(no subject)
Я разучилась, кажется, писать, но нашла очень старый кусок черновика следующего содержания:
До отлета домой оставалось три недели. Дел уже никаких не было, оставалось просто ждать. Время было странное, неподгоняемое и не задерживаемое, оно будто не очень знало как себя вести. Просто лежало осевшей кучей талого снега. Я питалась яблоками и печеньем, целыми днями перекусывая, потому что на себя одну готовить бессмысленно и глубоко лень. Все дни казались мне вялыми субботами. Я вставала поздно и пока был свет, сидела у окна и читала, больше поглощая свет, чем впитывая книжные буквы. Когда темнело, я курила и смотрела в тающее окно, как в телевизор.
Иногда проходило несколько дней без единого телефонного звонка, на улице мерзко моросило, мне не хотелось выходить за едой и я подъедала сухие запасы. Когда кончалось печенье, приходилось варить вермишель и я ловила себя на мысли, что за несколько дней я не говорила ни слова. Тогда я откашливалась и пару минут напевала как я хочу опять быть охотником, просто что бы вернуть ощущение собственной осязаемости.
Через какое-то время эта хроническая невыговореность создает внутри такой микроклимат, который боязно нарушать и я стала ездить за покупками не налево, в De Meern, а направо, в большой магазин, где можно было не говорить ни слова, только слегка кивнуть кассирше. На рыночной площади тоже можно было набрать пакет яблок, отдать краснощекой Герде взвесить и протянуть деньги в обмен, но они всегда странно смотрят если совсем молчать.
Иногда одиночество быстро прокатывалось во мне, неуправляемым стальным шариком допотопных игровых автоматов, не угнетая особо, но ясно напоминая о своем существовании. И все это было терпимо, кроме одного -- кожа моя покрылась зудящей пленкой неприкосновенности.
До отлета домой оставалось три недели. Дел уже никаких не было, оставалось просто ждать. Время было странное, неподгоняемое и не задерживаемое, оно будто не очень знало как себя вести. Просто лежало осевшей кучей талого снега. Я питалась яблоками и печеньем, целыми днями перекусывая, потому что на себя одну готовить бессмысленно и глубоко лень. Все дни казались мне вялыми субботами. Я вставала поздно и пока был свет, сидела у окна и читала, больше поглощая свет, чем впитывая книжные буквы. Когда темнело, я курила и смотрела в тающее окно, как в телевизор.
Иногда проходило несколько дней без единого телефонного звонка, на улице мерзко моросило, мне не хотелось выходить за едой и я подъедала сухие запасы. Когда кончалось печенье, приходилось варить вермишель и я ловила себя на мысли, что за несколько дней я не говорила ни слова. Тогда я откашливалась и пару минут напевала как я хочу опять быть охотником, просто что бы вернуть ощущение собственной осязаемости.
Через какое-то время эта хроническая невыговореность создает внутри такой микроклимат, который боязно нарушать и я стала ездить за покупками не налево, в De Meern, а направо, в большой магазин, где можно было не говорить ни слова, только слегка кивнуть кассирше. На рыночной площади тоже можно было набрать пакет яблок, отдать краснощекой Герде взвесить и протянуть деньги в обмен, но они всегда странно смотрят если совсем молчать.
Иногда одиночество быстро прокатывалось во мне, неуправляемым стальным шариком допотопных игровых автоматов, не угнетая особо, но ясно напоминая о своем существовании. И все это было терпимо, кроме одного -- кожа моя покрылась зудящей пленкой неприкосновенности.