Мюнхен: путешествие туда и обратно (заметки на бегу и для себя) -3
Гварди и малые голландцы
(если скучно про искусство, пропустить этот и следующие 3)
Начала с 18 века, закончила старыми немцами.
Много Гварди, не самого мелкого масштаба (крохотные Гварди - самые чудные). Всё равно трепетно-прелестен, фигурки человечков мерцают, как серебряное пламя свечей на ветру. Параллель с Тинторетто: у того - загадочный Театр, здесь - тоже, только подчёркнута не мистичность, но краткость действа-жизни: тоненькие хрупкие свечи быстро сгорают. Холодный сумрачный колорит, какая-то неприкаянность носится над гвардиевой Венецией: впрочем, о том и «Зима» Вивальди - карнавал жизни заканчивается, маски срывает и уносит ветер, ничего не останется. «Тушение пожара» - тоже своего рода маскарадное действо: шеренга кавалеров в масках, став к зрителю спиной, взирает на бушевание седого огня вокруг цепочки построек, дома тушат марионеточные человечки. Как бы выцветший колорит - палевый, сероватый, чёрный - чем не ещё одна метафора стирания жизни?..
Полюбовалась Шарденом, Малыми Голландцами. О каждой картине можно рассуждать часами. Вот «Читающая женщина» Метсю. Откуда у обывателя, поэтизирующего простой обывательский быт, столько благородства? Голландский обыватель - это не немецкий бюргер. Скупая игра со светом - несколько узких солнечных штрихов косо ложатся на комнату, подсвечивают контуры фигуры женщины, чисто и тихо. Пламенеет красная кофта. Парадные туфли с высокими каблуками сброшены, на ногах - мягкие тапки… Оторваться невозможно.
«Современный» Рубенс
Оч. много Рубенсов. Лучшее - эскизы, виртуозность кисти и точность контуров, толщин, сложнейших ракурсов, от которой захватывает дух.
Эскизы «Триумфов Марии Медичи» - комиксы 17 века, виртуозно нарисованные, с совершенно стаффажными персонажами, даром что поданными крупно. «Смерть св.Франциска» (тоже эскиз) - вообще на грани «дозволенного»: вертикальная композиция в нижней части - вполне «в традиции»: столпившиеся персонажи на крыльце какого-то дворца, на земле - умирающий Франциск; зато в небесах - монах в рясе, залихватски ПРИПЛЯСЫВАЮЩИЙ, сверкая пятками - не экстаз, не религиозный восторг, а совершенно земная радость школьника, сбежавшего от сердитого учителя. В этом весь Рубенс - растворённый в мирском, разглядывающий любые проявления земного как свидетельства полноты жизни.
Несколько камерных великолепных портретов: утончённый и живой «Юноша в чёрном берете», оч. похожий на мою юную крёстную; в профиль - портрет старой женщины… Три пейзажа, которые, по выражению Бодровой, имеют «центрифугально закручивающуюся композицию» - Рубенс, как известно, мало рисовал пейзаж, в Пинакотеке их - три. В пейзаже с коровами лучше всего написана - шкура рыжей: точно древняя скала, затейливо испещрённая какими-то следами времени, не поверхность тела зверя, а нечто волшебно-красивое само по себе, как старинная горная порода, карнеол. Столь же хорош этот мотив у Питера Брейгеля в «Возвращении стад» (в институте Курто в Лондоне).
Потрясающий Христос, прообраз умозрительного «Христа» Дали, - распятие на фоне чёрного неба: жестоко окровавленный и мощный Герой, которому под силу вынести такие муки; точно выраженный архетип.
Сцены охот и апокалиптических видений - отталикивающи. Клубки сплетённых обнажённых тел, кровожадные монстры, животные, черти, обвивающие извивающиеся жертвы - что-то очень знакомое во всём этом виртуозном калейдоскопе! Голливудские страшилки, точно: очень технично, сочно, с любопытством к процессу и физиологии, поверхностно - к человеку как таковому. Внутренний мир неинтересен. Вот святой Лаврентий, которого почти раздели и сейчас опрокинут на горячую решётку, один из палачей деловито подсовывает под решётку горящие угли. Пышнотелый юноша сейчас будет смачно поджариваться, Рубенсу очень интересно, как исследователю, впервые обнаружившему интересную болезнь: он присматривается к невольному содроганию тела, на лицо взглядывает походя - ну конечно, небось страшновато, но зато какой процесс превращения нежной плоти в нечто противоположное, отталкивающее вот-вот начнётся. Пленяет контраст (внешний).
