Ужас Набокова
На пятый день, рано утром после бессонной ночи, я вышел
пройтись. То, что буду рассказывать дальше, мне хотелось бы
напечатать курсивом,-- даже нет, не курсивом, а каким-то новым,
невиданным шрифтом. Оттого, что я ночью не спал, во мне была
какая-то необыкновенно восприимчивая пустота. Мне казалось, что
голова у меня стеклянная, и легкая ломота в ногах тоже казалась
стеклянной. И сразу, как только я вышел на улицу... Да, вот
теперь я нашел слова. Я спешу их записать, пока они не
потускнели. Когда я вышел на улицу, я внезапно увидел мир
таким, каков он есть на самом деле. Ведь мы утешаем себя, что
мир не может без нас существовать, что он существует, поскольку
мы существуем, поскольку мы можем себе представить его. Смерть,
бесконечность, планеты -- все это страшно именно потому, что
это вне нашего представления, И вот, в тот страшный день,
когда, опустошенный бессонницей, я вышел на улицу, в случайном
городе, и увидел дома, деревья, автомобили, людей,-- душа моя
внезапно отказалась воспринимать их как нечто привычное,
человеческое.
Моя связь с миром порвалась, я был сам по себе, и
мир был сам по себе,-- и в этом мире смысла не было. Я увидел
его таким, каков он есть на самом деле: я глядел на дома, и они
утратили для меня свой привычный смысл; все то, о чем мы можем
думать, глядя на дом... архитектура... такой-то стиль... внутри
комнаты такие-то... некрасивый дом... удобный дом...-- все это
скользнуло прочь, как сон, и остался только бессмысленный
облик,-- как получается бессмысленный звук, если долго
повторять, вникая в него, одно и то же обыкновеннейшее слово. И
с деревьями было то же самое, и то же самое было с людьми. Я
понял, как страшно человеческое лицо. Все -- анатомия, разность
полов, понятие ног, рук, одежды,-- полетело к черту, и передо
мной было нечто-- даже не существо, ибо существо тоже
человеческое понятие,-- а именно нечто, движущееся мимо.
Напрасно я старался пересилить ужас, напрасно вспоминал, как
однажды, в детстве, я проснулся и, прижав затылок к низкой
подушке, поднял глаза и увидал спросонья, что над решеткой
изголовья наклоняется ко мне непонятное лицо, безносое, с
черными, гусарскими усиками под самыми глазами, с зубами на лбу
-- и, вскрикнув, привстал, и- мгновенно черные усики оказались
бровями, а все лицо -- лицом моей матери, которое я сперва
увидал в перевернутом, непривычном виде. И теперь я тоже
старался привстать, дабы зримое приняло вновь свое обычное
положение, и это не удавалось мне. Напротив, чем пристальнее я
вглядывался в людей, тем бессмысленнее становился их облик.
Охваченный ужасом, я искал какой-нибудь точки опоры, исходной
мысли, чтобы, начав с нее, построить снова простой,
естественный, привычный мир, который мы знаем. Я, кажется,
сидел на скамейке в каком-то парке. Действий моих в точности не
помню. Как человеку, с которым случился на улице сердечный
припадок, нет дела до прохожих, до солнца, до красоты
старинного собора,-- а есть в нем только всепоглощающее желание
дышать,-- так и у меня было только одно желание: не сойти с
ума. Думаю, что никто никогда так не видел мира, как я видел
его в те минуты. Страшная нагота, страшная бессмыслица. Рядом
какая-то собака обнюхивала снег. Я мучительно старался понять,
что такое "собака",-- и оттого, что я так пристально на нее
смотрел, она доверчиво подползла ко мне,-- и стало мне до того
тошно, что я встал со скамьи и пошел прочь. И тогда ужас достиг
высшей точки. Я уже не боролся. Я уже был не человек, а голое
зрение, бесцельный взгляд, движущийся в бессмысленном мире. Вид
человеческого лица возбуждал во мне желание кричать.
Владимир Набоков. Ужас.
***
Мне приходилось переживать похожую "мерзость запустения" в мозгах . Это длилось минут 7-10, посреди бела дня. Я смотрел на город, заползший из моря на гору, на бетонные коробки, блестящее стекло, и спрашивал себя(?) зачем это всё, чему служит, чем живо?
Не то, чтобы я совершенно забыл, что тут обитают люди, разрушая и дополняя видимое своим вмешательством, я даже видел своё собственное место во всём лабиринте,- нет, я неясным образом скорбел о том, насколько всё оно убого и пусто...
