Проходимец, начало
Рассказ "Проходимец" необыкновенно важен. Мне кажется, почти всеми постоянно живущими в нём идеями, мотивами, убеждениями, воспоминаниями своими даже автор постарался украсить своего героя. Получился эдакий сконцентрированный герой, замечательный мерзавец, которым нельзя не восхищаться. Чем-то он напоминает образ Остапа Бендера, созданный Юрским (актер говорил, что хотел показать интеллигента с крепкими кулаками). Похоже, Горький отдал Промтову всё, о чем на тот момент помнил, даже переживания молоденькой актриски-дебютантки и странную любовь-ненависть к женщинам. Очень удобно, что герой - проходимец: ему можно сообщить всё подряд, и хорошее, и сомнительное, и плохое (пусть даже сам герой не любит людей, в которых плохое и хорошее смешаны). Неудивительно, что Павел Игнатьев Промтов - дворянин (как и Кувалда): он господин от рождения, это его сердцевина. Он властвует над всем, что готово ему подчиняться: он привык иметь всё по праву рождения и не умеет сражаться за свои права; он не господин над собой, над своими прихотями, себя он принимает таким, как есть - поэтому он так мелко плавает и, может быть, обречён стать вот таким:
Было ясно, что это так называемый «интеллигентный человек». Их много среди бродяг, все они - мёртвые люди, потерявшие всякое уважение к себе, лишённые способности к самооценке, и живут лишь тем, что с каждым днём своей жизни падают всё ниже в грязь и гадость; потом растворяются в ней и исчезают из жизни.
Необычайно ценно в Промтове то, что он цельная, не раздираемая противоречиями личность при всех своих (или авторских) странностях и недостатках. Но тогда он должен смириться с тем, что он скот - увернуться от этого конфликта Горький не считает возможным: или совершай над собой усилие, преодолевая всё скотское в себе, или скатишься до состояния обычного скота, эдаким "богоживотным" остаться не получится.
Как бы там ни было, а вот эту мысль просто нужно высечь в граните:
Я ЛЮДЕЙ ЗНАЮ! - ЕСЛИ ВСЁ СЕГОДНЯШНЕЕ ПОДЛОЕ, ГРЯЗНОЕ И ЗЛОЕ ОБЪЯВИШЬ ЗАВТРА ЧЕСТНЫМ, ЧИСТЫМ, ДОБРЫМ - ВСЕ ЭТИ МОРДЫ, БЕЗ ВСЯКОГО УСИЛИЯ НАД СОБОЙ, ЗАВТРА ЖЕ И БУДУТ СОВЕРШЕННО ЧЕСТНЫМИ, ЧИСТЫМИ И ДОБРЫМИ.
Внешность:
ему, должно быть, лет за сорок и жизнь для него была не шуткой. Его глаза, тёмные и глубоко запавшие в орбиты, блестели спокойно и самоуверенно, а когда он немного прищуривал их, лицо его принимало выражение лукавое и сухое.
Большие, умные глаза с усмешкой посмотрели на меня, потом из-под усов блеснули белые зубы
Около глаз и на лбу у этого человека много глубоких, тонко прорезанных морщин.
бледное лицо в чёрной бороде
у Промтова было что-то твёрдое, стойкое. Он не жаловался на жизнь, как это делают все.
в его тоне не было оттенка того лисьего благочестия, которое всегда выдаёт странника, в его тоне не звучала обязательная для странника вороватая елейность, и пока в речах его не было ни вздохов благоговейных, ни слов «от писания».
Любил говорить этот весёлый пройдоха!
Промтов болтал - весёлый, как чиж
Тело у него было породистое, красиво сложенное, с крепкими, хорошо развитыми мускулами.
Он одет в остатки старого ватного пальто, подпоясан верёвкой, а на ногах у него лапти из цельного куска кожи - «поршни», как их зовут на Дону.
В твёрдой и спорой походке, в ранце из кожи, ловко прикреплённом на спине, во всей его фигуре видна была привычка к бродячей жизни, волчья опытность и лисья сноровка.
- А вы как добываете пропитание? - спросил я Промтова. - Работаете?
- Ра-аботаю? Нет, я до этого не охотник...
(Далее даны мысли, до "Проходимца" встречавшиеся в других рассказах - кроме последнего, разве что, раздела)
//////////////////////////////////////////////////////
СУЖДЕНИЯ, РАЗДЕЛЯЕМЫЕ ГОРЬКИМ НА СЛОВАХ ИЛИ ДЕЙСТВИЕМ
---ЧТО ЛУЧШЕ, ВЫПРОСИТЬ ИЛИ ЗАБРАТЬ---
гораздо приятнее есть ворону, выуженную своей рукой, чем хлеб или сало, поданные тебе рукой ближнего из окна дома его... который всегда, после того, как примешь милостыню, - хочется поджечь!..
Это он резонно говорил, резонно и интересно.
***
Я всегда думал, что лучше вырвать, чем выпросить...
---О НЕПРИЯТИИ КУЛЬТУРНОГО ОБЩЕСТВА---
- Вы должны понять это: в бродяжьей жизни есть нечто всасывающее, поглощающее. Приятно чувствовать себя свободным от обязанностей, от разных маленьких верёвочек, связывающих твоё существование среди людей... от всяких мелочишек, до того облепляющих твою жизнь, что она становится уже не удовольствием, а скучной ношей... тяжёлым лукошком обязанностей... вроде обязанности одеваться - прилично, говорить - прилично... и всё делать так, как принято, а не так, как тебе хочется. При встрече со знакомым нужно, как это принято, сказать ему - здравствуй! - а не - издохни! - как это иногда хочется сказать.
- Вообще - если говорить по правде - так все эти торжественно-дурацкие отношения, что установились между порядочными городскими людьми, - скучная комедия! Да ещё и подлая комедия, потому что никто никого в глаза не называет ни дураком, ни мерзавцем... а если иногда это и делается, так только в припадке той искренности, которую называют злобой...
- А на бродяжьем положении живёшь вне всей этой канители...
То же обстоятельство, что ты без сожаления отказался от разных удобств жизни и можешь существовать без них, как-то приятно приподнимает тебя в своих глазах.
Коновалов, 1897:
Нужно родиться в культурном обществе для того, чтобы найти в себе терпение всю жизнь жить среди него и не пожелать уйти куда-нибудь из сферы всех этих тяжелых условностей, узаконенных обычаем маленьких ядовитых лжей, из сферы болезненных самолюбий, идейного сектантства, всяческой неискренности,- одним словом, из всей этой охлаждающей чувство, развращающей ум суеты сует. Я родился и воспитывался вне этого общества и по сей приятной для меня причине не могу принимать его культуру большими дозами без того, чтобы, спустя некоторое время, у меня не явилась настоятельная необходимость выйти из ее рамок и освежиться несколько от чрезмерной сложности и болезненной утонченности этого быта.
В деревне почти так же невыносимо тошно и грустно, как и среди интеллигенции. Всего лучше отправиться в трущобы городов, где хотя всё и грязно, но всё так просто и искренно, или идти гулять по полям и дорогам родины, что весьма любопытно, очень освежает и не требует никаких средств, кроме хороших, выносливых ног.
---ОБ УВАЖЕНИИ К ЧАСТНОЙ СОБСТВЕННОСТИ---
Промтов предложил попробовать, нельзя ли провертеть дыру в полу магазина, дабы достать зёрен ржи, - ибо, если рожь сварить в воде, - получается хорошая пища. Я протестовал, заявив, что это неудобно: мы выпустим из магазина несколько пудов ржи для того, чтоб взять её два-три фунта.
- А вам какое до этого дело? - спросил Промтов.
- Нужно, я слышал, иметь уважение к чужой собственности...
- Это, батенька, только тогда нужно, когда есть своя! И нужно только потому, что она для всякого другого - чужая...
Однажды осенью, 1895:
Мы работали молча. Я не могу сказать теперь, помнил ли я в этот момент об уголовном кодексе, о морали, собственности и прочих вещах, о которых, по мнению сведущих людей, следует помнить во все моменты жизни. Желая быть возможно ближе к истине, я должен признаться,- кажется, я был настолько углублен в дело подкопа под ларь, что совершенно позабыл о всем прочем, кроме того, что могло оказаться в этом ларе...
---ОБ ОТНОШЕНИИ КО ЛЖИ---
- Царица небесная, как я врал! Что Хлестаков? Идиот Хлестаков! Я врал, никогда не теряя сознания, что вру, хотя и наслаждался тем, как вру. Так я врал, скажу вам, что даже Чёрное море покраснело бы, если бы оно меня слышало!
***
- Врать умеючи - высокое наслаждение, скажу я вам. Если врёшь и видишь, что тебе верят, - чувствуешь себя приподнятым над людьми, а чувствовать себя выше людей - удовольствие всё-таки. Овладеть их вниманием и мыслить про себя: «дурачьё!» Одурачить человека всегда приятно. Да и ему, человеку-то, тоже приятно слышать хорошую ложь, которая гладит его по шёрстке. И, может быть, всякая ложь - хороша, или же, наоборот, всё хорошее - ложь. Едва ли на свете есть что-нибудь более стоящее внимания, чем разные людские выдумки: мечты, грёзы и прочее такое.
