из прочитанного
http://zhurnal.lib.ru/a/adelaida/
Творчество Аделаиды Фортель.
Здесь я "кросспостировала" один из цикла рассказов "Раскраска" (глава 2, Сны с продолжением), пяти произведений, совершенно разноплановых, совершенно непохожих. Еще советую "Тележка на одном колесике". А остальное пока просто не читала. Анонсов давать не буду, кому хочется - прочтет. Фигню я бы не выкладывала, вы в курсе.
А было ли оно вообще, детство?
Странно писать о себе. Мне все время кажется, что все это было не со мной. Что задумчивая девочка с зеленоватыми и прозрачными, как вода в лесном ручье, глазами совсем другая Инга. А мне нынешней только снились странные сны с продолжением…
Часть первая.
Сны о том, как взрослые были великанами.
Первое воспоминание о себе: картонная коробка в виде избушки, из нарисованного оконца улыбаются старик со старухой, и катится от них прочь по извилистой дорожке желтый колобок. Я открываю коробку и вытряхиваю из нее точно такого же улыбчивого пластмассового колобка. Это погремушка. Катится и гремит, катится и гремит. На подоконнике плачет мама, и молчит рядом на стуле виноватый папа. Они ссорятся и так увлечены, что почти позабыли про меня. Я толкаю колобка под желтый бок, он выкатывается через полураскрытую дверь в коммунальный коридор. Выползаю следом. Я еще не умею ходить, но уже очень многое понимаю. Коридор длинный и темный. У стены стоит педальный конь с красными копытами. И только я добралась до него, уцепилась за лакированную повозку и попыталась встать на ноги, откуда-то появляется злой мальчик Алеша.
- Это мой конь, - кричит Алеша и с силой меня толкает. Я шлепаюсь на пол и громко реву. Это не плач от обиды или боли, это сигнал, призыв на помощь. Я уже знаю, что на мой рев обязательно появится Виталик. Все так и происходит. Выходит Виталик и пихает Алешу.
- А ну, не трожь Ингу!
Хорошо, что есть Виталик. Хорошо, что есть конь с красными копытами.
Виталик любит машины. Когда его мама от него устает, она ставит его на подоконник. Там, крепко уцепившись за оконную ручку, он может стоять часами, бесконечно бормоча:
- Вон би-би! И вон би-би! И снова би-би!
Помню не мысль, а ощущение: странные какие занятия у Виталика.
Чьи-то огромные пальцы тянутся ко мне:
- Идет коза рогатая, за малыми ребятами!
Какая глупость…
По длинному коридору хорошо ходить в гости к соседям. В одной комнате живет мама с дочкой Светой. Они всегда едят сосиски.
- Инга, здравствуй! - говорит мама Светы. - Сосиски есть будешь?
- Буду, - соглашаюсь я, хотя есть совсем не хочется, недавно обедала.
Светина мама пододвигает к столу еще один ящик, накрытый газетой ("Садись!"), и дает мне вилку. Сосиска горячая, из дырочек, проделанных вилкой, капает соленый сок.
Пластмассовый черный кот с зелеными глазами. Вместо шубки гладкие пупырышки. Мы его выбирали с мамой вместе.
- Инга, а может вон ту красную неваляшку?
- Нет, кота.
- А синюю утку на колесиках не хочешь?
- Хочу кота.
Хорошо, что мама тогда уступила, и у меня был черный кот с зелеными глазами.
Мама учит меня делать человечка из желудей. Голова - желудь со шляпкой, живот - желудь просто, ноги и руки - спички, тапочки - ободранные от шкурки желудевые половинки. Желудевый человечек стоит на телевизоре, растопырив в стороны руки, словно хочет поймать в объятия и закружить, бегущего к нему желудевого ребенка.
- Я моряк, моряк отважный. Ничего не страшно мне. У меня есть нож бумажный на соломенном ремне.
- Папа, а почему лягушонку ничего не страшно?
- У него ведь есть нож.
- А разве бумажный нож настоящий? Папа, а почитай еще!
- Мне некогда, Инга. Я спешу на работу.
- Тебе что, так трудно почитать ребенку! - со злостью говорит мама.
Папа вздыхает и снова садится на краешек моей кровати:
- Я моряк, моряк отважный. Ничего не страшно мне…
Двор-колодец расчерчен солнцем пополам, на темную и светлую части. Острый кошачий запах. Мы играем в прятки. Хорошее место для пряток в арке, за мусорным баком. Но его все знают, и первым делом ищут там. Лучше всего прятаться в подвале. К тому же залезть в него можно в одном месте, а вылезти совсем в другом и напугать "воду":
- У!
- Инга, просыпайся. Мы переезжаем.
- А куда мы переезжаем?
- Мы будем жить в другом месте.
- А папа с нами едет?
- Нет, папа остается здесь.
Папа сидит на стуле, ссутулившись, и молчит. Смотрит на меня потерянно. Я больше не задаю вопросов. Молча снимаю пижаму. Переезжаем, так переезжаем.
Часть вторая.
Сны про бабулю Зинулю.
У меня теперь новый папа. Николай Николаевич. Папа Коля. Раньше он был папой Андрюше. Меня постоянно мучает чувство стыда, словно я отняла у Андрюши что-то очень важное. А Андрюша, добрая душа, на меня не обижается. Наоборот. Мы бежим с ним по лесной дорожке, усыпанной сосновыми иглами и шишками, спотыкаемся о толстые перепутанные корни. То он меня догоняет, то я его. Бабуля Зинуля, мама папы Коли, идет то впереди нас, то оказывается позади. Я все время хочу задать Андрюше важный для меня вопрос, но не могу решиться. Этот вопрос печет меня изнутри и не дает сосредоточиться на нашей игре. Я просто делаю вид, что мне интересно догнать Андрюшу и убежать он него, а сама все думаю, думаю…
- Андрюша, - решаюсь я наконец. - А у тебя теперь есть папа?
