признавался, что французы иных евреев посылали в нашу армию шпионами и давали им золото. "Але, никто не хотел брать их поганых грошей! - говорил жид, сморщившись. - У нас были такие, же ходили к москалям в армию до генералов и даром сказывали им, что у французов деется..."
За жилища жидов и они сами уцелели от приятелей и неприятелей, между тем как русские избенки были выжжены или растасканы на биваки, а крестьяне, рассеянные по лесам, терпели голод и холод.
И мы в исходе ноября стали чувствовать жестокость зимы, на пути от Минска к Вильне. Солдаты наши также были почернелы и укутаны в тряпки; иные одеты в полушубки, или в тулупы; кто в кеньгах, кто в валенках и в меховых шапках, так, что, отложив оружие, не походили на солдат.
Офицеры не лучше были одеты. Я сам едва мог уцелеть от мороза под нагольным тулупом и в двойных валенках, укутав голову большим платком; от тяжести одежды нельзя было долго идти пешком, но и сидеть невозможно от сильного мороза.
У нашего подполковника, перед артиллерией, ехали всегда саночки, в которых он сидел, укутанный в медвежью шубу; дежурный из офицеров обязан был всегда препровождать роту сзади, а прочие находились впереди и могли пользоваться саночками подполковника.
Но кто садился, тот должен был опять скоро соскакивать и несколько верст бежать, чтобы согреться, - в таком случае подавал нам немалую отраду драгоценный бочонок с кизлярской водкой, хранившийся в саночках, под ногами у подполковника.
Не будучи пьяницей и не пив прежде ни по рюмке водки, я, в продолжение этого зимнего похода, выпивал стаканчика по два в сутки, без всякой закуски, так что, по окончании перехода, вступая в теплую квартиру, после мороза горел, как в огне: голова кружилась и я, почти пьяный, едва держался на ногах.
От такой напряженной жизни многие из офицеров и солдат сильно заболевали или отмораживали себе члены: почти у каждого что-нибудь было тронуто морозом, и мои пятки не спаслись от него.
Лошади наши терпели крайнюю нужду: кроме скудной дачи овса, возимого на пушках, они не имели сена и питались только бессочной соломой. Все селения были пусты до самой Вильны: поляки, обнаружив свою приверженность к французам, опасались мщения от русских.
Артиллерия наша тащилась медленно и, при беспрестанной убыли людей и лошадей, едва ли в состоянии была тогда действовать против неприятеля. Лошадей надобно было часто перековывать и, несмотря на то, при всякой горке предстояло много затруднения встаскивать пушки.
К каждому орудию прицепляли вторую упряжку лошадей, потом всеми силами, с большим криком, хлестом и нуканьем, взвозили тяжесть. Имея довольно заводных лошадей, мы немало бросили их по дороге упалыми. Таким образом, и для нас самих, детей Севера с железными грудями, преследование неприятеля стоило больших трудов, терпения и потери.
На другой день пришли в мест. Ойшишки. Тут услышали от жидов рассказы о вероломстве литовских жителей, как они в начале кампании, при появлении французов, нападали на наши обозы, оставляемые со слабыми прикрытиями, истребляли больных и в самом мест. Ойшишках захватили в плен команду егерей с офицером.
Помещики и шляхта были особенно наэлектризованы прокламациями герцогства Варшавского: они думали видеть в Наполеоне восстановителя политического бытия древней Польши.
Великие подвиги Наполеона, которого трепетала вся Европа, выключая России и Англии, его предприимчивый дух и непреодолимое счастье, представляли всё возможным.
Опыт показывает, что все великие предприятия тогда только кажутся смешными и нелепыми, когда выйдет неудача в их исполнении; напротив того, самые безрассудные дерзости при успехе прославляются как плоды гения, а люди, произведшие их, именуются великими.
На походе, случалось нам останавливаться для квартирования в фольварках, у помещиков. Они принимали нас, как виноватые, с боязнью и опасением нашей мнимой ненависти.
Но как благородный воин обыкновенно действует неприязненно только в рядах, по данному побуждению, то мы скоро их разуверили и миролюбием своим заставили быть откровеннее.
Прекрасные польки встречали нас также с робостью, но милыми улыбками и восхитительными глазками могли обезоруживать самого ревностного москвитянина.
