Дж.Макдональдъ, "Фантасты"
Глава Х
Четыре отъ Эдемскихъ вратъ могучія рѣки
Вели изгнанниковъ въ юдоли скорби и тоски,
Намъ скудный ручеекъ Земля теперь даетъ,
Что на поля блаженныя блуждающихъ ведетъ.
Оставивъ эту деревню, гдѣ я провелъ почти недѣлю, я послѣ путешествовалъ по пустынной области сухаго пѣска и блистающихъ скалъ, населенной преимущественно гоблинами. Когда я впервые вступилъ въ ихъ владѣнія, и, конечно, всякій разъ, когда я попадалъ къ ихъ новому племени, они пускались насмѣхаться надо мной, предлагая пригоршни золота и самоцвѣтовъ, строя мнѣ отвратительныя гримасы съ самымъ шутовскимъ преклоненіемъ, словно бы полагая, что я ожидалъ почтенія и предполагалъ потаканія себѣ какъ маньякъ. Но всегда, стоило кому нибудь бросить взглядъ на тѣнь позади меня, его лицо перекашивалось, отчасти жалостью, отчасти презрѣніемъ, и выглядѣло пристыженнымъ, какъ если бы его застали за какимъ нибудь безчеловѣчнымъ дѣяніемъ; тогда, выбрасывая всѣ свои пригоршни золота и прекращая всѣ гримасы, оноъ отступалъ, давая мнѣ пройти и подавая знаки своимъ сотоварищамъ сдѣлать то же самое. Я не имѣлъ наклонности много наблюдать за ними , ибо тѣнь была у меня и въ сердцѣ и по пятамъ. Я шелъ, ничего не слушая, и почти безъ надежды, пока однажды не набрелъ на небольшой источникъ, который вырываясь холодною струей изъ сердцевины нагретой солнцем скалы, текъ нѣсколько южнѣе того направленія, которымъ я двигался. Я напился изъ этого источника и ощутилъ въ себѣ дивную свѣжесть. Нѣчто, похожее на любовь къ этому радостному ручейку поднялось въ моемъ сердцѣ. Онъ родился въ пустынѣ, но онъ какъ будто говорилъ себѣ: "Я буду течь и пѣть и омывать мои берега, доколѣ не обращу мою пустыню въ рай". Мнѣ подумалось что я не въ силахъ сдѣлать ничего лучше, чѣмъ послѣдовать за нимъ и увидѣть, во что онъ превратился. И съ тѣмъ я пошелъ внизъ по теченію, по скалистымъ землямъ, пылающимъ отъ отъ солнечныхъ лучей. Но ручеекъ тянулся недалеко, и вскоре по его берегамъ показались немногочисленныя травинки, а потомъ, то тутъ, то тамъ, - недоразвившіеся кустарники. Порою онъ пропадалъ полностью подъ землею, и прошагавъ нѣкоторое разстояніе въ томъ направленіи, которое, настолько я могъ угадывать, онъ, видимо, принималъ, я нежданно опять слышалъ его пѣніе, иногда далеко справа или слѣва отъ меня, среди новыхъ скалъ, на которыхъ онъ слагалъ новые водопады мелодій. Зелень по его берегамъ умножалась по мѣрѣ его теченія, въ него вливались иные потоки, и наконецъ, послѣ многодневнаго путешествія я оказался въ одинъ роскошный лѣтній вечеръ, отдыхая у широкой рѣки, а надо мною высоко возносился конскій каштанъ, роняя свои цвѣты, молочно-бѣоые и розово-красные, всюду вокругъ меня. И тутъ, гдѣ я сидѣлъ, внезапный приливъ радости ворвался мнѣ въ сердце, наполнивъ мои глаза. Сквозь слезы вся природа засіяла въ столь ошеломительной красѣ, что я почувствовалъ, будто впервые вступаю въ Волшебную страну, и нѣкая любящая рука ждетъ, чтобы остудить мнѣ голову и слово дюбви - чтобы согрѣть мнѣ сердце. Розы, дикія розы вездѣ! Такое ихъ было изобиліе, онѣ не только наполняли ароматомъ воздухъ, онѣ словно окрашивали его розоватымъ оттѣнкомъ. Цвѣтъ устремлялся вдаль вмѣстѣ съ запахомъ, и ввысь, и вширь, и вотъ весь западъ запылалъ алымъ отъ сгустившегося кажденія розъ. И мое сердце сомлѣло отъ тоски въ груди. Если бы мнѣ только увидѣть Духъ Земли, какъ нѣкогда я увидѣлъ женщину, живущую въ букѣ и мою красавицу изъ блѣднаго мрамора, я былъ бы доволенъ. Доволенъ! - О какъ радосто бы я умеръ въ свѣтѣ ея глазъ! Да, меня бы больше не было, если бъ это могло принести мнѣ единственное слово любви изъ единственныхъ устъ. Вокругъ садились сумерки, окутывая меня сномъ. Я уснулъ такъ, какъ не спалъ вотъ уже нѣсколько мѣсяцевъ. Проснулся я лишь позднимъ утромъ , когда, освѣженный тѣломъ и душой, я всталъ точно изъ смерти, что стираетъ жизненную печаль, а затѣмъ сама умираетъ новымъ утромъ. Опять я пошелъ вдоль рѣки, то взбираясь по крутому каменистому берегу, ограждавшемъ ее, то пробираясь по тропѣ середь высокой травы и дикихъ цвѣтовъ, то по лугамъ, и снова по рощамъ, толпившимся у самаго края воды.