И горячо надеюсь, что он ответит "да". Тогда мне не будет больше стыдно. Но Андрюша сразу же становится серьезным.
- Нет.
Играть больше ни мне, ни ему не хочется. Мы молча бредем до Залива по дорожке, застланной ковром из сосновых иголок.
Вечером Бабуля Зинуля подзывает меня к себе:
- Ты зачем спрашивала Андрюшу про папу? Соли ему на рану сыпала?
"С-с-оли" и "с-с-ыпала" шипят, как змея. Внутри все обрывается и падает с большой высоты. Я вдруг понимаю, что говорить правду бессмысленно, что Бабуля Зинуля ждет от меня положительного ответа и только его и примет. К тому же я действительно чувствую себе виноватой перед Андрюшей. Такой виноватой, что любые попытки оправдаться бессмысленны и подлы.
- Да, - говорю. - Сыпала.
- Хорошо. Иди спать.
Я радуюсь, что все так быстро закончилось. Если бы я тогда понимала, что все только начинается.
- Эта змеюка сегодня Андрея спрашивала, есть ли у него папа, представляешь? Какая жестокая девка!
- М-да… - говорит дедушка Коля.
Через полуприкрытую дверь слышу, как Бабуля Зинуля говорит маме:
- У тебя очень сложный и запущенный ребенок. Она уже сейчас упрямая и жестокая, а к шести годам станет совсем неуправляемой. Еще год-два и ты ее потеряешь. Отдай ее мне на лето, и я приведу ее в порядок. Увидишь, она станет шелковой.
Бабуля Зинуля никогда не повышает голос и не поднимает на меня руку. Она просто не разговаривает со мной, если я веду себя плохо. А это еще хуже. Я очень стараюсь быть приличным ребенком, но это очень и очень непросто. Потому что в мире слишком много правил. Их и запомнить-то тяжело. Я быстро поняла, что нельзя повышать голос, то есть орать, хохотать и громко петь. Нельзя выходить за забор и бегать по Комарово. Вставая из-за стола, надо сказать всем "спасибо". Нельзя класть локти на стол. Нельзя хлюпать супом. Надо держать спину ровно. Нельзя подталкивать пальцем остатки еды в ложку, для этого надо взять хлебную корку. Нельзя громко звенеть чайной ложечкой, размешивая сахар. Что дадут, то и буду есть. Нельзя ничего трогать и тем более брать без разрешения. Одежду надо аккуратно складывать. Нельзя встревать во взрослые разговоры. Если тебя взяли с собой, сиди и молчи. Нельзя заплетать в косички бахрому на скатерти. Нельзя дразнить собаку.
А помимо правил, ограниченных сотнями "нельзя" есть еще и приличия и их тоже нельзя нарушать.
Вскоре я становлюсь похожей на бабулю Зинулю настолько, что соседи называют меня маленькой старушкой. А я веду себя, как старушка, и оцениваю мир, словно мне лет семьдесят. "Молодежь нынче курящая пошла, какой ужас!" Хожу неторопливо, заложив руки за спину. Смотрю фигурное катание по телевизору. Поднимаясь по лестнице, делаю паузы, перевожу дух. Ворчу и поджимаю губы. Спесиво поднимаю правую бровь, выказывая свое неодобрение. Накрываю стол к чаю, раскладывая возле чашек чайные ложечки.
- Мне очень понравилось, как ты вела себя сегодня в гостях, - говорит вечером бабуля Зинуля. Я сжимаюсь, потому что бабуля Зинуля еще никогда меня не хвалила. Сегодня мы ходили в гости на соседскую дачу. Хозяйка, полная и строгая женщина, беседовала с бабулей Зинулей, а ее муж был весел и словоохотлив. Он расспрашивал меня про друзей, шутил и ловил царапучего котенка, чтобы я погладила его по полосатой спинке.
- Ты правильно поступила, когда не стала брать конфеты у Степана Ильича. Он был нетрезв и не совсем понимал, что делает.
Милый Степан Ильич весь вечер пытался угостить меня сластями. Протягивал мне целую горсть карамели, завернутой в блестящие фантики. Но бабуля Зинуля поглядывала неодобрительно, и я так и не решилась взять ни одной. О чем всю дорогу домой жалела.
Через пару дней я подслушала, как бабуля Зинуля называет Степана Ильича "этот алкоголик Любочкин муж". Алкоголик - слово новое. Наверное, оно означает доброго и веселого человека. После у меня был еще один друг-алкоголик дядя Юра. Хромой сапожник. Он рассказывал мне про голенища и застежки, угощал черным хлебом, посыпанным крупной солью, и разрешал разрезать надвое заготовки подметок, пропуская их через хитрый аппарат с ручкой-коловоротом. Тут уж я не была дурой и никогда никому из взрослых не рассказывала, что дружу с дядей Юрой алкоголиком.
Дом культуры им. Крупской. Кружок хореографии. Гулкий зал с зеркальными стенами и дощатым полом. Я в короткой белой юбочке стою у станка.
- Малышка, не ту ножку!
Я спохватываюсь и меняю ногу. Раз-два! Раз-два! Тянем носок! Спина ровная. Я очень и очень хочу танцевать. Так же, как балерины, легко порхать по сцене на цыпочках, лететь и кружиться. Поэтому я целыми днями растягиваю ноги и стараюсь не пропустить ни одной передачи про балет. Я люблю балет больше всего, больше мультиков и сказок.
- Мама! Смотри! Я уже умею ходить на носочках!
А мама обещала мне сшить настоящую пачку, белую и пышную.
- У вашего ребенка прекрасные данные и превосходное чувство ритма. Если вы будете водить ее на занятия не два, а три-четыре раза в неделю, я за оставшиеся до школы два года подготовлю ее к Вагановскому училищу.
- Что вы, милая! Ее и два раза в неделю водить некому. Мне тяжело, я уже в возрасте, а родители работают. Так что она этот месяц доходит, и все.