Эти цуречки (дочки), под такт своим добродзеям, изъявляли пред нами скорбь о том только, что война требовала великих пожертвований, приводивших в крайнее разорение обывателей, что они не желали бы и восстановления отчизны - чем столь мило их польстили - только бы оставаться в покое и не быть нищими.
Такое красноречие из уст прелестных нас увлекало, и мы им верили. Почти в каждом доме были портреты Наполеона. В таком случае панья, хозяйка, замечая наше внимание к портрету, рассказывала, что Наполеон велький сам себя называл незграбным (некрасивым) французом - "Але, глова его, мосце добродзею..." прибавляла она значительным тоном, качая своей головой и давая чрез то уразуметь остальное.
Ежели язык и вера составляют главнейшее различие между народами, от чего они не могут сродниться и питают взаимную ненависть, не разумея друг друга, чуждаясь в обрядах веры, то поляки по необходимости должны сродниться с русскими в одно великое племя народа славанского, под одну державу, под одни законы и веру.
Язык польский весьма немногим разнится от русского: корень их одинаковый, в искреннем союзе братства он мог бы составить одно общее наречие; вера та же - христианская, с некоторым различием в обрядах; нужна только любовь, чтоб быть без ненависти братьями одного племени.
Сообразив это беспристрастным суждением, очевидно, что поляки тогда только будут счастливыми, когда потушат в сердцах своих ненависть к русским, безвинным соплеменникам своим, и соединятся с ними братским союзом под одну державу.
По географическому положению в Европе, Польша не может существовать отдельно от России, ибо она никогда не может быть сильнее этой обширной империи для избежания от влияния ее могущества; итак, надлежит смириться, надлежит приятную мечту национальной свободы променять на существенность необходимой зависимости и наслаждаться тем спокойствием, которое ныне Россия дарит Польше, охраняя ее под могущественным крылом своим.
Прекрасный пол в Польше столько отличен, что даже из простых шляхтянок много есть очень прелестных. Русские офицеры могут похвалиться особенным к ним расположением милых полек: они признают в них мужество и силу, как достоинства, в некотором отношении, преимущественные.
18 декабря вступили мы в Гродно. Последний переход был несносен: ветр и дождь встречали нас, заслепляя глаза. Одна русская церковь была превращена в фуражный магазин: смиренные лики святых, с благословляющими десницами, являлись на стенах храма из-за насыпей овса и пучков сена.
Солдаты наши, видя это, в негодовании говорили, что поделом чудотворцы наказали нечестивцев. В провиантском магазине было оставлено французами несколько тысяч порций белых сухарей, которых раздали нашим солдатам.
Эти сухари, наподобие белых кирпичиков, были пресны и потому не нравились русским: черного, кислого земляка своего они предпочитали белому и пресному иностранцу.
Но кто более всех обрадовался возвращению русских? конечно, жиды. И подлинно: им ли не житье с москалями! Офицеры щедро награждают их за факторство... а у простых солдат жиды покупают сходно разные вещицы.
Несмотря на военное время, лавки в городе были открыты, и жидовки, сидя в них над жаровнями, как древние Пифии, торговали всякой всячиной.
Мы занимали лучшие квартиры не по гостеприимству, а потому, что большая часть домов были пусты: в городе оставались только жиды и мелкая шляхта.
Все энтузиасты-патриоты, страшась мщения русских, удалились вместе с мнимыми своими избавителями, покуда всемилостивейший манифест 12 декабря о всепрощении не разуверил их в пустом страхе и не заставил возвратиться в свои жилища, признавая великодушие сильного монарха России." - поручик артиллерии Радожицкий, в последствии генерал-майор.
Здесь в первый раз, после пятимесячной ретирады и преследования, увидели мы, хотя в разоренном, но не выжженном местечке, жителей - жидов.
Несмотря на отвратительные фигуры этих обманщиков, мы довольно обрадовались, найдя живые существа человеческие, в теплых жилищах, с семействами, а как они в самой скудости чем-нибудь да питались, то и мы, кроме сухарей, могли достать от них за деньги кое-каких припасов.
Сначала показывались только одни старые жидовки, потом, видя наше смирение и деньги, явились жиды. Обласканные, они разговорились о претерпенном ими разорении от французов, которым принуждены были угождать.
