АНДРЕЙ ПОЛЯКОВ
EPISTULAE EX PONTO
«Дорогой Поприщин, - пишет подруга, -
ненаглядный, милый, родной, любезный!
Здесь, в глубокой Ялте, под сенью Юга
левым боком выходит мне век железный.
И пылится тополь пирамидальный,
и грузин с улыбкою феодальной
провожает взглядом одну москвичку...
Ты ж, моя любовь, перешел в привычку.»
«Дорогая подруга, - пишет Поприщин, -
ненаглядная, в смысле - не глядя, что ли?
Век железный в сумме магнитных истин
плюс кладет на минус, как учат в школе,
столь, бля, гулко, столь, бля, пирамидально,
что вассал с улыбкою вертикальной
пусть брюнетит взглядом одну блондинку!
Ты ж, душа моя, перешла в картинку!»
«Дорогой Покрышкин, - пищит подруга, -
дорогой, уважаемый, милая, но неважно...
Как дитя здесь плачет скифская вьюга,
а чекист чекисту твердит: - Не ваш, но
и не наш город Томис в устье Дуная.
Жаль, воды зачерпнуть нагая Даная
не успела, ибо, совдеп ругая,
пала жертвой моссада и самурая!»
«Догорая подпруга, - пашет Панфёров, -
это ведь я написал календарь-шестикнижие Фастов,
этот недавний мой труд, для тебя написанный, цезарь,
этим и многим другим твое божество заклинаю,
это посланье мое писано болен я был
этой причина беды даже слишком известна повсюду
славой моим ли стихам иль твоей любви я обязан
парус на диво большой ставил и я иногда
* * *
Е.К.
Севастополь размытый, нечеткая Керчь,
самописный журнал-парадигма...
Корешками шурша, извлекается речь
из развалин бумажного Рима.
То ли кроткая ревность к печатным шрифтам
образумила цанговый корпус,
то ли флейта камены пришлась по губам,
то ли ксерокс пустили на хронос.
Все равно, выползая на свет из руин,
не признает авзоний окрестность:
Чаадаев, Дасаев, Кенжеев, Блохин -
где футбол, милый брат, где словесность?
О Давид, нам твоя пригождалась праща
корреляты долбить из-под спуда!
И тупился язык, новой брани ища,
и сдавалась без бою посуда.
Но, предчувствуя привкус грядущих чернил,
занимая в кармане троячку,
сбодуна на дорогу один выходил -
может, строчку ловить, может - тачку.
Смутно помню филфаковский сатирикон, -
буквотерпец и виршедробитель,
отрицая накноканный Бродским закон,
показал мне такую обитель!
Ничего я о том не умею начать
ни заглавною, ни прописною.
В сотый раз, собираясь «растак твою мать!»
пожелать ей, шепчу: «Бог с тобою...»
«Дорогой Поприщин, - пишет подруга, -
ненаглядный, милый, родной, любезный!
Здесь, в глубокой Ялте, под сенью Юга
левым боком выходит мне век железный.
И пылится тополь пирамидальный,
и грузин с улыбкою феодальной
провожает взглядом одну москвичку...
Ты ж, моя любовь, перешел в привычку.»
«Дорогая подруга, - пишет Поприщин, -
ненаглядная, в смысле - не глядя, что ли?
Век железный в сумме магнитных истин
плюс кладет на минус, как учат в школе,
столь, бля, гулко, столь, бля, пирамидально,
что вассал с улыбкою вертикальной
пусть брюнетит взглядом одну блондинку!
Ты ж, душа моя, перешла в картинку!»
«Дорогой Покрышкин, - пищит подруга, -
дорогой, уважаемый, милая, но неважно...
Как дитя здесь плачет скифская вьюга,
а чекист чекисту твердит: - Не ваш, но
и не наш город Томис в устье Дуная.
Жаль, воды зачерпнуть нагая Даная
не успела, ибо, совдеп ругая,
пала жертвой моссада и самурая!»
«Догорая подпруга, - пашет Панфёров, -
это ведь я написал календарь-шестикнижие Фастов,
этот недавний мой труд, для тебя написанный, цезарь,
этим и многим другим твое божество заклинаю,
это посланье мое писано болен я был
этой причина беды даже слишком известна повсюду
славой моим ли стихам иль твоей любви я обязан
парус на диво большой ставил и я иногда
* * *
Е.К.
Севастополь размытый, нечеткая Керчь,
самописный журнал-парадигма...
Корешками шурша, извлекается речь
из развалин бумажного Рима.
То ли кроткая ревность к печатным шрифтам
образумила цанговый корпус,
то ли флейта камены пришлась по губам,
то ли ксерокс пустили на хронос.
Все равно, выползая на свет из руин,
не признает авзоний окрестность:
Чаадаев, Дасаев, Кенжеев, Блохин -
где футбол, милый брат, где словесность?
О Давид, нам твоя пригождалась праща
корреляты долбить из-под спуда!
И тупился язык, новой брани ища,
и сдавалась без бою посуда.
Но, предчувствуя привкус грядущих чернил,
занимая в кармане троячку,
сбодуна на дорогу один выходил -
может, строчку ловить, может - тачку.
Смутно помню филфаковский сатирикон, -
буквотерпец и виршедробитель,
отрицая накноканный Бродским закон,
показал мне такую обитель!
Ничего я о том не умею начать
ни заглавною, ни прописною.
В сотый раз, собираясь «растак твою мать!»
пожелать ей, шепчу: «Бог с тобою...»