Бабуля Зинуля разрешила мне посмотреть ее шкатулку с драгоценностями. Я вытаскиваю из шкатулки длинные белые бусы. Если их надеть на шею, до коленок будут.
- Бабуля, а это из чего?
- Это жемчуг.
- А это из чего? - кручу в руках серьги-сливы.
- А это яхонты.
- А это? - красивый камень, желтый и прозрачный.
- Янтарь.
- Красивое все какое!
- Вот умру, все тебе достанется.
Мне становится жалко бабулю Зинулю. Я решаю ее подбодрить, намекнуть, что она еще не старая вовсе.
- Ну, когда это еще будет! - говорю как можно небрежнее.
Но бабуля Зинуля понимает меня по-своему:
- Ах, так ты смерти моей дожидаешься? Пригрела я змею на своей груди…
"Дорогая бабуля Зинуля! Поздравляю тебя с 45-летием. Желаю тебе здоровья, счастья и успехов. Обещаю слушаться. Твоя внучка Инга"
Часть третья.
Страшный сон о том, как я была засранкой.
Меня отвезли в санаторий поздней осенью. И пока мама выкладывала в мой шкафчик разложенную на аккуратные стопочки одежду, я тихонечко скулила:
- Мама, а когда ты за мной приедешь?
- Скоро, Инга. Очень скоро. Как только выпадет снег.
Я поверила. А снег выпал на следующее утро. Я смотрела, как тяжело падают на траву и опавшие листья мокрые снежинки, и думала, что за мной приедут на днях. Наверное, в воскресенье или в субботу. А может, и послезавтра. Поэтому решаю не ходить в туалет по большому. В санатории неприятный туалет, он называется горшечная и пахнет хлоркой. Справлять маленькие дела в нем еще ничего, а вот сидеть на горшке подолгу на глазах у всей группы, а потом ждать, когда тебя подотрут как-то неприлично. Я терпела день, два, а на третий меня разбудили затрещиной и злой руганью. Я с ужасом поняла, что обкакалась, а этого со мной за всю мою сознательную жизнь не случалось ни разу. Меня вытащили из кровати за шиворот, проволокли через всю спальню, уставленную ровными рядами железных кроватей, и швырнули в ванну, как мокрый пододеяльник во время полоскания. Я поскользнулась и ухватилась за белый халат нянечки. Она брезгливо стряхнула мои пальцы и включила душ. Холодная вода била колючими струями, сводило ноги, но я не плакала, понимая, что сама виновата. После меня будили каждую ночь по два раза и высаживали на горшок. Я пыталась сопротивляться, говорила, что не хочу, но обратно в кровать меня не пускали.
- Мало ли чего ты не хочешь! Сиди!
Я сидела на горшке, пока не засну.
Я не разочаровала нянечку: подцепила дизентерию и прославилась на весь санаторий.
Весь день я исправно посещала горшечную, а вечером меня вместе с тремя нарушителями дисциплины поставили в угол в кабинете заведующей за то, что мы баловались после отбоя и мешали всем спать. Пока заведующая сидела к нам спиной, мы вели себя тихо. Мой больной живот ходил ходуном и булькал, и приходилось сжиматься изо всех сил. Я стояла, скрестив ноги и сжав зубы. И, наверное, мне удалось бы достоять до конца, если бы заведующая не вышла из кабинета, закрыв нас на ключ. Мы тотчас начали хихикать и дурачиться. Я расслабилась и в прямом и в переносном значении этого слова. И когда меня понесло, все восприняли это как очень смелую и остроумную выходку. Под одобрительный смех коллег я тапком размазала следы преступления по полу так, что было почти не видно. Испачканные трусы мы закинули за шкаф, благо майка, то есть, как говорила бабуля Зинуля, - сорочка, была у меня длинная. Я была очень довольна своей уборкой и после долго удивлялась, как это заведующая, едва переступив порог кабинета, обо всем догадалась. Правильно говорила бабуля Зинуля: взрослые всегда все знают, потому что все видят по глазам.
Меня опять побили, помыли и отправили на машине скорой помощи в больницу. Всем санаторием провожали.
В больнице имени Раухфуса таких же, как я засранцев целая палата.
Часть четвертая.
Сны про интернат.
Первое сентября. Я в новой школьной форме, за спиной - новенький темно-зеленый ранец, в руках здоровенные гладиолусы бегу за мамой, перепрыгивая через лужи. Первый раз в первый класс. Теперь я учусь в пятьдесят первой школе-интернате с углубленным изучением английского языка. Интернат почти тоже самое, что и простая школа, только приводят нас туда в понедельник, а забирают в субботу. Мы живем в интернате, уроки с нами делают воспитатели. А еще нам выдают одежду: три формы - школьную, физкультурную и переодевательную, зимнее пальто, сапоги и даже шерстяные рейтузы.
У меня есть волшебная ручка. Когда я пытаюсь написать слово неправильно, ручка не пишет, пропускает неправильную букву. Я пишу "ве-те-рок", ручка пропускает "е", значит надо писать "и": витирок.
- Машка, смотри, у меня ручка волшебная! Она знает, как надо правильно писать и мне подсказывает.
- Дура ты! - говорит Маша. - "Ветерок" пишется через "е".
Я Маше не верю. Много она понимает в волшебных ручках! И получаю первую двойку. Не понятно, почему волшебная ручка меня подставила?
Мы проходим уменьшительно-ласкательные суффиксы. На доске написано: -еньк, -чик, -ушк, -очк.
- Вспомните и запишите, как вас ласково называет мама, - говорит Римма Евгеньевна.
В классе оживление, всем нравится задание.
- Димулька - суффикс -улька?
- А меня мама зовет головастик, суффикс -ик! - кричит Мишка Иванов.
- А меня Ясик, потому что я Ян Соколов!
- Инга, а тебя как зовет мама?
- Инга.
- Только Инга? А ласково как?
Я мнусь. Мое ласковое имя похоже на кошачью кличку. Римма Евгеньевна ждет. Придется отвечать.