"Но мы же знали, - говорил один жид, - что им худо будет: у нашего государя сила войска, сила народа - так и сбылось. Як услыхали мы, же французи заграбили и сожгли Москву, то-то спугались!
Наши раввины на всих евреев наложили пост: двенадцать дней мы ничего ни пили, ни ели и не выходили из школы - всё молились богу, жеб москали звернулись - так и сбылось. Теперь помогай бог вашим и нашим: французи бежат и уж не звернутся".
Другой жид признавался, что французы иных евреев посылали в нашу армию шпионами и давали им золото. "Але, никто не хотел брать их поганых грошей! - говорил жид, сморщившись. - У нас были такие, же ходили к москалям в армию до генералов и даром сказывали им, что у французов деется..."
За жилища жидов и они сами уцелели от приятелей и неприятелей, между тем как русские избенки были выжжены или растасканы на биваки, а крестьяне, рассеянные по лесам, терпели голод и холод.
И мы в исходе ноября стали чувствовать жестокость зимы, на пути от Минска к Вильне. Солдаты наши также были почернелы и укутаны в тряпки; иные одеты в полушубки, или в тулупы; кто в кеньгах, кто в валенках и в меховых шапках, так, что, отложив оружие, не походили на солдат.
Офицеры не лучше были одеты. Я сам едва мог уцелеть от мороза под нагольным тулупом и в двойных валенках, укутав голову большим платком; от тяжести одежды нельзя было долго идти пешком, но и сидеть невозможно от сильного мороза.
У нашего подполковника, перед артиллерией, ехали всегда саночки, в которых он сидел, укутанный в медвежью шубу; дежурный из офицеров обязан был всегда препровождать роту сзади, а прочие находились впереди и могли пользоваться саночками подполковника.
Но кто садился, тот должен был опять скоро соскакивать и несколько верст бежать, чтобы согреться, - в таком случае подавал нам немалую отраду драгоценный бочонок с кизлярской водкой, хранившийся в саночках, под ногами у подполковника.
Не будучи пьяницей и не пив прежде ни по рюмке водки, я, в продолжение этого зимнего похода, выпивал стаканчика по два в сутки, без всякой закуски, так что, по окончании перехода, вступая в теплую квартиру, после мороза горел, как в огне: голова кружилась и я, почти пьяный, едва держался на ногах.
От такой напряженной жизни многие из офицеров и солдат сильно заболевали или отмораживали себе члены: почти у каждого что-нибудь было тронуто морозом, и мои пятки не спаслись от него.
Лошади наши терпели крайнюю нужду: кроме скудной дачи овса, возимого на пушках, они не имели сена и питались только бессочной соломой. Все селения были пусты до самой Вильны: поляки, обнаружив свою приверженность к французам, опасались мщения от русских.
Артиллерия наша тащилась медленно и, при беспрестанной убыли людей и лошадей, едва ли в состоянии была тогда действовать против неприятеля. Лошадей надобно было часто перековывать и, несмотря на то, при всякой горке предстояло много затруднения встаскивать пушки.
К каждому орудию прицепляли вторую упряжку лошадей, потом всеми силами, с большим криком, хлестом и нуканьем, взвозили тяжесть. Имея довольно заводных лошадей, мы немало бросили их по дороге упалыми. Таким образом, и для нас самих, детей Севера с железными грудями, преследование неприятеля стоило больших трудов, терпения и потери.
На другой день пришли в мест. Ойшишки. Тут услышали от жидов рассказы о вероломстве литовских жителей, как они в начале кампании, при появлении французов, нападали на наши обозы, оставляемые со слабыми прикрытиями, истребляли больных и в самом мест. Ойшишках захватили в плен команду егерей с офицером.
Помещики и шляхта были особенно наэлектризованы прокламациями герцогства Варшавского: они думали видеть в Наполеоне восстановителя политического бытия древней Польши.
Великие подвиги Наполеона, которого трепетала вся Европа, выключая России и Англии, его предприимчивый дух и непреодолимое счастье, представляли всё возможным.
Опыт показывает, что все великие предприятия тогда только кажутся смешными и нелепыми, когда выйдет неудача в их исполнении; напротив того, самые безрассудные дерзости при успехе прославляются как плоды гения, а люди, произведшие их, именуются великими.