Мне нравится то, что я рассказал. Мне кажется, что я порядочно рассказал. Пойду дальше, - весьма вероятно, что я тут многое сочинил, но, ей-богу, если я наврал, - я наврал в фактах. Вы смотрите не на них, а на мой способ изложения - он, уверяю вас, с подлинным души моей верен. Я дал вам жаркое из фантазии под соусом из чистейшей истины...
- А впрочем, зачем я вам сказал это?.. Затем, дорогой мой, что чувствую я - вы мало верите мне... Рад за вас. Так! Не верьте человеку! Ибо всегда, когда он о себе рассказывает, - он лжёт! Лжёт в несчастии, чтоб возбудить к себе более сострадания, в счастии - чтоб ему более завидовали, во всех случаях - чтобы увеличить внимание к себе.
Изложение фактов и дум...:
Нужно молиться богу. Я молился. Нужно слушаться его. Я очень боялся деда, но и его мало слушался, а бог? Он может дать всё. Но мне ничего не надо было. По всем вышесказанным причинам я встал на колени и торжественно отрекся от участия в воровстве яиц.
***
- Он врет - я был с ним вместе и воровал!
Все засмеялись. Они полагали, что я лгу на себя из благородного побуждения спасти брата. Но я очень спокойно доказал им, что я был, и брат злобно подтвердил это. Я был рад, доказав мою вину, и мне было теперь неизмеримо приятно быть виноватым.
- Зачем же ты клялся? - удивленно спросили меня.- Ты лгал? Зачем?
Ну, этого я не мог объяснить им!
- Так! - ответил я. Я, впрочем, мог бы им объяснить, у кого я учился лгать, но об этом меня не спросили они.
- Так? Хорошо! - Тут меня стали пороть за неуместную ложь . Я кричал:
- Буду лгать! Буду! Буду! Буду!
О чиже, который лгал..., 1893:
А чиж остался и, сидя на ветке орешника, думал: «Я солгал, да, я солгал, потому что мне неизвестно, что там, за рощей, но ведь верить и надеяться так хорошо!.. Я же только и хотел пробудить веру и надежду,- и вот почему я солгал... Он, дятел, может быть, и прав, но на что нужна его правда, когда она камнем ложится на крылья?»
---ОТСТРАНЕННОСТЬ ОТ ЛЮДЕЙ, ВЗГЛЯД НА НИХ СВЫСОКА---
- Ну... думаю, что я человек, которому в жизни тесно. Жизнь узка, а я - широк... Может быть, это неверно. Но на свете есть особый сорт людей, родившихся, должно быть, от Вечного жида. Особенность их в том, что они никак не могут найти себе на земле места и прикрепиться к нему. Внутри их живёт тревожный зуд желания чего-то нового... Мелкие из них никогда не могут выбрать себе штанов по вкусу, и от этого всегда не удовлетворены, несчастны, крупных ничто не удовлетворяет - ни деньги, ни женщины, ни почёт... Таких людей не любят: они дерзновенны и неуживчивы. Ведь большинство ближних - пятачки, ходовая монета... и вся разница между ними только в годах чеканки. Этот - стёрт, тот - поновее, но цена им одна, материал их одинаков, и во всём они тошнотворно схожи друг с другом. А я не пятак, - хотя, может быть, я семишник... Вот и всё!
***
- Есть также много прелести и в сознании своей отчуждённости от людей, в ясном понимании высоты и прочности той стены прегрешений против них, которую я сам свободно построил. И много сладкого и острого в постоянном риске быть разоблачённым. Жизнь - игра! Я ставлю на свою карту всё - то есть нуль - и всегда выигрываю... без риска проиграть что-нибудь иное, кроме жизни моей. Но я уверен, что, если меня когда-нибудь будут бить, - меня не изувечат, а убьют. На это нельзя обижаться, и было бы глупо этого бояться.
Изложение фактов и дум...:
Мне нравилась эта отчужденность - в ней есть нечто льстящее самолюбию и подымающее человека выше его собратий. И всегда после двух-трех часов такого уединения мои родные казались мне похуже меня, а нужно сказать, что только редкие, истинно благородные натуры, может быть, не способны, созерцая ниже их стоящих, ощущать при этом чувства самодовольства. Очень наивно было бы думать, что для души ребенка такое чувство было бы сложно.
Колокол, 1896:
А еще приятнее для него было то, что все эти люди, там, внизу, были такие маленькие, жалкенькие, подленькие. Он довольно улыбался, сознавая, что каждому из них было бы так же, как и ему, приятно звонить в свой колокол, находясь высоко над землей, в свежем утреннем воздухе - выше всех. Только он один во всем городе имеет право на это наслаждение. Теперь весь город будет говорить о колоколе и о Прахове. Вспомянут, конечно, все грехи купца.
Пускай! У него есть свой колокол, который гудит громче всех людских речей,- гудит, призывая людей к службе божией в храм его... А их речи - что ему их речи? «Не судите, да не судимы будете». «Кто из вас безгрешен - пусть первый возьмет камень...» Они все там, внизу, считают себя безгрешными, все швыряют в него грязью разных сплетен... Что толкает их на это, как не зависть к его достатку, к его уменью с пользой трудиться?
И с той поры, как он поднял колокол, он стал еще более горд, жесток и насмешливо недоверчив в отношениях к людям.
Трубочист, 1896:
Широкий горизонт всегда ласкает глаз и душу и как бы расширяет ее восприимчивость. Иногда Федька, усевшись на трубу и покуривая самодельную папиросу, долго просиживал в молчаливом созерцании жизни внизу, у его ног, и ему казалось очень забавным то, что чем выше он поднимался над землей, тем более суетливыми, маленькими и какими-то несчастными становились все эти люди, бегавшие взад и вперед по улицам города, тем шире и дальше развертывались луга за рекой, чище и глубже было небо над ним.
В степи, 1897:
пожалуй, в виде материала для моей характеристики, я скажу, что всегда считал себя лучше других и успешно продолжаю заниматься этим до сего дня.
//////////////////////////////////////////////////////
ЧАСТО ПОВТОРЯЮЩИЙСЯ В РАССКАЗАХ ГОРЬКОГО МОТИВ ТОСКИ
- Именно в эти дни, первый раз в моей жизни, испытал я приступ удручающей, коверкающей душу скуки... Это самое мерзостное настроение из всех, человека уродующих... Всё вокруг перестаёт быть интересным, и хочется чего-то нового. Бросаешься туда, сюда, ищешь, ищешь, что-то находишь - берёшь и скоро видишь, что это совсем не то, что нужно... Чувствуешь себя внутренно связанным, неспособным жить в мире с самим собой, - и этот мир всего нужнее человеку! Подлое состояние...
- И довело оно меня до того, что я женился. Такой поступок для человека моего характера только и возможен с тоски или похмелья.
Изложение фактов и дум...:
Часто я чувствовал что-то скучное, холодное и обидное и тогда уходил в сад. Там, за баней, была яма, поросшая бурьяном, я забирался на дно ее, лежал и смотрел в небо. Оно - чем пристальней смотреть в него - становится всё глубже, и это всегда наводило на меня тоскливо-меланхоличное настроение. Жизнь в то время была где-то далеко от меня - звуки ее чуть приносились ко мне на дно ямы, и когда по саду пробегал ветер, то бурьян по краям ямы и на дне ее шумел сухим, унылым звуком. Я лежал и иногда плакал о чем-то, а иногда стискивал зубы и, задерживая дыхание, вслушивался в шелест деревьев сада.
Тоска, 1896:
Когда он обругался, ему стало как-то легче: проклятая, непонятная грусть, одолевшая его с последней поездки в город, меньше давила его, когда он сердился,- а когда он сердился сильно, так и совсем пропадала... Но за эти дни дома всё шло так ровно, гладко, что и поругаться-то хорошенько, чтоб полностью отвести душу, было нельзя - не с кем и не за что,- все подтянулись, заметив, что «сам» сильно не в духе. Тихон Павлович видел, что домашние боятся его и ждут грозы, к - чего раньше с ним никогда не было - чувствовал себя виноватым пред всеми. Ему было стыдно за то, что все такие хмурые и бегают от него, и еще больше овладевало им тяжелое, непонятное чувство, привезенное из города.
Самоубийство, 1895:
Мысли, скучные и холодные, выделяясь одна из другой, кружились в его голове, точно в медленной пляске, поглощали друг друга, останавливались перед чем-то и вдруг уносились куда-то всем роем. Он упорно смотрел вперед себя, весь охваченный тупой и тяжелой тоской, пытался вспомнить что-то, догадаться о чем-то... Вот они снова являлись и медленно кружились как те холодные, тяжелые и липкие хлопья снега, что тихонько стучали в стекла окна за его спиной... Он следил за собой, и ему казалось, что в голове его как бы разматывался клубок перепутанных ниток,- сначала нитка развивалась прямо и ровно, но вдруг откуда-то за нее цеплялась другая, вся в петлях и узлах, а за ней вытягивалась третья, четвертая соскакивала с клубка, и получался странный запутанный узор... И вдруг всё это разрывалось, а из обрывков уже рождалось что-то другое, такое же неясное и холодное.