- Нюська. Но я не знаю, какой тут суффикс.
- Суффикс -к.
- Это ругательный суффикс, - кричит Димка Григорьев. - Свет-ка. Саш-ка. Какаш-ка!
Скоро отбой, но мы не спим. Играем в парк аттракционов. Близнецы Кюты придумала, как из простой железной кровати сделать качели. Для этого надо, чтобы два человека залезли под кровать, встали там на четвереньки и, ритмично поднимая попами сетку, раскачивали того, кто на кровати лежит.
Вера Кют ложится на кровать, а меня с Викой Юдиной отправляют качать. Вера недовольно кричит:
- Сильнее качайте! Выше!
Вика поднимает кровать совсем высоко и роняет ее мне на голову. Ну, все! С меня хватит! Я вылезаю из-под кровати и вижу, что девчонки смотрят на меня с ужасом. Чувствую, как по голове течет что-то теплое. Дотрагиваюсь - руки в крови. Мне не больно, но очень страшно. Я начинаю орать и прыгать. Кровища брызжет в разные стороны. Сбегаются воспитатели и нянечки. Меня моют, бинтуют и отправляют на машине скорой помощи в больницу.
Мы очень боимся иностранных шпионов. Анна Павловна регулярно рассказывает нам, какие это подлые люди.
- Если вас будут угощать на улице незнакомые люди импортной жевательной резинкой или конфетами, ни в коем случае не берите. Внутри может оказаться яд или иголки. Одной девочке дали конфету с бритвой. Девочка съела эту конфету, и спасти ее не удалось.
Поэтому когда в музее-квартире Ленина к нам подходит улыбчивая англичанка и спрашивает на ломанном русском:
- Кде стесь туалет? Understand me? Туалет?
Мы смотрим на нее с ужасом, как кролики на удава и молчим. Ленка Стецкая поворачивается спиной к иностранной шпионке и, конспиративно скривив рот набок, говорит надрывным шепотом:
- Девки, не говорите ей ничего. Она воду в туалете отравит.
Иностранка по-прежнему смотрит ласково, мы молчим. Тогда она бормочет что-то, делает ладошкой успокоительный жест, сейчас, дескать, подождите и открывает сумочку. "Все! Амбец! - догадываемся мы. - Сейчас начнет конфеты раздавать!". И только приличное воспитание мешает нам сорваться с места и сбежать. Но иностранка достает из сумочки блокнотик и ручку, пишет и показывает нам большую букву "Ж".
- Toilette?
Мы понимаем, что от нее нам так просто не отвязаться. Надо как-то выходить из положения. Всех спасает Машка Дылева, вспомнившая уроки английского языка:
- Ноу. Уи донт андерстенд ю. Уи а э совиет чилдрен.
- Oh! You know English! What a wonderful children!
Пожалуй, она удивилась бы гораздо меньше, если бы с ней на улице разговорилась бродячая собака.
- Peter, this fantastic children know English! Look. Is Lenin die? - она складывает ладошки и показывает нам жест "спать". - Die?
- Ну, да, - говорим мы неуверенно. - Умер Ленин. Давно уже.
Надо же, простых вещей не знает!
- Yes! Yes! - англичанка оглядывается на своего Питера, как дрессировщик, гордый собой за удачно проведенный номер. - How old are you?
- Восемь - говорим мы в разнобой. - Ейч.
Мы уже ее почти не боимся. Она так мило улыбается, и ее Питер тоже смотрит на нас ласково. Наверное, эти милые люди не шпионы, а просто иностранные туристы. Англичанка, снова открывает сумочку, достает маленькую коробочку, открывает ее и вытряхивает на ладонь горсть мелких конфеток, протягивает нам. Нет, все-таки они шпионы. И конфеты у них, наверняка, отравленные. Вежливо отказываемся.
День смерти Брежнева. Учителя ходят заплаканные, уроков нет. Мы сидим в кабинете истории и паникуем.
- Отпустите меня домой! - кричит Ян Соколов. - Я хочу умереть дома!
И нас действительно отпускают по домам. На целую неделю. За эту неделю мы понимаем, что смерть генерального секретаря - неплохая штука. Лишние каникулы. Правда, по телевизору ничего, кроме балета и симфонических концертов, не показывают.
Мой сосед по парте Леша Ягуаров не дает мне учиться. Вернее, учительница Раиса Михайловна не выдерживает никакой конкуренции с двоечником Ягуаровым. Раиса Михайловна только и знает, что говорить об английской грамматике, а Ягуаров, низко наклонясь к парте, шепчет мне про дальние страны, пиратов, акул и китобоев. В его школьной тетрадке ветер качает тростниковые заросли, под звуки тамтама танцуют туземцы в юбках из пальмовых листьев, корабли садятся на коралловые рифы, и бредут на водопой слоны. Как жаль, что Лешу Ягуарова скоро переводят в другую школу.
Как-то после отбоя мы вспоминали всех ушедших одноклассников.
- А помните Соколова? Вот ведь придурок был! Он написал в штаны на уроке математики.
- А Лену Шукшину, помните? Интересно. Как она там на севере поживает…
- А Ягуарова, - встреваю я. - Ягуарова помните?
Девочки смотрят на меня с недоумением.
- Ну, Леша Ягуаров. Со мной на английском сидел.
- Не было у нас никакого Ягуарова, - уверенно говорит Алена Баранцева.
- Как не было? Вы не помните просто. Черноволосый такой, глаза еще у него узкие, как у китайца, и нос в веснушках.
- Не было у нас никакого Ягуарова, - дружно отвечают девочки.
- Но я же помню!
А и правда, был ли мальчик? Было ли все это на самом деле? Может, все это только сны? Но почему-то я привожу в свой дом только черных котов, больше всего на свете люблю черный хлеб с солью и в самые сложные моменты жизни, когда хочется рыдать и биться, вспоминаю детскую считалочку: «Я моряк, моряк отважный, ничего не страшно мне. У меня есть нож бумажный на соломенном ремне».