На походе, случалось нам останавливаться для квартирования в фольварках, у помещиков. Они принимали нас, как виноватые, с боязнью и опасением нашей мнимой ненависти.
Но как благородный воин обыкновенно действует неприязненно только в рядах, по данному побуждению, то мы скоро их разуверили и миролюбием своим заставили быть откровеннее.
Прекрасные польки встречали нас также с робостью, но милыми улыбками и восхитительными глазками могли обезоруживать самого ревностного москвитянина.
Эти цуречки (дочки), под такт своим добродзеям, изъявляли пред нами скорбь о том только, что война требовала великих пожертвований, приводивших в крайнее разорение обывателей, что они не желали бы и восстановления отчизны - чем столь мило их польстили - только бы оставаться в покое и не быть нищими.
Такое красноречие из уст прелестных нас увлекало, и мы им верили. Почти в каждом доме были портреты Наполеона. В таком случае панья, хозяйка, замечая наше внимание к портрету, рассказывала, что Наполеон велький сам себя называл незграбным (некрасивым) французом - "Але, глова его, мосце добродзею..." прибавляла она значительным тоном, качая своей головой и давая чрез то уразуметь остальное.
Ежели язык и вера составляют главнейшее различие между народами, от чего они не могут сродниться и питают взаимную ненависть, не разумея друг друга, чуждаясь в обрядах веры, то поляки по необходимости должны сродниться с русскими в одно великое племя народа славанского, под одну державу, под одни законы и веру.
Язык польский весьма немногим разнится от русского: корень их одинаковый, в искреннем союзе братства он мог бы составить одно общее наречие; вера та же - христианская, с некоторым различием в обрядах; нужна только любовь, чтоб быть без ненависти братьями одного племени.
Сообразив это беспристрастным суждением, очевидно, что поляки тогда только будут счастливыми, когда потушат в сердцах своих ненависть к русским, безвинным соплеменникам своим, и соединятся с ними братским союзом под одну державу.
По географическому положению в Европе, Польша не может существовать отдельно от России, ибо она никогда не может быть сильнее этой обширной империи для избежания от влияния ее могущества; итак, надлежит смириться, надлежит приятную мечту национальной свободы променять на существенность необходимой зависимости и наслаждаться тем спокойствием, которое ныне Россия дарит Польше, охраняя ее под могущественным крылом своим.
Прекрасный пол в Польше столько отличен, что даже из простых шляхтянок много есть очень прелестных. Русские офицеры могут похвалиться особенным к ним расположением милых полек: они признают в них мужество и силу, как достоинства, в некотором отношении, преимущественные.
18 декабря вступили мы в Гродно. Последний переход был несносен: ветр и дождь встречали нас, заслепляя глаза. Одна русская церковь была превращена в фуражный магазин: смиренные лики святых, с благословляющими десницами, являлись на стенах храма из-за насыпей овса и пучков сена.
Солдаты наши, видя это, в негодовании говорили, что поделом чудотворцы наказали нечестивцев. В провиантском магазине было оставлено французами несколько тысяч порций белых сухарей, которых раздали нашим солдатам.
Эти сухари, наподобие белых кирпичиков, были пресны и потому не нравились русским: черного, кислого земляка своего они предпочитали белому и пресному иностранцу.
Но кто более всех обрадовался возвращению русских? конечно, жиды. И подлинно: им ли не житье с москалями! Офицеры щедро награждают их за факторство... а у простых солдат жиды покупают сходно разные вещицы.
Несмотря на военное время, лавки в городе были открыты, и жидовки, сидя в них над жаровнями, как древние Пифии, торговали всякой всячиной.
Мы занимали лучшие квартиры не по гостеприимству, а потому, что большая часть домов были пусты: в городе оставались только жиды и мелкая шляхта.
Все энтузиасты-патриоты, страшась мщения русских, удалились вместе с мнимыми своими избавителями, покуда всемилостивейший манифест 12 декабря о всепрощении не разуверил их в пустом страхе и не заставил возвратиться в свои жилища, признавая великодушие сильного монарха России." - поручик артиллерии Радожицкий, в последствии генерал-майор.