Друзья, 1895:
Пляши-нога опрокинулся на спину и лег, положив голову на камень. Уповающий посмотрел на него с сожалением и вздохнул.
- Тоскуешь всё? а? Ах ты, братец ты мой! И чего это ты всё тоскуешь? Болезнь это у тебя такая... сердце болит... аль так что? Семь годов вот уж я с тобой... рука об руку гуляю и не могу никак понять твоей тоски этой! ей-богу!
***
Зачем только живут люди! Беда! хоть бы я вот: не могу я ни во что впрягать себя, ни в какой хомут не влезу. А оно, может, нужно бы мне. Потому дума меня больно разъедает. Кабы вот ее извести... Выжечь, примерно бы... вытравить... А то ест, ест, как ржа железо, и никакого порядку в душе нет. Туман как бы, примерно. И всё бугры да рытвины.
Коновалов, 1897:
- А на меня, видишь ты, тоска находит. Такая, скажу я тебе, братец мой, тоска, что невозможно мне в ту пору жить, совсем нельзя. Как будто я один человек на всем свете и, кроме меня, нигде ничего живого нет. И всё мне в ту пору противеет-и сам я себе становлюсь в тягость, и все люди; хоть помирай они - не охну! Болезнь это у меня, должно быть. С нее я и пить начал...
Супруги Орловы, 1897:
Порой Гришка импровизировал:
Э-ох ты, жи-изнь... эх да уж ты, жизнь моя треклятая...
Да ты, тоска-а! Эх и ты, тоска моя проклятая,
Проклятущая тоска-а-а!..
***
- И отчего она завелась в тебе, тоска эта? - грустно спрашивала Матрена.
- Судьба такая, Мотря! - философствовал Гришка.- Судьба и характер души...
***
ему хотелось чего-то более крупного, это желание всё разгоралось в нем, мучило его и, наконец, доводило до тоски.
***
Жена? Ну ее ко всем чертям! Разве таким, как я, жена нужна? На кой ее... когда меня во все четыре стороны сразу тянет... Я родился с беспокойством в сердце... и судьба моя - быть босяком! Ходил я и ездил в разные стороны... никакого утешения... Пью?Конечно, а как же? Все-таки водка - она гасит сердце... А горит сердце большим огнем... Противно всё - города, деревни, люди, разных калибров... Тьфу! Неужто же лучше этого и выдумать ничего нельзя? Все друг на друга... так бы всех и передушил! Эх ты, жизнь, дьявольская ты премудрость!
//////////////////////////////////////////////////
ДВОЙСТВЕННОЕ ОТНОШЕНИЕ К ЖЕНЩИНЕ: ЛЮБОВЬ-НЕНАВИСТЬ
Я никогда не был пьяницей, - впрочем, напивался, если были хорошие вина, - шампанское, например. Марсалу дадите в обилии, - непременно упьюсь, ибо люблю её, как женщин. Женщин я люблю до бешенства... а может быть, я их ненавижу... потому что, взяв что следует с женщины, я сейчас же ощущаю непреоборимое желание сделать ей какую-нибудь мерзопакость - такую, знаете, чтоб она не боль и унижение чувствовала, а чтоб казалось ей, будто кровь её и мозг костей её напитал я отравой, и чтоб всю жизнь гадость этой отравы она носила в себе и чувствовала её каждую минуту... Н-да! Уж за что я так на них зол - не знаю и не могу объяснить себе этого... Они всегда были благосклонны ко мне, ибо я был красив и смел. Но и лживы они! Впрочем, чёрт с ними. Люблю я, когда они плачут и стонут, - смотришь, слушаешь и думаешь - ага! поделом вору и мука!..
Месть (III, Отрывок из одного письма), 1893:
(Герой рассказа пишет другу о том, как отомстил насмешнице, за которой долго и безуспешно ухаживал. Он продолжал ухаживать за ней с невероятными настойчивостью, нежностью и тактичностью. Он сделался для неё необходимым человеком и её ближайшим другом. Наконец, выбрав правильный момент, он пылко и красиво признался ей в любви.)
Я ни на шаг не отступил от установленного веками шаблона, ни на шаг - вплоть до конца, друг мой!
И, наконец, я замолчал, конечно, трепеща в ожидании, и из-под ресниц незаметно наблюдал за ней. Она была взволнована, прерывисто дышала, у ней вызывающе страстно сверкали глаза... Ура!..
И вот она протянула ко мне свои красивенькие ручки - они слегка дрожали - и шёпотом, таким, знаешь, страстным шёпотом заговорила:
- Иди ко мне, иди, мой милый, хороший, дорогой!.. Иди скорей!.. Иди же... я тебя люблю...
Тут я встал с колен. Она обняла меня, плотно прижалась к моей груди и всё шептала, задыхаясь от волнения:
- Иди... иди!..
Тогда я разжал её руки, крепко обвитые вокруг моей шеи, поднял рукой за подбородок её голову и прямо в лицо, громко засмеявшись, спокойно сказал:
- Не хочу!
И, повернувшись к ней спиной, ни разу не оглянувшись... ты понимаешь?.. ни разу не оглянувшись назад, громко насвистывая, медленно ушёл по ярко освещённой луной дорожке сада.
Я слышал, как она упала с глухим стоном, полным ужаса.
(Далее он сообщает о том, что ощенилась его сука.)
Пробуждение, 1894:
(Герой рассказа, увидев проститутку искренне молящейся, преисполняется раскаянием и начинает рисовать ей картины чистой и радостной семейной жизни.)
- Уйду! Нет, вон, вон отсюда! Как?! Уйти?!-упрекнул он себя и, сев на постели, вдруг заговорил задушевным, теплым тоном, глядя ей прямо в глаза и полный сознания необходимости уяснить ей ее положение. Он говорил о семье и ее радостях, о муже, добром молодом малом, любящем ее так хорошо, крепко, о маленькой комнатке, где всё так уютно, чисто и заработано честным трудом и где пара маленьких ребятишек ползают и кричат ей «мама! мама!» и бормочут свои славные, ребячьи слова, рисовал ей ее самое, озабоченную и честную работницу, окруженную подругами, такими же, как и она, женами и матерями... рисовал, беспощадно ярко сгущая краски, и, увлекаясь нарисованной им картиной, еще более жестоко начинал дополнять, входя в самые мизерные детали семейной жизни и умея везде открыть ей крупицы хорошего, человеческого, в лучшем смысле этого слова, обливая всё это искренним чувством сознания совершаемого им добра и уважения к себе за победу над собой и за эту проповедь при таких исключительных и странных условиях, в этой цинически приспособленной обстановке, полной грязи, смрада и отвратительной насмешки над любовью к женщине...
(Распевшийся клиент неожиданно получает укол булавкой в бок и уходит. Доведённая до отчаяния Дунька сначала решает покончить с собой, а потом поджигает доходный дом, в котором принимает клиентов.
В конце рассказа хозяин дома жалуется полицейскому:)
- Злой человек, ваше благородие, тут есть, его поганых рук дело, ваше благородие!- жаловался он частному приставу, и от огорчения у него смешно прыгали губы.
(В этом рассказе нет чётко выраженного намерения сделать зло женщине. Возможно, герой действительно желает проститутке добра. Но в следующем рассказе желание причинить боль совершенно отчетливо; а слова говорятся те же.)
Отомстил..., 1896:
Видя ее неуспех, чувствуя, что ее злит его невнимание, он чуть-чуть улыбался, покручивал свой ус и с рассеянным видом поглядывал вокруг себя, как бы не замечая этой женщины... И со стороны очень трудно было определить, кто из них двух зверь и кто охотник.
***
«Ба! у тебя, кажется, есть слабое место! Если ты только не притворяешься. Попробую...»
***
Тогда он тихо и задушевным тоном начал говорить, как бы про себя, о прелестях, о поэзии, о значении семейной жизни и с неопределенной улыбкой всё следил за выражением ее лица, мельком, исподлобья бросая на него быстрые взгляды своих серых глаз. Оно менялось, становилось проще, и вызывающее выражение глаз погасло в чем-то туманном; облокотясь одной рукой на стол, она неопределенно смотрела пред собой, слушая его ласковый и задумчивый голос, умело рисовавший картину за картиной...
***
Она покорилась. Откинувшись на стул, бледная, с выражением глубокой тоски в темных глазах, она так смотрела ими, точно эти красивые, яркие картины счастья были видимы им, точно они были тут где-то, близко. А он всё говорил, и хорошо говорил, образно, ярко, задушевно...
Всегда приятно несколько поглумиться над человеком,- это всякий знает. А «порядочный человек» слишком хорошо, по его мнению, знал «этих», для того чтобы верить одной из них - той, которая сидела против него и, с увлажненными глазами, слушала речи о тихом счастье, семейной жизни, о тёплом огне семейного очага и о всем другом, о чем он мог сказать ей, но в чем сам он едва ли мог видеть счастье.