Творчество Аделаиды Фортель.
Здесь я "кросспостировала" один из цикла рассказов "Раскраска" (глава 2, Сны с продолжением), пяти произведений, совершенно разноплановых, совершенно непохожих. Еще советую "Тележка на одном колесике". А остальное пока просто не читала. Анонсов давать не буду, кому хочется - прочтет. Фигню я бы не выкладывала, вы в курсе.
А было ли оно вообще, детство?
Странно писать о себе. Мне все время кажется, что все это было не со мной. Что задумчивая девочка с зеленоватыми и прозрачными, как вода в лесном ручье, глазами совсем другая Инга. А мне нынешней только снились странные сны с продолжением…
Часть первая.
Сны о том, как взрослые были великанами.
Первое воспоминание о себе: картонная коробка в виде избушки, из нарисованного оконца улыбаются старик со старухой, и катится от них прочь по извилистой дорожке желтый колобок. Я открываю коробку и вытряхиваю из нее точно такого же улыбчивого пластмассового колобка. Это погремушка. Катится и гремит, катится и гремит. На подоконнике плачет мама, и молчит рядом на стуле виноватый папа. Они ссорятся и так увлечены, что почти позабыли про меня. Я толкаю колобка под желтый бок, он выкатывается через полураскрытую дверь в коммунальный коридор. Выползаю следом. Я еще не умею ходить, но уже очень многое понимаю. Коридор длинный и темный. У стены стоит педальный конь с красными копытами. И только я добралась до него, уцепилась за лакированную повозку и попыталась встать на ноги, откуда-то появляется злой мальчик Алеша.
- Это мой конь, - кричит Алеша и с силой меня толкает. Я шлепаюсь на пол и громко реву. Это не плач от обиды или боли, это сигнал, призыв на помощь. Я уже знаю, что на мой рев обязательно появится Виталик. Все так и происходит. Выходит Виталик и пихает Алешу.
- А ну, не трожь Ингу!
Хорошо, что есть Виталик. Хорошо, что есть конь с красными копытами.
Виталик любит машины. Когда его мама от него устает, она ставит его на подоконник. Там, крепко уцепившись за оконную ручку, он может стоять часами, бесконечно бормоча:
- Вон би-би! И вон би-би! И снова би-би!
Помню не мысль, а ощущение: странные какие занятия у Виталика.
Чьи-то огромные пальцы тянутся ко мне:
- Идет коза рогатая, за малыми ребятами!
Какая глупость…
По длинному коридору хорошо ходить в гости к соседям. В одной комнате живет мама с дочкой Светой. Они всегда едят сосиски.
- Инга, здравствуй! - говорит мама Светы. - Сосиски есть будешь?
- Буду, - соглашаюсь я, хотя есть совсем не хочется, недавно обедала.
Светина мама пододвигает к столу еще один ящик, накрытый газетой ("Садись!"), и дает мне вилку. Сосиска горячая, из дырочек, проделанных вилкой, капает соленый сок.
Пластмассовый черный кот с зелеными глазами. Вместо шубки гладкие пупырышки. Мы его выбирали с мамой вместе.
- Инга, а может вон ту красную неваляшку?
- Нет, кота.
- А синюю утку на колесиках не хочешь?
- Хочу кота.
Хорошо, что мама тогда уступила, и у меня был черный кот с зелеными глазами.
Мама учит меня делать человечка из желудей. Голова - желудь со шляпкой, живот - желудь просто, ноги и руки - спички, тапочки - ободранные от шкурки желудевые половинки. Желудевый человечек стоит на телевизоре, растопырив в стороны руки, словно хочет поймать в объятия и закружить, бегущего к нему желудевого ребенка.
- Я моряк, моряк отважный. Ничего не страшно мне. У меня есть нож бумажный на соломенном ремне.
- Папа, а почему лягушонку ничего не страшно?
- У него ведь есть нож.
- А разве бумажный нож настоящий? Папа, а почитай еще!
- Мне некогда, Инга. Я спешу на работу.
- Тебе что, так трудно почитать ребенку! - со злостью говорит мама.
Папа вздыхает и снова садится на краешек моей кровати:
- Я моряк, моряк отважный. Ничего не страшно мне…
Двор-колодец расчерчен солнцем пополам, на темную и светлую части. Острый кошачий запах. Мы играем в прятки. Хорошее место для пряток в арке, за мусорным баком. Но его все знают, и первым делом ищут там. Лучше всего прятаться в подвале. К тому же залезть в него можно в одном месте, а вылезти совсем в другом и напугать "воду":
- У!
- Инга, просыпайся. Мы переезжаем.
- А куда мы переезжаем?
- Мы будем жить в другом месте.
- А папа с нами едет?
- Нет, папа остается здесь.
Папа сидит на стуле, ссутулившись, и молчит. Смотрит на меня потерянно. Я больше не задаю вопросов. Молча снимаю пижаму. Переезжаем, так переезжаем.
Часть вторая.
Сны про бабулю Зинулю.
У меня теперь новый папа. Николай Николаевич. Папа Коля. Раньше он был папой Андрюше. Меня постоянно мучает чувство стыда, словно я отняла у Андрюши что-то очень важное. А Андрюша, добрая душа, на меня не обижается. Наоборот. Мы бежим с ним по лесной дорожке, усыпанной сосновыми иглами и шишками, спотыкаемся о толстые перепутанные корни. То он меня догоняет, то я его. Бабуля Зинуля, мама папы Коли, идет то впереди нас, то оказывается позади. Я все время хочу задать Андрюше важный для меня вопрос, но не могу решиться. Этот вопрос печет меня изнутри и не дает сосредоточиться на нашей игре. Я просто делаю вид, что мне интересно догнать Андрюшу и убежать он него, а сама все думаю, думаю…
- Андрюша, - решаюсь я наконец. - А у тебя теперь есть папа?
И горячо надеюсь, что он ответит "да". Тогда мне не будет больше стыдно. Но Андрюша сразу же становится серьезным.