Наконецъ, въ рѣчной излучинкѣ, сумрачной отъ тяжести нависающей листвы, и тихой и глубокой какъ душа, въ которой бурные приливы и отливы боли оставили большой заливъ, и затѣмъ, остывъ отъ ярости, оставили его полнымъ неподвижной, безмѣрной грусти - я увидалъ небольшую лодку. Такъ тиха была тамъ вода, что лодка не нуждалась въ привязи. Она стояла такъ, словно кто то только что вышелъ на берегъ и уже черезъ мгновеніе возвратится. Но разъ что вокругъ не было признаковъ чьего либо присутствія и ни слѣда въ густыхъ густахъ, и тѣмъ паче, что я былъ въ Волшебной странѣ, гдѣ всякъ дѣлаетъ какъ ему по душѣ, я проломился скозь кустарникъ, вошелъ въ лодку, толкнулъ ее съ помощью вѣтвей дерева въ теченіе, и предоставилъ лодкѣ нести меня, куда будетъ угодно теченію. Я словно растворился въ огромномъ потокѣ неба надо мною, нерушимомъ въ своей безсконечности, развѣ что то тутъ, то тамъ, подступая ближе къ берегу въ изгибѣ рѣки, дерево вздымало надо мною могучую главу и уносилось въ прошлое, чтобы никогда уже болѣе не бросить на меня свою тѣнь. Я уснулъ въ этой колыбели, въ коей мать Природа качала свое утомленное дитя; а межъ тѣмъ как я спалъ, не спало солнце, но шло своимъ путемъ по дугѣ. Когда я проснулся, оно спало въ Водахъ, и я продолжилъ свою безмолвную дорогу подъ круглою серебристою луной. И блѣдная луна взирала со стѣны огромной синей пещеры, что простиралась подъ ней въ бездонномъ безмолвіи.
Отчего всѣ отраженія красивѣе нежели то, что мы зовемъ дѣйствительностью? - не столь же велики или же столь сильны, можетъ быть, но всегда красивѣе? Прекрасенъ шлюпъ, скользя по сіяющему морю, но колеблющійся, дрожащій, безпокойный парусъ подъ нимъ еще прекрасней. Да, самъ отражающій океанъ, отраженный въ зеркалѣ, въ своихъ водахъ, обрѣтаетъ чудесность, которая отчасти пропадаетъ, когда я оборачиваюсь къ нему самому. Всѣ зеркала - волшебныя зеркала. Зауряднѣйшая комната - это комната изъ поэмы, когда я обращаюсь къ зеркалу. (И это напоминаетъ мнѣ, сейчасъ, когда я пишу, о странной повѣсти, которую я прочелъ въ волшебномъ дворцѣ и о которой я попытаюсь составить слабую памятку въ своемъ мѣстѣ). Какое бы истолкованіе этому не найти, въ одномъ мы можемъ быть увѣрены, что это чувство не поддѣльно; ибо нѣтъ поддѣлокъ въ природѣ и въ простомъ непроизвольномъ чувствѣ души. Въ немъ должна заключаться правда, хотя и мы можемъ лишь отчасти добиться ея смысла. Даже воспоминанія о минувщихъ страданіяхъ прекрасны; а минувшіе восторги, хотя даже и видимые сквозь прорывы въ сѣрыхъ тучахъ печали, восхитительны точно Волшебная страна. Но какъ забрелъ я въ глубь волшебшнаго края души, когда я все еще только плыву къ волшебному дворцу Волшебной страны! Меня утянула луна, прекраснѣйшее воспоминаніе или отраженіе зашедшаго солнца, радостный день, увидѣнный въ тускломъ зеркалѣ угрюмой ночи.