***
Ему казалось, что он вправе отомстить ей за ту бесцеремонность, с которой она напросилась на его угощение, и за профессию, которой она служит, наказать ее, заставив пережить скверный, тяжелый час, час искреннего покаяния, час горьких воспоминаний о прошлом. Наконец, она просто злила его тем, что не могла возбудить в нем желания обладать ей, и, несмотря на это,- все-таки пила и ела за его счет.
- В семье, в уютно обставленной теплой комнатке... так хорошо сидеть вечером бок о бок с любимым мужем... читать, разговаривать, чувствовать на себе его ласковый взгляд и знать, что он ждет поцелуя и примет его с наслаждением.
Она вздохнула и как-то странно качнула головой...
Он заметил, что из ее левого глаза на скатерть стола упала слеза. Острое чувство удовлетворения охватило его. Он сузил свои глаза, скрывая усмешку в них, и, еще понизив тон, уже задумчивым шёпотом будил в ней то, о чем она давно уже забыла.
«Едва ли ты когда-нибудь ужинала с такой приправой, голубушка!..» - воскликнул он мысленно.
Ему положительно было приятно мучить эту женщину; было время, его тоже мучили и они, не таким мучением, но мучением ожидания, неизвестности - более острым, чем это. Оп видел, что она искренна, и не сомневался в этом; теперь ему хотелось, чтобы в этой пьесе ее финал был так же пошл и груб, как увертюра.
А она, эта женщина, смотрела на него широко открытыми, влажными глазами, облокотясь на стол, и пальцы ее рук были крепко стиснуты. Жалкое что-то отражалось на ее бледном, осунувшемся лице...
И вот он вдруг встал, оборвал свою речь на полуслове, холодно и сухо усмехнулся ей в лицо, бросил на стол десять рублей и сказал:
- Прощайте, мне пора! Вы уплатите, тут хватит.- И быстро пошел к выходу, не дав ей опомниться.
Она вздрогнула и бросилась за ним, сильным движением всего тела, но снова опустилась на свой стул, раскрыв рот, будто она задыхалась, и схватившись рукой за левый бок...
Фамильярно улыбаясь, к ней подошел лакей.
- Получить?
- Принеси мне...- шёпотом начала она, но у нее порвался голос, и она, растерянно улыбнувшись, странно покачала головой из стороны в сторону.
- Чего? - спросил лакей.
- Водки! - шепнула она,- водки!..
А когда он пошел, истерически крикнула вслед ему:
- Больше... больш-шой стакан!
"О маленькой фее и молодом чабане" 1892г.:
всё, что я узнала от тебя, лучше бы и не знать, потому что обо всём этом думается!.. Ты говорил мне о Судьбе и о Смерти... Ну, что в них хорошего? Кабы я не знала, что они есть, мне было бы веселее; оттого что, если умеешь думать, совсем не лучше жить!..
"Открытие" 1895:
если я захочу,- могу доставить себе тонкое удовольствие подливать в светлую влагу ее чувствований капельки темного скептицизма, капельки острой горечи понимания. Она будет постепенно вянуть, а я буду наблюдать это и наслаждаться моей маленькой местью жизни, которая отравила меня.
***
Я отравлен - и вот отравляю сам, отравляю ценное, свежее, еще не жившее существо... Наношу убыток жизни, лишая ее энергии, которая служила бы ее целям, если б я хотел этого.
Возвращение норманнов из Англии, 1895:
где-то есть дерево, каплей своего сока убивающее человека. В каждой женщине есть такой яд, как яд этого дерева, но только он убивает медленно. Это хуже, чем быть убитым сразу. Не надо жалеть женщин и не следует долго и пристально смотреть им в глаза - через них они впускают яд в сердца воинов.
//////////////////////////////////////////////////////////////
ВОСПОМИНАНИЯ О СИЛЬНЫХ ОЩУЩЕНИЯХ, ВИДИМО ИМЕЮЩИХ ЗНАЧИМОСТЬ
---ВОСПОМИНАНИЯ О ГОЛОДЕ---
Случалось ли вам голодать? Мне случалось не есть по двое суток кряду... И вот, когда желудок начнёт есть сам себя, когда чувствуешь, как сохнут, умирая от голода, твои внутренности, - тогда готов за кусок хлеба убить человека, ребёнка... на всё готов, - в этой готовности к преступлению есть своя особая поэзия... это очень ценное ощущение, и, пережив его, - больше уважаешь себя!
В степи, 1897:
В желудках сосало. Это было странное и неприятное ощущение: казалось, что из всех мускулов тела соки медленно вытекают куда-то, испаряются и мускулы теряют свою живую гибкость. Ощущение колющей сухости наполняло полость рта и глотку, в голове мутилось, а перед глазами мелькали темные пятна. Иногда они принимали вид дымящихся кусков мяса, караваев хлеба; воспоминание снабжало эти «виденья былого, виденья немые» свойственными им запахами, и тогда в желудке точно нож повертывался.
---ВОСПОМИНАНИЯ О ПЕРВОМ СЦЕНИЧЕСКОМ ОПЫТЕ---
(Очень сомнительно, чтобы лихой проходимец переживал то же, что юная восторженная актрисочка, а вот однако ж.)
- И в эту зиму я почувствовал к людям ненависть и отвращение. Выйдешь, знаете, на сцену, да как сотни дураков и мерзавцев воткнут в тебя свои глаза - по коже пробежит этакая рабья, трусливая дрожь и щиплет тебя, точно ты в муравьиную кучу уселся. Смотрят они на тебя, как на свою игрушку, как на вещь, которую купили для своего пользования. В их воле осудить и одобрить тебя... И вот они следят - достаточно ли ты прилежно ломаешься пред ними? И, если найдут, что прилежно, - орут, как ослы на привязи, а ты слушаешь их и чувствуешь себя довольным их похвалой. На время позабудешь, что ты их собственность... потом вспомнишь и за то, что тебе было приятно их одобрение, чуть не бьёшь себя по морде...
- До судорог противна была мне эта публика, и часто хотелось плюнуть на неё со сцены, выругать её самыми похабными словами. Бывало, чувствуешь, как её глаза впиваются в тело, точно булавки, и как жадно ждёт она, чтобы ты пощекотал её... ждёт с уверенностью той помещицы, которой дворовые девки на ночь пятки чесали... Чувствуешь это её ожидание и думаешь, как бы хорошо иметь в руке такой длинный нож, чтоб им сразу было можно всему первому ряду зрителей носы срезать... Чёрт бы их взял!
Первый дебют, 1896:
И вот она вышла на сцену, только занавес отделял ее от публики.
Он взвился, дебютантка встала лицом к лицу с ней, и ее охватил трепет, оковавши холодом всё ее тело иязык.
Сотни глаз смотрели на нее, и в зале царила выжидающая тишина - тишина, точно подстерегавшая что-то; все люди, казалось, поглощены одним желанием - желанием слышать нечто такое, что оживило бы их,- и казалось, что все они, создав эту тишину, впали во власть ее и омертвели в ней.
Не глядя на публику, дебютантка чувствовала сотни глаз, которые точно щупали ее, исследовали, смаковали,- и прикосновение их было холодно и возбуждало страх в сердце.
А когда она взглянула в зал, то увидала, что все смотрят на нее с любопытством, только с холодным, безучастным любопытством людей, жаждущих развлечения,- и больше нет ничего во взгляде толпы; нет той духовной связи, которая должна бы быть между толпой и тем, кто вещает ей правду о жизни сердца.
Это было страшно.
А глаза толпы всё продолжали ощупывать ее, дебютантку, не ожидавшую, что взгляд толпы обладает этой силой взгляда гремучей змеи.
Секунды были невероятно длинны, и каждая из них, исчезая, уносила у дебютантки частицу ее уверенности в смысле своего деяния.
Толпа же ждала, холодная, как всегда, жадная, как всегда, поглощающая своих слуг, как Молох, и расплачивающаяся хлопаньем в ладоши за сок нервов и кровь сердца тех людей, которые добровольно обрекли себя на мучение служить ей словом.
Громадное стоглавое животное, она молчала и, скептически осматривая маленькую фигурку дебютантки, этим молчанием как бы говорила: «А ну-ка, чем ты и как пощекочешь мои утомленные нервы?»
И всё гипнотизировала дебютантку своим взглядом гастронома на новый соус.
Пресыщенная и разочарованная в своих исканиях новизны, она смотрела на предложенную ей новинку царственным взглядом какого-то чудовища, могучего, всепожирающего, вечно алчущего и сознающего свою страшную власть над человеком, который в ее глазах ценен только как щепочка, поддерживающая ослабевающий огонь ее интереса к жизни.
Артист, кто бы он ни был,- раб толпы, если он не гений.
И нет для человека рабства тяжелей и мучительней, чем служение толпе.
Она капля за каплей сосет его соки, холодно наблюдая, как он утрачивает свежесть таланта и силу своего сердца,- она всё это поглощает, всё поглощает, и - где оно?
Она много пожрала, много пожирает, еще больше пожрет и всё живет, как раньше,- черствая, грубая, воспламеняющаяся на момент и тотчас же угасающая, живет холодная, серая и скучная, сильная, но бездушная, громадная, но умственно низкая...