То же в сцене с охотами: кровожадные зверюги с упоением впиявливаются в живую плоть, вот тут мышцы напрягаются, тут - бессильно мякнут, крик цепенеет на губах, разодранная одежда открывает вздувшиеся мышцы, а вот конь волочит опрокинувшегося всадника, по лицу которого уже разлилась смертная зелень… Уродливые клубки низвергающихся грешников - ещё один предмет любопытства. Техничность поразительная, почти визионерская, если бы не знать, что Рубенс - гениальный виртуоз-рисовальщик и колорист. Всё ярко и разноцветно, как в блокбастере. Равнодушие к человеку (его состояния сведены на уровень эмоций как таковых, почти беспримесных - ужас, страх, растерянность, любопытство) - тотальное. Должно быть, так же взирали любопытствующие зрители в ту эпоху на публичные казни.
Ученик (и подмастерье) великого Рубенса Ван Дейк уже совсем иначе смотрит на своих персонажей: его Сусанна испуганно сжимается, но эмоция женщины передаётся и художнику, и зрителю: мы не отстранённые и зоркие наблюдатели театра, нам самим становится боязно. Святой Себастьян страшится боли, и его ощущение разливается по нашему телу…Склонённая к ребёнку Мария в «Сне на пути в Египет» (любимый ракурс лица у В.Д.) - предостерегает исподлобья взглядом Иосифа почти негодуя - для неё важно, что ребёнок заснул, надо беречь тишину, а между тем её ещё и тревога гложет за то, спасутся ли, успеют ли… Ван Дейк всматривается в лица своих персонажей, прочитывая не физиологию, а силясь проникнуть в мир чувств своих героев, он им сочувствует, ему интересны их внутренние переживания.
Как странно этот мир преломится в 19 веке. Могучее, хоть и поверхностное жизнеощущение, помноженное на свежесть восприятия у Рубенса, претворится в «романтическую» бойкость и маленький масштаб Э.Делакруа: хвалёный романтик рядом с любым Рубенсом превратился бы в пигмея. Сцену арабской охоты можно посмотреть в Новой Пинакотеке, где в основном собраны скучные реалисты-немцы, весьма похожие на наших передвижников; разве что последние более открыто эмоциональны. Но среди этой серой скуки Делакруа не слишком выделяется, если только открытой яркостью красок: ещё не нимпрессионизм, уже не Академия. Выделяется главным образом благодаря открытой жестокости эмоций.
О движении вперёд спиной, Альтдорфере и Гауди наоборот
То, что я двинулась от 18 века к 15, произвело странное впеатление. Думаю, что лучше всё-таки следовать хронологии, иначе наступает усталость, как если бы пришлось идти вперёд спиной. Будничность лиц и поз, узнаваемость персонажей менее далёкого по временной дистанции века в какой-то момент сменяются непонятными трактовками эмоций 17 , а затем - запредельно-отстранённой безмятежностью и простотой 15. Дюреровские герои идеальны не потому, что каждый представляет некий тип личности в чистом виде, а потому, что не допускают раздвоенности и смущающих душу двусмысленностей морального выбора. Так понимали своих идеальных героев художники «северного Возрождения» (в корне отлично от Итальянского: там - возрождали светские добродетели и утверждали идеальную телесность, здесь - обновляли состояние души).
Загадочный Альтдорфер. Если хрестоматийная битва Александра с Дарием, с космичным пейзажем, хоть по масштабу и мала для такой многофигурной композиции, но читабельна, то уже Св. Георгий и сцена с Сусанной - ставят перед вопросом: совершенно непонятно, на какую степень приближения рассчитаны.
Альтдорфер - Гауди наоборот: тот на вопрос, зачем он так тщательно отделывает шпили Саграда Фамилия - всё равно с земли никто не увидит , -отвечал: Зато их увидят ангелы.