Я сѣлъ въ лодкѣ. Вокругъ меня были гигантскія лѣсныя деревья, между которыми подобно серебряной змѣѣ сплеталась въ извивы и кольца большая рѣка. Легкія волны, когда я плылъ въ лодкѣ, вздымались и падали съ плескомъ расплавленного серебра, разбирая образъ луны на тысячу осколковъ, которые вновь сливались воедино, подобно тому, какъ рябь отъ смѣха замираетъ, превращаясь въ радостно-спокойное выраженіе лица. Спящіе лѣса въ неопредѣленной массивности, рѣка, протекавшая во снѣ и, надо всемъ, чародѣйка луна, что своимъ блѣднымъ окомъ ввергла ихъ всѣхъ въ зачарованный сонъ, снизошли мнѣ въ душу, и я почувствовалъ, будто я умеръ во снѣ и никогда больше не проснусь.
Отъ этого я отчасти очнулся отъ нѣкоего бѣлаго сіянія, что между деревьями слѣва смутно прошло у меня передъ глазами въ то врея какъ я глядѣлъ вверхъ. Но деревья вновь закрыли этотъ предметъ, и въ это мгновеніе какая то странная птица начала свою пѣсню, но не обычную птичью пѣсню съ постояннымъ повторомъ одной и той же мелодіи, а нѣчто, звучавшее непрерывнымъ напѣвомъ, въ коемъ выражалась одна мысль, обрѣтая все больше глубину и напряженность по мѣрѣ развитія. Она звучала словно привѣтствіе, уже затѣненное грядущимъ прощаніемъ. Какъ и во всякой самой сладкой музыкѣ, въ каждой нотѣ была капля печали. И не знаемъ мы, насколько въ самихъ удовольствіяхъ жизни мы обязаны перемѣнаннымъ съ ними печалямъ. Радость не можетъ раскрыть глубочайшихъ истинъ, хотя глумочайшая истина есть непремѣнно глубочайшая радость. Приходитъ Печаль въ бѣлыхъ одеждахъ, сутулая и блѣдная, и распахиваетъ настежь двери, которыми ей не пройти. Почти что и ради истинной любви мы сопутствуемъ съ Печалью.
Четыре отъ Эдемскихъ вратъ могучія рѣки
Вели изгнанниковъ въ юдоли скорби и тоски,
Намъ скудный ручеекъ Земля теперь даетъ,
Что на поля блаженныя блуждающихъ ведетъ.
Оставивъ эту деревню, гдѣ я провелъ почти недѣлю, я послѣ путешествовалъ по пустынной области сухаго пѣска и блистающихъ скалъ, населенной преимущественно гоблинами. Когда я впервые вступилъ въ ихъ владѣнія, и, конечно, всякій разъ, когда я попадалъ къ ихъ новому племени, они пускались насмѣхаться надо мной, предлагая пригоршни золота и самоцвѣтовъ, строя мнѣ отвратительныя гримасы съ самымъ шутовскимъ преклоненіемъ, словно бы полагая, что я ожидалъ почтенія и предполагалъ потаканія себѣ какъ маньякъ. Но всегда, стоило кому нибудь бросить взглядъ на тѣнь позади меня, его лицо перекашивалось, отчасти жалостью, отчасти презрѣніемъ, и выглядѣло пристыженнымъ, какъ если бы его застали за какимъ нибудь безчеловѣчнымъ дѣяніемъ; тогда, выбрасывая всѣ свои пригоршни золота и прекращая всѣ гримасы, оноъ отступалъ, давая мнѣ пройти и подавая знаки своимъ сотоварищамъ сдѣлать то же самое. Я не имѣлъ наклонности много наблюдать за ними , ибо тѣнь была у меня и въ сердцѣ и по пятамъ. Я шелъ, ничего не слушая, и почти безъ надежды, пока однажды не набрелъ на небольшой источникъ, который вырываясь холодною струей изъ сердцевины нагретой солнцем скалы, текъ нѣсколько южнѣе того направленія, которымъ я двигался. Я напился изъ этого источника и ощутилъ въ себѣ дивную свѣжесть. Нѣчто, похожее на любовь къ этому радостному ручейку поднялось въ моемъ сердцѣ. Онъ родился въ пустынѣ, но онъ какъ будто говорилъ себѣ: "Я буду течь и пѣть и омывать мои берега, доколѣ не обращу мою пустыню въ рай". Мнѣ подумалось что я не въ силахъ сдѣлать ничего лучше, чѣмъ послѣдовать за нимъ и увидѣть, во что онъ превратился. И съ тѣмъ я пошелъ внизъ по теченію, по скалистымъ землямъ, пылающимъ отъ отъ солнечныхъ лучей. Но ручеекъ тянулся недалеко, и вскоре