Она жалкая все-таки - жалкая, и вот почему люди приносят себя ей в жертву, пытаясь облагородить ее, но превращаясь в ее игрушку - в игрушку, которая постольку и интересна, поскольку нова и сложна. Стесненная, сжатая, раздавленная тяжелым взглядом толпы, дебютантка лишила свою роль жизни, торопливо скомкала ее и бросила в скучающее, безучастное лицо зрительной залы.
Сидя в своей уборной, она рыдала, вся содрогаясь отболи сердца, чувствуя себя как бы опозоренной, загрязненной сотнями взглядов, только что щупавших ее... как щупальцы спрута.
Было ясно, что это так называемый «интеллигентный человек». Их много среди бродяг, все они - мёртвые люди, потерявшие всякое уважение к себе, лишённые способности к самооценке, и живут лишь тем, что с каждым днём своей жизни падают всё ниже в грязь и гадость; потом растворяются в ней и исчезают из жизни.
Необычайно ценно в Промтове то, что он цельная, не раздираемая противоречиями личность при всех своих (или авторских) странностях и недостатках. Но тогда он должен смириться с тем, что он скот - увернуться от этого конфликта Горький не считает возможным: или совершай над собой усилие, преодолевая всё скотское в себе, или скатишься до состояния обычного скота, эдаким "богоживотным" остаться не получится.
Как бы там ни было, а вот эту мысль просто нужно высечь в граните:
Я ЛЮДЕЙ ЗНАЮ! - ЕСЛИ ВСЁ СЕГОДНЯШНЕЕ ПОДЛОЕ, ГРЯЗНОЕ И ЗЛОЕ ОБЪЯВИШЬ ЗАВТРА ЧЕСТНЫМ, ЧИСТЫМ, ДОБРЫМ - ВСЕ ЭТИ МОРДЫ, БЕЗ ВСЯКОГО УСИЛИЯ НАД СОБОЙ, ЗАВТРА ЖЕ И БУДУТ СОВЕРШЕННО ЧЕСТНЫМИ, ЧИСТЫМИ И ДОБРЫМИ.
Внешность:
ему, должно быть, лет за сорок и жизнь для него была не шуткой. Его глаза, тёмные и глубоко запавшие в орбиты, блестели спокойно и самоуверенно, а когда он немного прищуривал их, лицо его принимало выражение лукавое и сухое.
Большие, умные глаза с усмешкой посмотрели на меня, потом из-под усов блеснули белые зубы
Около глаз и на лбу у этого человека много глубоких, тонко прорезанных морщин.
бледное лицо в чёрной бороде
у Промтова было что-то твёрдое, стойкое. Он не жаловался на жизнь, как это делают все.
в его тоне не было оттенка того лисьего благочестия, которое всегда выдаёт странника, в его тоне не звучала обязательная для странника вороватая елейность, и пока в речах его не было ни вздохов благоговейных, ни слов «от писания».
Любил говорить этот весёлый пройдоха!
Промтов болтал - весёлый, как чиж
Тело у него было породистое, красиво сложенное, с крепкими, хорошо развитыми мускулами.
Он одет в остатки старого ватного пальто, подпоясан верёвкой, а на ногах у него лапти из цельного куска кожи - «поршни», как их зовут на Дону.
В твёрдой и спорой походке, в ранце из кожи, ловко прикреплённом на спине, во всей его фигуре видна была привычка к бродячей жизни, волчья опытность и лисья сноровка.
- А вы как добываете пропитание? - спросил я Промтова. - Работаете?
- Ра-аботаю? Нет, я до этого не охотник...
(Далее даны мысли, до "Проходимца" встречавшиеся в других рассказах - кроме последнего, разве что, раздела)
//////////////////////////////////////////////////////
СУЖДЕНИЯ, РАЗДЕЛЯЕМЫЕ ГОРЬКИМ НА СЛОВАХ ИЛИ ДЕЙСТВИЕМ
---ЧТО ЛУЧШЕ, ВЫПРОСИТЬ ИЛИ ЗАБРАТЬ---
гораздо приятнее есть ворону, выуженную своей рукой, чем хлеб или сало, поданные тебе рукой ближнего из окна дома его... который всегда, после того, как примешь милостыню, - хочется поджечь!..
Это он резонно говорил, резонно и интересно.
***
Я всегда думал, что лучше вырвать, чем выпросить...
---О НЕПРИЯТИИ КУЛЬТУРНОГО ОБЩЕСТВА---
- Вы должны понять это: в бродяжьей жизни есть нечто всасывающее, поглощающее. Приятно чувствовать себя свободным от обязанностей, от разных маленьких верёвочек, связывающих твоё существование среди людей... от всяких мелочишек, до того облепляющих твою жизнь, что она становится уже не удовольствием, а скучной ношей... тяжёлым лукошком обязанностей... вроде обязанности одеваться - прилично, говорить - прилично... и всё делать так, как принято, а не так, как тебе хочется. При встрече со знакомым нужно, как это принято, сказать ему - здравствуй! - а не - издохни! - как это иногда хочется сказать.
- Вообще - если говорить по правде - так все эти торжественно-дурацкие отношения, что установились между порядочными городскими людьми, - скучная комедия! Да ещё и подлая комедия, потому что никто никого в глаза не называет ни дураком, ни мерзавцем... а если иногда это и делается, так только в припадке той искренности, которую называют злобой...
- А на бродяжьем положении живёшь вне всей этой канители...
То же обстоятельство, что ты без сожаления отказался от разных удобств жизни и можешь существовать без них, как-то приятно приподнимает тебя в своих глазах.
Коновалов, 1897:
Нужно родиться в культурном обществе для того, чтобы найти в себе терпение всю жизнь жить среди него и не пожелать уйти куда-нибудь из сферы всех этих тяжелых условностей, узаконенных обычаем маленьких ядовитых лжей, из сферы болезненных самолюбий, идейного сектантства, всяческой неискренности,- одним словом, из всей этой охлаждающей чувство, развращающей ум суеты сует. Я родился и воспитывался вне этого общества и по сей приятной для меня причине не могу принимать его культуру большими дозами без того, чтобы, спустя некоторое время, у меня не явилась настоятельная необходимость выйти из ее рамок и освежиться несколько от чрезмерной сложности и болезненной утонченности этого быта.
В деревне почти так же невыносимо тошно и грустно, как и среди интеллигенции. Всего лучше отправиться в трущобы городов, где хотя всё и грязно, но всё так просто и искренно, или идти гулять по полям и дорогам родины, что весьма любопытно, очень освежает и не требует никаких средств, кроме хороших, выносливых ног.
---ОБ УВАЖЕНИИ К ЧАСТНОЙ СОБСТВЕННОСТИ---
Промтов предложил попробовать, нельзя ли провертеть дыру в полу магазина, дабы достать зёрен ржи, - ибо, если рожь сварить в воде, - получается хорошая пища. Я протестовал, заявив, что это неудобно: мы выпустим из магазина несколько пудов ржи для того, чтоб взять её два-три фунта.
- А вам какое до этого дело? - спросил Промтов.
- Нужно, я слышал, иметь уважение к чужой собственности...
- Это, батенька, только тогда нужно, когда есть своя! И нужно только потому, что она для всякого другого - чужая...
Однажды осенью, 1895:
Мы работали молча. Я не могу сказать теперь, помнил ли я в этот момент об уголовном кодексе, о морали, собственности и прочих вещах, о которых, по мнению сведущих людей, следует помнить во все моменты жизни. Желая быть возможно ближе к истине, я должен признаться,- кажется, я был настолько углублен в дело подкопа под ларь, что совершенно позабыл о всем прочем, кроме того, что могло оказаться в этом ларе...
---ОБ ОТНОШЕНИИ КО ЛЖИ---
- Царица небесная, как я врал! Что Хлестаков? Идиот Хлестаков! Я врал, никогда не теряя сознания, что вру, хотя и наслаждался тем, как вру. Так я врал, скажу вам, что даже Чёрное море покраснело бы, если бы оно меня слышало!
***
- Врать умеючи - высокое наслаждение, скажу я вам. Если врёшь и видишь, что тебе верят, - чувствуешь себя приподнятым над людьми, а чувствовать себя выше людей - удовольствие всё-таки. Овладеть их вниманием и мыслить про себя: «дурачьё!» Одурачить человека всегда приятно. Да и ему, человеку-то, тоже приятно слышать хорошую ложь, которая гладит его по шёрстке. И, может быть, всякая ложь - хороша, или же, наоборот, всё хорошее - ложь. Едва ли на свете есть что-нибудь более стоящее внимания, чем разные людские выдумки: мечты, грёзы и прочее такое.
Мне нравится то, что я рассказал. Мне кажется, что я порядочно рассказал. Пойду дальше, - весьма вероятно, что я тут многое сочинил, но, ей-богу, если я наврал, - я наврал в фактах. Вы смотрите не на них, а на мой способ изложения - он, уверяю вас, с подлинным души моей верен. Я дал вам жаркое из фантазии под соусом из чистейшей истины...