Тут - увидят микробы: нужна лупа, или телевик на фотоаппарате, чтобы оценить виртуозность изображения человеческих фигурок, трепетность и точность движения кисти, полупрозрачное, пронизанное воздухом порхание мазков, растяжки тона, хитроумность построения архитектуры. И тончайшее сфумато гор, и трогательные подробности цветочного ковра….Во всём этом подробно выписанном мире, сказочно сложном по построению дворце означенные в названии персонажи совсем теряются. Мир для Альтдорфера - чудесная книга, как средневековый собор, изображенье должно вмещать в себя всё. Такое же впечатление произвёл на меня когда-то Собор в Падуе: не ясно читаемая структура, а бесконечный, покрытый сводами, как дланями Божьими мир, город - не подойдёт, потому что в этом лесу колонн живут и какие-то странные твари, и ангелы, и черти, умершие спят под плитами, о них рассказывают их саркофаги, живые ходят среди этого царства камня, есть и Ад, и Рай, и промежуточный мир…
Рогир Ван дер Вейден, который, помнится, шокировал барышень ревматическими суставами своих бледных горожанок, тут представлен многофигурными композициями, так же и Мемлинг, и Дирк Боутс. Все радуют сиянием красок, все нуждаются во внимательном зрителе, и такому щедро являют возможности подробного рассказа. Простившись с шедеврами второго этажа в лице «Портрета девушки» Ван Клеве, я отправилась на первый. Смотреть Яна Брейгеля: однообразного, многоречивого, но приятного глазу - обязательно с убегающей диагонально далью на заднем плане - в виде моря или излучины реки, цепочки гор, в голубых и светло-зелёных переливах оттенков, на переднем - с арзноцветными, но уже объединяемыми тоном толпами крестьян или рыбаков. Частый по удобству совмещения любимых тем сюжет - рыбные рынки: и берег водоёма, и даль, и оживлённые крестьяне.
Новая Пинакотека
Уже чуть более, чем за час до закрытия, в темноте, поспела в Новую Пинакотеку. Немало времени потратила на прошагивание по немецким пафосным залам, тонущим в глухих контроктавах тёмных красок. В противовес - английские портретисты 18 в. в одном из залов кажутся почти эльфами по лёгкости серебристо-прозрачной гаммы, хотя у каждого совсем своё видение и свой характер. Беспокойная сетка линий складочек на платье и мятущаяся дымка у Гейнсборо, пишущего своих женщин какой-то волнующейся кистью. Мужчины его более статичны, более традиционно проработаны и плотны, у Хогарта - уже и парадный мужской портрет погружается в поток скользящих бликов и теней. Ромни смело пишет чистый белый платья своей светской модели, а её поза лишена парадной стройности. Из других - запомнились - сумрачный и загадочный Коро, характерный карикатурный Домье.
Огромное полотно Келлера «Воскрешение дочери Иаира» - чем не Ге или Врубель с их религиозными исканиями и рефлексией человека безрелигиозной эпохи, даже типы лиц похожи, натянутый пафос, экстатически расширенные глаза, подчёркнуто тонкие черты.. И никакой жизни. «Деревня» Санде - какой-то среднерусский пейзаж с канавами, припорошенными мерзлым снегом. Колеи протянулись вглубь полотна, к бедным избушкам… Каспар Фридерих, как обычно, почти монохромен, будто писал не маслом, а сепией.
Каково же наслаждение зрителя, после всех этих блужданий в сумраке попадающего в зал импрессионистов и художников более поздних: огромный Боннар с роскошным колоритом и свободой письма, весь светящийся, как под лучами яркого южного солнца, несмотря на непрезентабельность выбранной натурной сцены с какими-то сараями не то заводика, не то лесопилки. Среди этого раздрая играют дети, солнце шпарит на всё и сквозь всё.
Нежная и изысканная «Маргарет» Климта - вся состоящая из переливов серебристо-белого муара платья. Условный серо-голубой фон, прихотливый силуэт, и золотые орнаментальные вставки - прохлада и ангельское изящество Венского Сецессиона.
«Грех» Штука нужно, конечно, видеть вживую: только так сумрачная тень, падающая на лицо пристально глядящей молодой женщины, становится глубокой и пугающей, и оттуда мерцают двумя жерлами - её чёрные внимательные глаза, а нагота тела становится соблазнительно-живой, дышащей.
Дальше - упоённый чистотой своих таитянок Гоген с «Рождеством», великолепный Винсент с искрящимися сапфировыми огнями стволами деревьев. Одилон Редон с фрагментом интерьера готического собора и физиологически-точным восприятием цвета: шершавая стена, на фоне которой тусклыми брызгами мерцают витражные стёкла в готической розе вечереющего окна… И, наконец, «Гладильщица» Дега: совсем уж невыигрышный сюжет - деревенская простушка за работой, вокруг - сплошные полотнища белого белья, но в этой скромной симфонии белого, где нет ни эффектных подсветок, ни таинственных намёков - столько живого ощущения, пульсации жизни, свободной красоты.