по его берегамъ показались немногочисленныя травинки, а потомъ, то тутъ, то тамъ, - недоразвившіеся кустарники. Порою онъ пропадалъ полностью подъ землею, и прошагавъ нѣкоторое разстояніе въ томъ направленіи, которое, настолько я могъ угадывать, онъ, видимо, принималъ, я нежданно опять слышалъ его пѣніе, иногда далеко справа или слѣва отъ меня, среди новыхъ скалъ, на которыхъ онъ слагалъ новые водопады мелодій. Зелень по его берегамъ умножалась по мѣрѣ его теченія, въ него вливались иные потоки, и наконецъ, послѣ многодневнаго путешествія я оказался въ одинъ роскошный лѣтній вечеръ, отдыхая у широкой рѣки, а надо мною высоко возносился конскій каштанъ, роняя свои цвѣты, молочно-бѣоые и розово-красные, всюду вокругъ меня. И тутъ, гдѣ я сидѣлъ, внезапный приливъ радости ворвался мнѣ въ сердце, наполнивъ мои глаза. Сквозь слезы вся природа засіяла въ столь ошеломительной красѣ, что я почувствовалъ, будто впервые вступаю въ Волшебную страну, и нѣкая любящая рука ждетъ, чтобы остудить мнѣ голову и слово дюбви - чтобы согрѣть мнѣ сердце. Розы, дикія розы вездѣ! Такое ихъ было изобиліе, онѣ не только наполняли ароматомъ воздухъ, онѣ словно окрашивали его розоватымъ оттѣнкомъ. Цвѣтъ устремлялся вдаль вмѣстѣ съ запахомъ, и ввысь, и вширь, и вотъ весь западъ запылалъ алымъ отъ сгустившегося кажденія розъ. И мое сердце сомлѣло отъ тоски въ груди. Если бы мнѣ только увидѣть Духъ Земли, какъ нѣкогда я увидѣлъ женщину, живущую въ букѣ и мою красавицу изъ блѣднаго мрамора, я былъ бы доволенъ. Доволенъ! - О какъ радосто бы я умеръ въ свѣтѣ ея глазъ! Да, меня бы больше не было, если бъ это могло принести мнѣ единственное слово любви изъ единственныхъ устъ. Вокругъ садились сумерки, окутывая меня сномъ. Я уснулъ такъ, какъ не спалъ вотъ уже нѣсколько мѣсяцевъ. Проснулся я лишь позднимъ утромъ , когда, освѣженный тѣломъ и душой, я всталъ точно изъ смерти, что стираетъ жизненную печаль, а затѣмъ сама умираетъ новымъ утромъ. Опять я пошелъ вдоль рѣки, то взбираясь по крутому каменистому берегу, ограждавшемъ ее, то пробираясь по тропѣ середь высокой травы и дикихъ цвѣтовъ, то по лугамъ, и снова по рощамъ, толпившимся у самаго края воды.
Наконецъ, въ рѣчной излучинкѣ, сумрачной отъ тяжести нависающей листвы, и тихой и глубокой какъ душа, въ которой бурные приливы и отливы боли оставили большой заливъ, и затѣмъ, остывъ отъ ярости, оставили его полнымъ неподвижной, безмѣрной грусти - я увидалъ небольшую лодку. Такъ тиха была тамъ вода, что лодка не нуждалась въ привязи. Она стояла такъ, словно кто то только что вышелъ на берегъ и уже черезъ мгновеніе возвратится. Но разъ что вокругъ не было признаковъ чьего либо присутствія и ни слѣда въ густыхъ густахъ, и тѣмъ паче, что я былъ въ Волшебной странѣ, гдѣ всякъ дѣлаетъ какъ ему по душѣ, я проломился скозь кустарникъ, вошелъ въ лодку, толкнулъ ее съ помощью вѣтвей дерева въ теченіе, и предоставилъ лодкѣ нести меня, куда будетъ угодно теченію. Я словно растворился въ огромномъ потокѣ неба надо мною, нерушимомъ въ своей безсконечности, развѣ что то тутъ, то тамъ, подступая ближе къ берегу въ изгибѣ рѣки, дерево вздымало надо мною могучую главу и уносилось въ прошлое, чтобы никогда уже болѣе не бросить на меня свою тѣнь. Я уснулъ въ этой колыбели, въ коей мать Природа качала свое утомленное дитя; а межъ тѣмъ как я спалъ, не спало солнце, но шло своимъ путемъ по дугѣ. Когда я проснулся, оно спало въ Водахъ, и я продолжилъ свою безмолвную дорогу подъ круглою серебристою луной. И блѣдная луна взирала со стѣны огромной синей пещеры, что простиралась подъ ней въ бездонномъ безмолвіи.