- А впрочем, зачем я вам сказал это?.. Затем, дорогой мой, что чувствую я - вы мало верите мне... Рад за вас. Так! Не верьте человеку! Ибо всегда, когда он о себе рассказывает, - он лжёт! Лжёт в несчастии, чтоб возбудить к себе более сострадания, в счастии - чтоб ему более завидовали, во всех случаях - чтобы увеличить внимание к себе.
Изложение фактов и дум...:
Нужно молиться богу. Я молился. Нужно слушаться его. Я очень боялся деда, но и его мало слушался, а бог? Он может дать всё. Но мне ничего не надо было. По всем вышесказанным причинам я встал на колени и торжественно отрекся от участия в воровстве яиц.
***
- Он врет - я был с ним вместе и воровал!
Все засмеялись. Они полагали, что я лгу на себя из благородного побуждения спасти брата. Но я очень спокойно доказал им, что я был, и брат злобно подтвердил это. Я был рад, доказав мою вину, и мне было теперь неизмеримо приятно быть виноватым.
- Зачем же ты клялся? - удивленно спросили меня.- Ты лгал? Зачем?
Ну, этого я не мог объяснить им!
- Так! - ответил я. Я, впрочем, мог бы им объяснить, у кого я учился лгать, но об этом меня не спросили они.
- Так? Хорошо! - Тут меня стали пороть за неуместную ложь . Я кричал:
- Буду лгать! Буду! Буду! Буду!
О чиже, который лгал..., 1893:
А чиж остался и, сидя на ветке орешника, думал: «Я солгал, да, я солгал, потому что мне неизвестно, что там, за рощей, но ведь верить и надеяться так хорошо!.. Я же только и хотел пробудить веру и надежду,- и вот почему я солгал... Он, дятел, может быть, и прав, но на что нужна его правда, когда она камнем ложится на крылья?»
---ОТСТРАНЕННОСТЬ ОТ ЛЮДЕЙ, ВЗГЛЯД НА НИХ СВЫСОКА---
- Ну... думаю, что я человек, которому в жизни тесно. Жизнь узка, а я - широк... Может быть, это неверно. Но на свете есть особый сорт людей, родившихся, должно быть, от Вечного жида. Особенность их в том, что они никак не могут найти себе на земле места и прикрепиться к нему. Внутри их живёт тревожный зуд желания чего-то нового... Мелкие из них никогда не могут выбрать себе штанов по вкусу, и от этого всегда не удовлетворены, несчастны, крупных ничто не удовлетворяет - ни деньги, ни женщины, ни почёт... Таких людей не любят: они дерзновенны и неуживчивы. Ведь большинство ближних - пятачки, ходовая монета... и вся разница между ними только в годах чеканки. Этот - стёрт, тот - поновее, но цена им одна, материал их одинаков, и во всём они тошнотворно схожи друг с другом. А я не пятак, - хотя, может быть, я семишник... Вот и всё!
***
- Есть также много прелести и в сознании своей отчуждённости от людей, в ясном понимании высоты и прочности той стены прегрешений против них, которую я сам свободно построил. И много сладкого и острого в постоянном риске быть разоблачённым. Жизнь - игра! Я ставлю на свою карту всё - то есть нуль - и всегда выигрываю... без риска проиграть что-нибудь иное, кроме жизни моей. Но я уверен, что, если меня когда-нибудь будут бить, - меня не изувечат, а убьют. На это нельзя обижаться, и было бы глупо этого бояться.
Изложение фактов и дум...:
Мне нравилась эта отчужденность - в ней есть нечто льстящее самолюбию и подымающее человека выше его собратий. И всегда после двух-трех часов такого уединения мои родные казались мне похуже меня, а нужно сказать, что только редкие, истинно благородные натуры, может быть, не способны, созерцая ниже их стоящих, ощущать при этом чувства самодовольства. Очень наивно было бы думать, что для души ребенка такое чувство было бы сложно.
Колокол, 1896:
А еще приятнее для него было то, что все эти люди, там, внизу, были такие маленькие, жалкенькие, подленькие. Он довольно улыбался, сознавая, что каждому из них было бы так же, как и ему, приятно звонить в свой колокол, находясь высоко над землей, в свежем утреннем воздухе - выше всех. Только он один во всем городе имеет право на это наслаждение. Теперь весь город будет говорить о колоколе и о Прахове. Вспомянут, конечно, все грехи купца.
Пускай! У него есть свой колокол, который гудит громче всех людских речей,- гудит, призывая людей к службе божией в храм его... А их речи - что ему их речи? «Не судите, да не судимы будете». «Кто из вас безгрешен - пусть первый возьмет камень...» Они все там, внизу, считают себя безгрешными, все швыряют в него грязью разных сплетен... Что толкает их на это, как не зависть к его достатку, к его уменью с пользой трудиться?
И с той поры, как он поднял колокол, он стал еще более горд, жесток и насмешливо недоверчив в отношениях к людям.
Трубочист, 1896:
Широкий горизонт всегда ласкает глаз и душу и как бы расширяет ее восприимчивость. Иногда Федька, усевшись на трубу и покуривая самодельную папиросу, долго просиживал в молчаливом созерцании жизни внизу, у его ног, и ему казалось очень забавным то, что чем выше он поднимался над землей, тем более суетливыми, маленькими и какими-то несчастными становились все эти люди, бегавшие взад и вперед по улицам города, тем шире и дальше развертывались луга за рекой, чище и глубже было небо над ним.
В степи, 1897:
пожалуй, в виде материала для моей характеристики, я скажу, что всегда считал себя лучше других и успешно продолжаю заниматься этим до сего дня.
//////////////////////////////////////////////////////
ЧАСТО ПОВТОРЯЮЩИЙСЯ В РАССКАЗАХ ГОРЬКОГО МОТИВ ТОСКИ
- Именно в эти дни, первый раз в моей жизни, испытал я приступ удручающей, коверкающей душу скуки... Это самое мерзостное настроение из всех, человека уродующих... Всё вокруг перестаёт быть интересным, и хочется чего-то нового. Бросаешься туда, сюда, ищешь, ищешь, что-то находишь - берёшь и скоро видишь, что это совсем не то, что нужно... Чувствуешь себя внутренно связанным, неспособным жить в мире с самим собой, - и этот мир всего нужнее человеку! Подлое состояние...
- И довело оно меня до того, что я женился. Такой поступок для человека моего характера только и возможен с тоски или похмелья.
Изложение фактов и дум...:
Часто я чувствовал что-то скучное, холодное и обидное и тогда уходил в сад. Там, за баней, была яма, поросшая бурьяном, я забирался на дно ее, лежал и смотрел в небо. Оно - чем пристальней смотреть в него - становится всё глубже, и это всегда наводило на меня тоскливо-меланхоличное настроение. Жизнь в то время была где-то далеко от меня - звуки ее чуть приносились ко мне на дно ямы, и когда по саду пробегал ветер, то бурьян по краям ямы и на дне ее шумел сухим, унылым звуком. Я лежал и иногда плакал о чем-то, а иногда стискивал зубы и, задерживая дыхание, вслушивался в шелест деревьев сада.
Тоска, 1896:
Когда он обругался, ему стало как-то легче: проклятая, непонятная грусть, одолевшая его с последней поездки в город, меньше давила его, когда он сердился,- а когда он сердился сильно, так и совсем пропадала... Но за эти дни дома всё шло так ровно, гладко, что и поругаться-то хорошенько, чтоб полностью отвести душу, было нельзя - не с кем и не за что,- все подтянулись, заметив, что «сам» сильно не в духе. Тихон Павлович видел, что домашние боятся его и ждут грозы, к - чего раньше с ним никогда не было - чувствовал себя виноватым пред всеми. Ему было стыдно за то, что все такие хмурые и бегают от него, и еще больше овладевало им тяжелое, непонятное чувство, привезенное из города.
Самоубийство, 1895:
Мысли, скучные и холодные, выделяясь одна из другой, кружились в его голове, точно в медленной пляске, поглощали друг друга, останавливались перед чем-то и вдруг уносились куда-то всем роем. Он упорно смотрел вперед себя, весь охваченный тупой и тяжелой тоской, пытался вспомнить что-то, догадаться о чем-то... Вот они снова являлись и медленно кружились как те холодные, тяжелые и липкие хлопья снега, что тихонько стучали в стекла окна за его спиной... Он следил за собой, и ему казалось, что в голове его как бы разматывался клубок перепутанных ниток,- сначала нитка развивалась прямо и ровно, но вдруг откуда-то за нее цеплялась другая, вся в петлях и узлах, а за ней вытягивалась третья, четвертая соскакивала с клубка, и получался странный запутанный узор... И вдруг всё это разрывалось, а из обрывков уже рождалось что-то другое, такое же неясное и холодное.
Друзья, 1895:
Пляши-нога опрокинулся на спину и лег, положив голову на камень. Уповающий посмотрел на него с сожалением и вздохнул.
- Тоскуешь всё? а? Ах ты, братец ты мой! И чего это ты всё тоскуешь? Болезнь это у тебя такая... сердце болит... аль так что? Семь годов вот уж я с тобой... рука об руку гуляю и не могу никак понять твоей тоски этой! ей-богу!