- Нет.
Играть больше ни мне, ни ему не хочется. Мы молча бредем до Залива по дорожке, застланной ковром из сосновых иголок.
Вечером Бабуля Зинуля подзывает меня к себе:
- Ты зачем спрашивала Андрюшу про папу? Соли ему на рану сыпала?
"С-с-оли" и "с-с-ыпала" шипят, как змея. Внутри все обрывается и падает с большой высоты. Я вдруг понимаю, что говорить правду бессмысленно, что Бабуля Зинуля ждет от меня положительного ответа и только его и примет. К тому же я действительно чувствую себе виноватой перед Андрюшей. Такой виноватой, что любые попытки оправдаться бессмысленны и подлы.
- Да, - говорю. - Сыпала.
- Хорошо. Иди спать.
Я радуюсь, что все так быстро закончилось. Если бы я тогда понимала, что все только начинается.
- Эта змеюка сегодня Андрея спрашивала, есть ли у него папа, представляешь? Какая жестокая девка!
- М-да… - говорит дедушка Коля.
Через полуприкрытую дверь слышу, как Бабуля Зинуля говорит маме:
- У тебя очень сложный и запущенный ребенок. Она уже сейчас упрямая и жестокая, а к шести годам станет совсем неуправляемой. Еще год-два и ты ее потеряешь. Отдай ее мне на лето, и я приведу ее в порядок. Увидишь, она станет шелковой.
Бабуля Зинуля никогда не повышает голос и не поднимает на меня руку. Она просто не разговаривает со мной, если я веду себя плохо. А это еще хуже. Я очень стараюсь быть приличным ребенком, но это очень и очень непросто. Потому что в мире слишком много правил. Их и запомнить-то тяжело. Я быстро поняла, что нельзя повышать голос, то есть орать, хохотать и громко петь. Нельзя выходить за забор и бегать по Комарово. Вставая из-за стола, надо сказать всем "спасибо". Нельзя класть локти на стол. Нельзя хлюпать супом. Надо держать спину ровно. Нельзя подталкивать пальцем остатки еды в ложку, для этого надо взять хлебную корку. Нельзя громко звенеть чайной ложечкой, размешивая сахар. Что дадут, то и буду есть. Нельзя ничего трогать и тем более брать без разрешения. Одежду надо аккуратно складывать. Нельзя встревать во взрослые разговоры. Если тебя взяли с собой, сиди и молчи. Нельзя заплетать в косички бахрому на скатерти. Нельзя дразнить собаку.
А помимо правил, ограниченных сотнями "нельзя" есть еще и приличия и их тоже нельзя нарушать.
Вскоре я становлюсь похожей на бабулю Зинулю настолько, что соседи называют меня маленькой старушкой. А я веду себя, как старушка, и оцениваю мир, словно мне лет семьдесят. "Молодежь нынче курящая пошла, какой ужас!" Хожу неторопливо, заложив руки за спину. Смотрю фигурное катание по телевизору. Поднимаясь по лестнице, делаю паузы, перевожу дух. Ворчу и поджимаю губы. Спесиво поднимаю правую бровь, выказывая свое неодобрение. Накрываю стол к чаю, раскладывая возле чашек чайные ложечки.
- Мне очень понравилось, как ты вела себя сегодня в гостях, - говорит вечером бабуля Зинуля. Я сжимаюсь, потому что бабуля Зинуля еще никогда меня не хвалила. Сегодня мы ходили в гости на соседскую дачу. Хозяйка, полная и строгая женщина, беседовала с бабулей Зинулей, а ее муж был весел и словоохотлив. Он расспрашивал меня про друзей, шутил и ловил царапучего котенка, чтобы я погладила его по полосатой спинке.
- Ты правильно поступила, когда не стала брать конфеты у Степана Ильича. Он был нетрезв и не совсем понимал, что делает.
Милый Степан Ильич весь вечер пытался угостить меня сластями. Протягивал мне целую горсть карамели, завернутой в блестящие фантики. Но бабуля Зинуля поглядывала неодобрительно, и я так и не решилась взять ни одной. О чем всю дорогу домой жалела.
Через пару дней я подслушала, как бабуля Зинуля называет Степана Ильича "этот алкоголик Любочкин муж". Алкоголик - слово новое. Наверное, оно означает доброго и веселого человека. После у меня был еще один друг-алкоголик дядя Юра. Хромой сапожник. Он рассказывал мне про голенища и застежки, угощал черным хлебом, посыпанным крупной солью, и разрешал разрезать надвое заготовки подметок, пропуская их через хитрый аппарат с ручкой-коловоротом. Тут уж я не была дурой и никогда никому из взрослых не рассказывала, что дружу с дядей Юрой алкоголиком.
Дом культуры им. Крупской. Кружок хореографии. Гулкий зал с зеркальными стенами и дощатым полом. Я в короткой белой юбочке стою у станка.
- Малышка, не ту ножку!
Я спохватываюсь и меняю ногу. Раз-два! Раз-два! Тянем носок! Спина ровная. Я очень и очень хочу танцевать. Так же, как балерины, легко порхать по сцене на цыпочках, лететь и кружиться. Поэтому я целыми днями растягиваю ноги и стараюсь не пропустить ни одной передачи про балет. Я люблю балет больше всего, больше мультиков и сказок.
- Мама! Смотри! Я уже умею ходить на носочках!
А мама обещала мне сшить настоящую пачку, белую и пышную.
- У вашего ребенка прекрасные данные и превосходное чувство ритма. Если вы будете водить ее на занятия не два, а три-четыре раза в неделю, я за оставшиеся до школы два года подготовлю ее к Вагановскому училищу.
- Что вы, милая! Ее и два раза в неделю водить некому. Мне тяжело, я уже в возрасте, а родители работают. Так что она этот месяц доходит, и все.