Отчего всѣ отраженія красивѣе нежели то, что мы зовемъ дѣйствительностью? - не столь же велики или же столь сильны, можетъ быть, но всегда красивѣе? Прекрасенъ шлюпъ, скользя по сіяющему морю, но колеблющійся, дрожащій, безпокойный парусъ подъ нимъ еще прекрасней. Да, самъ отражающій океанъ, отраженный въ зеркалѣ, въ своихъ водахъ, обрѣтаетъ чудесность, которая отчасти пропадаетъ, когда я оборачиваюсь къ нему самому. Всѣ зеркала - волшебныя зеркала. Зауряднѣйшая комната - это комната изъ поэмы, когда я обращаюсь къ зеркалу. (И это напоминаетъ мнѣ, сейчасъ, когда я пишу, о странной повѣсти, которую я прочелъ въ волшебномъ дворцѣ и о которой я попытаюсь составить слабую памятку въ своемъ мѣстѣ). Какое бы истолкованіе этому не найти, въ одномъ мы можемъ быть увѣрены, что это чувство не поддѣльно; ибо нѣтъ поддѣлокъ въ природѣ и въ простомъ непроизвольномъ чувствѣ души. Въ немъ должна заключаться правда, хотя и мы можемъ лишь отчасти добиться ея смысла. Даже воспоминанія о минувщихъ страданіяхъ прекрасны; а минувшіе восторги, хотя даже и видимые сквозь прорывы въ сѣрыхъ тучахъ печали, восхитительны точно Волшебная страна. Но какъ забрелъ я въ глубь волшебшнаго края души, когда я все еще только плыву къ волшебному дворцу Волшебной страны! Меня утянула луна, прекраснѣйшее воспоминаніе или отраженіе зашедшаго солнца, радостный день, увидѣнный въ тускломъ зеркалѣ угрюмой ночи.
Я сѣлъ въ лодкѣ. Вокругъ меня были гигантскія лѣсныя деревья, между которыми подобно серебряной змѣѣ сплеталась въ извивы и кольца большая рѣка. Легкія волны, когда я плылъ въ лодкѣ, вздымались и падали съ плескомъ расплавленного серебра, разбирая образъ луны на тысячу осколковъ, которые вновь сливались воедино, подобно тому, какъ рябь отъ смѣха замираетъ, превращаясь въ радостно-спокойное выраженіе лица. Спящіе лѣса въ неопредѣленной массивности, рѣка, протекавшая во снѣ и, надо всемъ, чародѣйка луна, что своимъ блѣднымъ окомъ ввергла ихъ всѣхъ въ зачарованный сонъ, снизошли мнѣ въ душу, и я почувствовалъ, будто я умеръ во снѣ и никогда больше не проснусь.
Отъ этого я отчасти очнулся отъ нѣкоего бѣлаго сіянія, что между деревьями слѣва смутно прошло у меня передъ глазами въ то врея какъ я глядѣлъ вверхъ. Но деревья вновь закрыли этотъ предметъ, и въ это мгновеніе какая то странная птица начала свою пѣсню, но не обычную птичью пѣсню съ постояннымъ повторомъ одной и той же мелодіи, а нѣчто, звучавшее непрерывнымъ напѣвомъ, въ коемъ выражалась одна мысль, обрѣтая все больше глубину и напряженность по мѣрѣ развитія. Она звучала словно привѣтствіе, уже затѣненное грядущимъ прощаніемъ. Какъ и во всякой самой сладкой музыкѣ, въ каждой нотѣ была капля печали. И не знаемъ мы, насколько въ самихъ удовольствіяхъ жизни мы обязаны перемѣнаннымъ съ ними печалямъ. Радость не можетъ раскрыть глубочайшихъ истинъ, хотя глумочайшая истина есть непремѣнно глубочайшая радость. Приходитъ Печаль въ бѣлыхъ одеждахъ, сутулая и блѣдная, и распахиваетъ настежь двери, которыми ей не пройти. Почти что и ради истинной любви мы сопутствуемъ съ Печалью.