***
Зачем только живут люди! Беда! хоть бы я вот: не могу я ни во что впрягать себя, ни в какой хомут не влезу. А оно, может, нужно бы мне. Потому дума меня больно разъедает. Кабы вот ее извести... Выжечь, примерно бы... вытравить... А то ест, ест, как ржа железо, и никакого порядку в душе нет. Туман как бы, примерно. И всё бугры да рытвины.
Коновалов, 1897:
- А на меня, видишь ты, тоска находит. Такая, скажу я тебе, братец мой, тоска, что невозможно мне в ту пору жить, совсем нельзя. Как будто я один человек на всем свете и, кроме меня, нигде ничего живого нет. И всё мне в ту пору противеет-и сам я себе становлюсь в тягость, и все люди; хоть помирай они - не охну! Болезнь это у меня, должно быть. С нее я и пить начал...
Супруги Орловы, 1897:
Порой Гришка импровизировал:
Э-ох ты, жи-изнь... эх да уж ты, жизнь моя треклятая...
Да ты, тоска-а! Эх и ты, тоска моя проклятая,
Проклятущая тоска-а-а!..
***
- И отчего она завелась в тебе, тоска эта? - грустно спрашивала Матрена.
- Судьба такая, Мотря! - философствовал Гришка.- Судьба и характер души...
***
ему хотелось чего-то более крупного, это желание всё разгоралось в нем, мучило его и, наконец, доводило до тоски.
***
Жена? Ну ее ко всем чертям! Разве таким, как я, жена нужна? На кой ее... когда меня во все четыре стороны сразу тянет... Я родился с беспокойством в сердце... и судьба моя - быть босяком! Ходил я и ездил в разные стороны... никакого утешения... Пью?Конечно, а как же? Все-таки водка - она гасит сердце... А горит сердце большим огнем... Противно всё - города, деревни, люди, разных калибров... Тьфу! Неужто же лучше этого и выдумать ничего нельзя? Все друг на друга... так бы всех и передушил! Эх ты, жизнь, дьявольская ты премудрость!
//////////////////////////////////////////////////
ДВОЙСТВЕННОЕ ОТНОШЕНИЕ К ЖЕНЩИНЕ: ЛЮБОВЬ-НЕНАВИСТЬ
Я никогда не был пьяницей, - впрочем, напивался, если были хорошие вина, - шампанское, например. Марсалу дадите в обилии, - непременно упьюсь, ибо люблю её, как женщин. Женщин я люблю до бешенства... а может быть, я их ненавижу... потому что, взяв что следует с женщины, я сейчас же ощущаю непреоборимое желание сделать ей какую-нибудь мерзопакость - такую, знаете, чтоб она не боль и унижение чувствовала, а чтоб казалось ей, будто кровь её и мозг костей её напитал я отравой, и чтоб всю жизнь гадость этой отравы она носила в себе и чувствовала её каждую минуту... Н-да! Уж за что я так на них зол - не знаю и не могу объяснить себе этого... Они всегда были благосклонны ко мне, ибо я был красив и смел. Но и лживы они! Впрочем, чёрт с ними. Люблю я, когда они плачут и стонут, - смотришь, слушаешь и думаешь - ага! поделом вору и мука!..
Месть (III, Отрывок из одного письма), 1893:
(Герой рассказа пишет другу о том, как отомстил насмешнице, за которой долго и безуспешно ухаживал. Он продолжал ухаживать за ней с невероятными настойчивостью, нежностью и тактичностью. Он сделался для неё необходимым человеком и её ближайшим другом. Наконец, выбрав правильный момент, он пылко и красиво признался ей в любви.)
Я ни на шаг не отступил от установленного веками шаблона, ни на шаг - вплоть до конца, друг мой!
И, наконец, я замолчал, конечно, трепеща в ожидании, и из-под ресниц незаметно наблюдал за ней. Она была взволнована, прерывисто дышала, у ней вызывающе страстно сверкали глаза... Ура!..
И вот она протянула ко мне свои красивенькие ручки - они слегка дрожали - и шёпотом, таким, знаешь, страстным шёпотом заговорила:
- Иди ко мне, иди, мой милый, хороший, дорогой!.. Иди скорей!.. Иди же... я тебя люблю...
Тут я встал с колен. Она обняла меня, плотно прижалась к моей груди и всё шептала, задыхаясь от волнения:
- Иди... иди!..
Тогда я разжал её руки, крепко обвитые вокруг моей шеи, поднял рукой за подбородок её голову и прямо в лицо, громко засмеявшись, спокойно сказал:
- Не хочу!
И, повернувшись к ней спиной, ни разу не оглянувшись... ты понимаешь?.. ни разу не оглянувшись назад, громко насвистывая, медленно ушёл по ярко освещённой луной дорожке сада.
Я слышал, как она упала с глухим стоном, полным ужаса.
(Далее он сообщает о том, что ощенилась его сука.)
Пробуждение, 1894:
(Герой рассказа, увидев проститутку искренне молящейся, преисполняется раскаянием и начинает рисовать ей картины чистой и радостной семейной жизни.)
- Уйду! Нет, вон, вон отсюда! Как?! Уйти?!-упрекнул он себя и, сев на постели, вдруг заговорил задушевным, теплым тоном, глядя ей прямо в глаза и полный сознания необходимости уяснить ей ее положение. Он говорил о семье и ее радостях, о муже, добром молодом малом, любящем ее так хорошо, крепко, о маленькой комнатке, где всё так уютно, чисто и заработано честным трудом и где пара маленьких ребятишек ползают и кричат ей «мама! мама!» и бормочут свои славные, ребячьи слова, рисовал ей ее самое, озабоченную и честную работницу, окруженную подругами, такими же, как и она, женами и матерями... рисовал, беспощадно ярко сгущая краски, и, увлекаясь нарисованной им картиной, еще более жестоко начинал дополнять, входя в самые мизерные детали семейной жизни и умея везде открыть ей крупицы хорошего, человеческого, в лучшем смысле этого слова, обливая всё это искренним чувством сознания совершаемого им добра и уважения к себе за победу над собой и за эту проповедь при таких исключительных и странных условиях, в этой цинически приспособленной обстановке, полной грязи, смрада и отвратительной насмешки над любовью к женщине...
(Распевшийся клиент неожиданно получает укол булавкой в бок и уходит. Доведённая до отчаяния Дунька сначала решает покончить с собой, а потом поджигает доходный дом, в котором принимает клиентов.
В конце рассказа хозяин дома жалуется полицейскому:)
- Злой человек, ваше благородие, тут есть, его поганых рук дело, ваше благородие!- жаловался он частному приставу, и от огорчения у него смешно прыгали губы.
(В этом рассказе нет чётко выраженного намерения сделать зло женщине. Возможно, герой действительно желает проститутке добра. Но в следующем рассказе желание причинить боль совершенно отчетливо; а слова говорятся те же.)
Отомстил..., 1896:
Видя ее неуспех, чувствуя, что ее злит его невнимание, он чуть-чуть улыбался, покручивал свой ус и с рассеянным видом поглядывал вокруг себя, как бы не замечая этой женщины... И со стороны очень трудно было определить, кто из них двух зверь и кто охотник.
***
«Ба! у тебя, кажется, есть слабое место! Если ты только не притворяешься. Попробую...»
***
Тогда он тихо и задушевным тоном начал говорить, как бы про себя, о прелестях, о поэзии, о значении семейной жизни и с неопределенной улыбкой всё следил за выражением ее лица, мельком, исподлобья бросая на него быстрые взгляды своих серых глаз. Оно менялось, становилось проще, и вызывающее выражение глаз погасло в чем-то туманном; облокотясь одной рукой на стол, она неопределенно смотрела пред собой, слушая его ласковый и задумчивый голос, умело рисовавший картину за картиной...
***
Она покорилась. Откинувшись на стул, бледная, с выражением глубокой тоски в темных глазах, она так смотрела ими, точно эти красивые, яркие картины счастья были видимы им, точно они были тут где-то, близко. А он всё говорил, и хорошо говорил, образно, ярко, задушевно...
Всегда приятно несколько поглумиться над человеком,- это всякий знает. А «порядочный человек» слишком хорошо, по его мнению, знал «этих», для того чтобы верить одной из них - той, которая сидела против него и, с увлажненными глазами, слушала речи о тихом счастье, семейной жизни, о тёплом огне семейного очага и о всем другом, о чем он мог сказать ей, но в чем сам он едва ли мог видеть счастье.
***
Ему казалось, что он вправе отомстить ей за ту бесцеремонность, с которой она напросилась на его угощение, и за профессию, которой она служит, наказать ее, заставив пережить скверный, тяжелый час, час искреннего покаяния, час горьких воспоминаний о прошлом. Наконец, она просто злила его тем, что не могла возбудить в нем желания обладать ей, и, несмотря на это,- все-таки пила и ела за его счет.
- В семье, в уютно обставленной теплой комнатке... так хорошо сидеть вечером бок о бок с любимым мужем... читать, разговаривать, чувствовать на себе его ласковый взгляд и знать, что он ждет поцелуя и примет его с наслаждением.
Она вздохнула и как-то странно качнула головой...