Бабуля Зинуля разрешила мне посмотреть ее шкатулку с драгоценностями. Я вытаскиваю из шкатулки длинные белые бусы. Если их надеть на шею, до коленок будут.
- Бабуля, а это из чего?
- Это жемчуг.
- А это из чего? - кручу в руках серьги-сливы.
- А это яхонты.
- А это? - красивый камень, желтый и прозрачный.
- Янтарь.
- Красивое все какое!
- Вот умру, все тебе достанется.
Мне становится жалко бабулю Зинулю. Я решаю ее подбодрить, намекнуть, что она еще не старая вовсе.
- Ну, когда это еще будет! - говорю как можно небрежнее.
Но бабуля Зинуля понимает меня по-своему:
- Ах, так ты смерти моей дожидаешься? Пригрела я змею на своей груди…
"Дорогая бабуля Зинуля! Поздравляю тебя с 45-летием. Желаю тебе здоровья, счастья и успехов. Обещаю слушаться. Твоя внучка Инга"
Часть третья.
Страшный сон о том, как я была засранкой.
Меня отвезли в санаторий поздней осенью. И пока мама выкладывала в мой шкафчик разложенную на аккуратные стопочки одежду, я тихонечко скулила:
- Мама, а когда ты за мной приедешь?
- Скоро, Инга. Очень скоро. Как только выпадет снег.
Я поверила. А снег выпал на следующее утро. Я смотрела, как тяжело падают на траву и опавшие листья мокрые снежинки, и думала, что за мной приедут на днях. Наверное, в воскресенье или в субботу. А может, и послезавтра. Поэтому решаю не ходить в туалет по большому. В санатории неприятный туалет, он называется горшечная и пахнет хлоркой. Справлять маленькие дела в нем еще ничего, а вот сидеть на горшке подолгу на глазах у всей группы, а потом ждать, когда тебя подотрут как-то неприлично. Я терпела день, два, а на третий меня разбудили затрещиной и злой руганью. Я с ужасом поняла, что обкакалась, а этого со мной за всю мою сознательную жизнь не случалось ни разу. Меня вытащили из кровати за шиворот, проволокли через всю спальню, уставленную ровными рядами железных кроватей, и швырнули в ванну, как мокрый пододеяльник во время полоскания. Я поскользнулась и ухватилась за белый халат нянечки. Она брезгливо стряхнула мои пальцы и включила душ. Холодная вода била колючими струями, сводило ноги, но я не плакала, понимая, что сама виновата. После меня будили каждую ночь по два раза и высаживали на горшок. Я пыталась сопротивляться, говорила, что не хочу, но обратно в кровать меня не пускали.
- Мало ли чего ты не хочешь! Сиди!
Я сидела на горшке, пока не засну.
Я не разочаровала нянечку: подцепила дизентерию и прославилась на весь санаторий.
Весь день я исправно посещала горшечную, а вечером меня вместе с тремя нарушителями дисциплины поставили в угол в кабинете заведующей за то, что мы баловались после отбоя и мешали всем спать. Пока заведующая сидела к нам спиной, мы вели себя тихо. Мой больной живот ходил ходуном и булькал, и приходилось сжиматься изо всех сил. Я стояла, скрестив ноги и сжав зубы. И, наверное, мне удалось бы достоять до конца, если бы заведующая не вышла из кабинета, закрыв нас на ключ. Мы тотчас начали хихикать и дурачиться. Я расслабилась и в прямом и в переносном значении этого слова. И когда меня понесло, все восприняли это как очень смелую и остроумную выходку. Под одобрительный смех коллег я тапком размазала следы преступления по полу так, что было почти не видно. Испачканные трусы мы закинули за шкаф, благо майка, то есть, как говорила бабуля Зинуля, - сорочка, была у меня длинная. Я была очень довольна своей уборкой и после долго удивлялась, как это заведующая, едва переступив порог кабинета, обо всем догадалась. Правильно говорила бабуля Зинуля: взрослые всегда все знают, потому что все видят по глазам.
Меня опять побили, помыли и отправили на машине скорой помощи в больницу. Всем санаторием провожали.
В больнице имени Раухфуса таких же, как я засранцев целая палата.
Часть четвертая.
Сны про интернат.
Первое сентября. Я в новой школьной форме, за спиной - новенький темно-зеленый ранец, в руках здоровенные гладиолусы бегу за мамой, перепрыгивая через лужи. Первый раз в первый класс. Теперь я учусь в пятьдесят первой школе-интернате с углубленным изучением английского языка. Интернат почти тоже самое, что и простая школа, только приводят нас туда в понедельник, а забирают в субботу. Мы живем в интернате, уроки с нами делают воспитатели. А еще нам выдают одежду: три формы - школьную, физкультурную и переодевательную, зимнее пальто, сапоги и даже шерстяные рейтузы.
У меня есть волшебная ручка. Когда я пытаюсь написать слово неправильно, ручка не пишет, пропускает неправильную букву. Я пишу "ве-те-рок", ручка пропускает "е", значит надо писать "и": витирок.
- Машка, смотри, у меня ручка волшебная! Она знает, как надо правильно писать и мне подсказывает.
- Дура ты! - говорит Маша. - "Ветерок" пишется через "е".
Я Маше не верю. Много она понимает в волшебных ручках! И получаю первую двойку. Не понятно, почему волшебная ручка меня подставила?
Мы проходим уменьшительно-ласкательные суффиксы. На доске написано: -еньк, -чик, -ушк, -очк.
- Вспомните и запишите, как вас ласково называет мама, - говорит Римма Евгеньевна.
В классе оживление, всем нравится задание.
- Димулька - суффикс -улька?
- А меня мама зовет головастик, суффикс -ик! - кричит Мишка Иванов.
- А меня Ясик, потому что я Ян Соколов!
- Инга, а тебя как зовет мама?
- Инга.
- Только Инга? А ласково как?
Я мнусь. Мое ласковое имя похоже на кошачью кличку. Римма Евгеньевна ждет. Придется отвечать.
- Нюська. Но я не знаю, какой тут суффикс.
