(no subject)
С других районов нам долетела гроза.
Я успела подобрать ветку чубушника, верчу в руке. Его было много на даче Марии Владимировны и Ивана Захарьевича, над пионами, у скамьи, где они пили кофе с мороженым в пять июльского вечера. Дожди щеками ложились на их сад.
Тогда я еще училась в университете, а может это было и раньше. Первый курс педа, с красивой, классической неорганикой (и первый трояк в первом же семестре). Если не убегать в ботсад Фомина, то между парами, выдыхая на бульваре Шевченко, остаешься на ветру и виду. Год - и я ушла на биофак, в санстанцию, в институт.
В Харьков, с форезами тополиного пуха на подсыхающей земле, как в городе, с которого я веду отсчет, и это не Киев, с разряженностью широких улиц.
Все, что я знаю о корнях, это что они неожиданно рвутся. А потом ты возвращаешься в настоящее, и тебя распластывает совпадениями - двадцать пять лет, семнадцать, тридцать назад, и к чему-то надо привыкнуть.
Образуют ли наши традиции одно большое? Когда Мария Владимировна в беспамятстве умирала, я поцеловала ее в щеку, потому что ее дочь не успевала долететь из другой страны. Мне кажется, я закрыла ей глаза потому что так принято, и иначе это пришлось бы сделать кому-то еще. На руке не было пульса, на шее что-то билось, проверять же реакцию зрачков нам в голову не пришло.
Мы с Ириной Ивановной, ее двоюродной сестрой, пошли в другую комнату, и Ирина Ивановна легла, выпила но-шпу, включила музыкальную программу. Мы обе агоническое дыхание не отличали от любого другого. Еще осенью Ирина Ивановна уговаривала магнитные линии Земли не пересекать кровать Марии Владимировны несмотря на пружинящие развороты проволоки. Если спокойствие может отдельно и невидимо блевать, мое тряслось рядом.