Он заметил, что из ее левого глаза на скатерть стола упала слеза. Острое чувство удовлетворения охватило его. Он сузил свои глаза, скрывая усмешку в них, и, еще понизив тон, уже задумчивым шёпотом будил в ней то, о чем она давно уже забыла.
«Едва ли ты когда-нибудь ужинала с такой приправой, голубушка!..» - воскликнул он мысленно.
Ему положительно было приятно мучить эту женщину; было время, его тоже мучили и они, не таким мучением, но мучением ожидания, неизвестности - более острым, чем это. Оп видел, что она искренна, и не сомневался в этом; теперь ему хотелось, чтобы в этой пьесе ее финал был так же пошл и груб, как увертюра.
А она, эта женщина, смотрела на него широко открытыми, влажными глазами, облокотясь на стол, и пальцы ее рук были крепко стиснуты. Жалкое что-то отражалось на ее бледном, осунувшемся лице...
И вот он вдруг встал, оборвал свою речь на полуслове, холодно и сухо усмехнулся ей в лицо, бросил на стол десять рублей и сказал:
- Прощайте, мне пора! Вы уплатите, тут хватит.- И быстро пошел к выходу, не дав ей опомниться.
Она вздрогнула и бросилась за ним, сильным движением всего тела, но снова опустилась на свой стул, раскрыв рот, будто она задыхалась, и схватившись рукой за левый бок...
Фамильярно улыбаясь, к ней подошел лакей.
- Получить?
- Принеси мне...- шёпотом начала она, но у нее порвался голос, и она, растерянно улыбнувшись, странно покачала головой из стороны в сторону.
- Чего? - спросил лакей.
- Водки! - шепнула она,- водки!..
А когда он пошел, истерически крикнула вслед ему:
- Больше... больш-шой стакан!
"О маленькой фее и молодом чабане" 1892г.:
всё, что я узнала от тебя, лучше бы и не знать, потому что обо всём этом думается!.. Ты говорил мне о Судьбе и о Смерти... Ну, что в них хорошего? Кабы я не знала, что они есть, мне было бы веселее; оттого что, если умеешь думать, совсем не лучше жить!..
"Открытие" 1895:
если я захочу,- могу доставить себе тонкое удовольствие подливать в светлую влагу ее чувствований капельки темного скептицизма, капельки острой горечи понимания. Она будет постепенно вянуть, а я буду наблюдать это и наслаждаться моей маленькой местью жизни, которая отравила меня.
***
Я отравлен - и вот отравляю сам, отравляю ценное, свежее, еще не жившее существо... Наношу убыток жизни, лишая ее энергии, которая служила бы ее целям, если б я хотел этого.
Возвращение норманнов из Англии, 1895:
где-то есть дерево, каплей своего сока убивающее человека. В каждой женщине есть такой яд, как яд этого дерева, но только он убивает медленно. Это хуже, чем быть убитым сразу. Не надо жалеть женщин и не следует долго и пристально смотреть им в глаза - через них они впускают яд в сердца воинов.
//////////////////////////////////////////////////////////////
ВОСПОМИНАНИЯ О СИЛЬНЫХ ОЩУЩЕНИЯХ, ВИДИМО ИМЕЮЩИХ ЗНАЧИМОСТЬ
---ВОСПОМИНАНИЯ О ГОЛОДЕ---
Случалось ли вам голодать? Мне случалось не есть по двое суток кряду... И вот, когда желудок начнёт есть сам себя, когда чувствуешь, как сохнут, умирая от голода, твои внутренности, - тогда готов за кусок хлеба убить человека, ребёнка... на всё готов, - в этой готовности к преступлению есть своя особая поэзия... это очень ценное ощущение, и, пережив его, - больше уважаешь себя!
В степи, 1897:
В желудках сосало. Это было странное и неприятное ощущение: казалось, что из всех мускулов тела соки медленно вытекают куда-то, испаряются и мускулы теряют свою живую гибкость. Ощущение колющей сухости наполняло полость рта и глотку, в голове мутилось, а перед глазами мелькали темные пятна. Иногда они принимали вид дымящихся кусков мяса, караваев хлеба; воспоминание снабжало эти «виденья былого, виденья немые» свойственными им запахами, и тогда в желудке точно нож повертывался.
---ВОСПОМИНАНИЯ О ПЕРВОМ СЦЕНИЧЕСКОМ ОПЫТЕ---
(Очень сомнительно, чтобы лихой проходимец переживал то же, что юная восторженная актрисочка, а вот однако ж.)
- И в эту зиму я почувствовал к людям ненависть и отвращение. Выйдешь, знаете, на сцену, да как сотни дураков и мерзавцев воткнут в тебя свои глаза - по коже пробежит этакая рабья, трусливая дрожь и щиплет тебя, точно ты в муравьиную кучу уселся. Смотрят они на тебя, как на свою игрушку, как на вещь, которую купили для своего пользования. В их воле осудить и одобрить тебя... И вот они следят - достаточно ли ты прилежно ломаешься пред ними? И, если найдут, что прилежно, - орут, как ослы на привязи, а ты слушаешь их и чувствуешь себя довольным их похвалой. На время позабудешь, что ты их собственность... потом вспомнишь и за то, что тебе было приятно их одобрение, чуть не бьёшь себя по морде...
- До судорог противна была мне эта публика, и часто хотелось плюнуть на неё со сцены, выругать её самыми похабными словами. Бывало, чувствуешь, как её глаза впиваются в тело, точно булавки, и как жадно ждёт она, чтобы ты пощекотал её... ждёт с уверенностью той помещицы, которой дворовые девки на ночь пятки чесали... Чувствуешь это её ожидание и думаешь, как бы хорошо иметь в руке такой длинный нож, чтоб им сразу было можно всему первому ряду зрителей носы срезать... Чёрт бы их взял!
Первый дебют, 1896:
И вот она вышла на сцену, только занавес отделял ее от публики.
Он взвился, дебютантка встала лицом к лицу с ней, и ее охватил трепет, оковавши холодом всё ее тело иязык.
Сотни глаз смотрели на нее, и в зале царила выжидающая тишина - тишина, точно подстерегавшая что-то; все люди, казалось, поглощены одним желанием - желанием слышать нечто такое, что оживило бы их,- и казалось, что все они, создав эту тишину, впали во власть ее и омертвели в ней.
Не глядя на публику, дебютантка чувствовала сотни глаз, которые точно щупали ее, исследовали, смаковали,- и прикосновение их было холодно и возбуждало страх в сердце.
А когда она взглянула в зал, то увидала, что все смотрят на нее с любопытством, только с холодным, безучастным любопытством людей, жаждущих развлечения,- и больше нет ничего во взгляде толпы; нет той духовной связи, которая должна бы быть между толпой и тем, кто вещает ей правду о жизни сердца.
Это было страшно.
А глаза толпы всё продолжали ощупывать ее, дебютантку, не ожидавшую, что взгляд толпы обладает этой силой взгляда гремучей змеи.
Секунды были невероятно длинны, и каждая из них, исчезая, уносила у дебютантки частицу ее уверенности в смысле своего деяния.
Толпа же ждала, холодная, как всегда, жадная, как всегда, поглощающая своих слуг, как Молох, и расплачивающаяся хлопаньем в ладоши за сок нервов и кровь сердца тех людей, которые добровольно обрекли себя на мучение служить ей словом.
Громадное стоглавое животное, она молчала и, скептически осматривая маленькую фигурку дебютантки, этим молчанием как бы говорила: «А ну-ка, чем ты и как пощекочешь мои утомленные нервы?»
И всё гипнотизировала дебютантку своим взглядом гастронома на новый соус.
Пресыщенная и разочарованная в своих исканиях новизны, она смотрела на предложенную ей новинку царственным взглядом какого-то чудовища, могучего, всепожирающего, вечно алчущего и сознающего свою страшную власть над человеком, который в ее глазах ценен только как щепочка, поддерживающая ослабевающий огонь ее интереса к жизни.
Артист, кто бы он ни был,- раб толпы, если он не гений.
И нет для человека рабства тяжелей и мучительней, чем служение толпе.
Она капля за каплей сосет его соки, холодно наблюдая, как он утрачивает свежесть таланта и силу своего сердца,- она всё это поглощает, всё поглощает, и - где оно?
Она много пожрала, много пожирает, еще больше пожрет и всё живет, как раньше,- черствая, грубая, воспламеняющаяся на момент и тотчас же угасающая, живет холодная, серая и скучная, сильная, но бездушная, громадная, но умственно низкая...
Она жалкая все-таки - жалкая, и вот почему люди приносят себя ей в жертву, пытаясь облагородить ее, но превращаясь в ее игрушку - в игрушку, которая постольку и интересна, поскольку нова и сложна. Стесненная, сжатая, раздавленная тяжелым взглядом толпы, дебютантка лишила свою роль жизни, торопливо скомкала ее и бросила в скучающее, безучастное лицо зрительной залы.
Сидя в своей уборной, она рыдала, вся содрогаясь отболи сердца, чувствуя себя как бы опозоренной, загрязненной сотнями взглядов, только что щупавших ее... как щупальцы спрута.