- Суффикс -к.
- Это ругательный суффикс, - кричит Димка Григорьев. - Свет-ка. Саш-ка. Какаш-ка!
Скоро отбой, но мы не спим. Играем в парк аттракционов. Близнецы Кюты придумала, как из простой железной кровати сделать качели. Для этого надо, чтобы два человека залезли под кровать, встали там на четвереньки и, ритмично поднимая попами сетку, раскачивали того, кто на кровати лежит.
Вера Кют ложится на кровать, а меня с Викой Юдиной отправляют качать. Вера недовольно кричит:
- Сильнее качайте! Выше!
Вика поднимает кровать совсем высоко и роняет ее мне на голову. Ну, все! С меня хватит! Я вылезаю из-под кровати и вижу, что девчонки смотрят на меня с ужасом. Чувствую, как по голове течет что-то теплое. Дотрагиваюсь - руки в крови. Мне не больно, но очень страшно. Я начинаю орать и прыгать. Кровища брызжет в разные стороны. Сбегаются воспитатели и нянечки. Меня моют, бинтуют и отправляют на машине скорой помощи в больницу.
Мы очень боимся иностранных шпионов. Анна Павловна регулярно рассказывает нам, какие это подлые люди.
- Если вас будут угощать на улице незнакомые люди импортной жевательной резинкой или конфетами, ни в коем случае не берите. Внутри может оказаться яд или иголки. Одной девочке дали конфету с бритвой. Девочка съела эту конфету, и спасти ее не удалось.
Поэтому когда в музее-квартире Ленина к нам подходит улыбчивая англичанка и спрашивает на ломанном русском:
- Кде стесь туалет? Understand me? Туалет?
Мы смотрим на нее с ужасом, как кролики на удава и молчим. Ленка Стецкая поворачивается спиной к иностранной шпионке и, конспиративно скривив рот набок, говорит надрывным шепотом:
- Девки, не говорите ей ничего. Она воду в туалете отравит.
Иностранка по-прежнему смотрит ласково, мы молчим. Тогда она бормочет что-то, делает ладошкой успокоительный жест, сейчас, дескать, подождите и открывает сумочку. "Все! Амбец! - догадываемся мы. - Сейчас начнет конфеты раздавать!". И только приличное воспитание мешает нам сорваться с места и сбежать. Но иностранка достает из сумочки блокнотик и ручку, пишет и показывает нам большую букву "Ж".
- Toilette?
Мы понимаем, что от нее нам так просто не отвязаться. Надо как-то выходить из положения. Всех спасает Машка Дылева, вспомнившая уроки английского языка:
- Ноу. Уи донт андерстенд ю. Уи а э совиет чилдрен.
- Oh! You know English! What a wonderful children!
Пожалуй, она удивилась бы гораздо меньше, если бы с ней на улице разговорилась бродячая собака.
- Peter, this fantastic children know English! Look. Is Lenin die? - она складывает ладошки и показывает нам жест "спать". - Die?
- Ну, да, - говорим мы неуверенно. - Умер Ленин. Давно уже.
Надо же, простых вещей не знает!
- Yes! Yes! - англичанка оглядывается на своего Питера, как дрессировщик, гордый собой за удачно проведенный номер. - How old are you?
- Восемь - говорим мы в разнобой. - Ейч.
Мы уже ее почти не боимся. Она так мило улыбается, и ее Питер тоже смотрит на нас ласково. Наверное, эти милые люди не шпионы, а просто иностранные туристы. Англичанка, снова открывает сумочку, достает маленькую коробочку, открывает ее и вытряхивает на ладонь горсть мелких конфеток, протягивает нам. Нет, все-таки они шпионы. И конфеты у них, наверняка, отравленные. Вежливо отказываемся.
День смерти Брежнева. Учителя ходят заплаканные, уроков нет. Мы сидим в кабинете истории и паникуем.
- Отпустите меня домой! - кричит Ян Соколов. - Я хочу умереть дома!
И нас действительно отпускают по домам. На целую неделю. За эту неделю мы понимаем, что смерть генерального секретаря - неплохая штука. Лишние каникулы. Правда, по телевизору ничего, кроме балета и симфонических концертов, не показывают.
Мой сосед по парте Леша Ягуаров не дает мне учиться. Вернее, учительница Раиса Михайловна не выдерживает никакой конкуренции с двоечником Ягуаровым. Раиса Михайловна только и знает, что говорить об английской грамматике, а Ягуаров, низко наклонясь к парте, шепчет мне про дальние страны, пиратов, акул и китобоев. В его школьной тетрадке ветер качает тростниковые заросли, под звуки тамтама танцуют туземцы в юбках из пальмовых листьев, корабли садятся на коралловые рифы, и бредут на водопой слоны. Как жаль, что Лешу Ягуарова скоро переводят в другую школу.
Как-то после отбоя мы вспоминали всех ушедших одноклассников.
- А помните Соколова? Вот ведь придурок был! Он написал в штаны на уроке математики.
- А Лену Шукшину, помните? Интересно. Как она там на севере поживает…
- А Ягуарова, - встреваю я. - Ягуарова помните?
Девочки смотрят на меня с недоумением.
- Ну, Леша Ягуаров. Со мной на английском сидел.
- Не было у нас никакого Ягуарова, - уверенно говорит Алена Баранцева.
- Как не было? Вы не помните просто. Черноволосый такой, глаза еще у него узкие, как у китайца, и нос в веснушках.
- Не было у нас никакого Ягуарова, - дружно отвечают девочки.
- Но я же помню!
А и правда, был ли мальчик? Было ли все это на самом деле? Может, все это только сны? Но почему-то я привожу в свой дом только черных котов, больше всего на свете люблю черный хлеб с солью и в самые сложные моменты жизни, когда хочется рыдать и биться, вспоминаю детскую считалочку: «Я моряк, моряк отважный, ничего не страшно мне. У меня есть нож бумажный на соломенном ремне».