Лица людей сильно раздражали. Но лишь больше обычного.
пройтись. То, что буду рассказывать дальше, мне хотелось бы
напечатать курсивом,-- даже нет, не курсивом, а каким-то новым,
невиданным шрифтом. Оттого, что я ночью не спал, во мне была
какая-то необыкновенно восприимчивая пустота. Мне казалось, что
голова у меня стеклянная, и легкая ломота в ногах тоже казалась
стеклянной. И сразу, как только я вышел на улицу... Да, вот
теперь я нашел слова. Я спешу их записать, пока они не
потускнели. Когда я вышел на улицу, я внезапно увидел мир
таким, каков он есть на самом деле. Ведь мы утешаем себя, что
мир не может без нас существовать, что он существует, поскольку
мы существуем, поскольку мы можем себе представить его. Смерть,
бесконечность, планеты -- все это страшно именно потому, что
это вне нашего представления, И вот, в тот страшный день,
когда, опустошенный бессонницей, я вышел на улицу, в случайном
городе, и увидел дома, деревья, автомобили, людей,-- душа моя
внезапно отказалась воспринимать их как нечто привычное,
человеческое.
Моя связь с миром порвалась, я был сам по себе, и
мир был сам по себе,-- и в этом мире смысла не было. Я увидел
его таким, каков он есть на самом деле: я глядел на дома, и они
утратили для меня свой привычный смысл; все то, о чем мы можем
думать, глядя на дом... архитектура... такой-то стиль... внутри
комнаты такие-то... некрасивый дом... удобный дом...-- все это
скользнуло прочь, как сон, и остался только бессмысленный
облик,-- как получается бессмысленный звук, если долго
повторять, вникая в него, одно и то же обыкновеннейшее слово. И
с деревьями было то же самое, и то же самое было с людьми. Я
понял, как страшно человеческое лицо. Все -- анатомия, разность
полов, понятие ног, рук, одежды,-- полетело к черту, и передо
мной было нечто-- даже не существо, ибо существо тоже
человеческое понятие,-- а именно нечто, движущееся мимо.
Напрасно я старался пересилить ужас, напрасно вспоминал, как
однажды, в детстве, я проснулся и, прижав затылок к низкой
подушке, поднял глаза и увидал спросонья, что над решеткой
изголовья наклоняется ко мне непонятное лицо, безносое, с
черными, гусарскими усиками под самыми глазами, с зубами на лбу
-- и, вскрикнув, привстал, и- мгновенно черные усики оказались
бровями, а все лицо -- лицом моей матери, которое я сперва
увидал в перевернутом, непривычном виде. И теперь я тоже
старался привстать, дабы зримое приняло вновь свое обычное
положение, и это не удавалось мне. Напротив, чем пристальнее я
вглядывался в людей, тем бессмысленнее становился их облик.
Охваченный ужасом, я искал какой-нибудь точки опоры, исходной
мысли, чтобы, начав с нее, построить снова простой,
естественный, привычный мир, который мы знаем. Я, кажется,
сидел на скамейке в каком-то парке. Действий моих в точности не
помню. Как человеку, с которым случился на улице сердечный
припадок, нет дела до прохожих, до солнца, до красоты
старинного собора,-- а есть в нем только всепоглощающее желание
дышать,-- так и у меня было только одно желание: не сойти с
ума. Думаю, что никто никогда так не видел мира, как я видел
его в те минуты. Страшная нагота, страшная бессмыслица. Рядом
какая-то собака обнюхивала снег. Я мучительно старался понять,
что такое "собака",-- и оттого, что я так пристально на нее
смотрел, она доверчиво подползла ко мне,-- и стало мне до того
тошно, что я встал со скамьи и пошел прочь. И тогда ужас достиг
высшей точки. Я уже не боролся. Я уже был не человек, а голое
зрение, бесцельный взгляд, движущийся в бессмысленном мире. Вид
человеческого лица возбуждал во мне желание кричать.
Владимир Набоков. Ужас.
***
Мне приходилось переживать похожую "мерзость запустения" в мозгах . Это длилось минут 7-10, посреди бела дня. Я смотрел на город, заползший из моря на гору, на бетонные коробки, блестящее стекло, и спрашивал себя(?) зачем это всё, чему служит, чем живо?
Не то, чтобы я совершенно забыл, что тут обитают люди, разрушая и дополняя видимое своим вмешательством, я даже видел своё собственное место во всём лабиринте,- нет, я неясным образом скорбел о том, насколько всё оно убого и пусто...
Лица людей сильно раздражали. Но лишь больше обычного.