Виктор Кривулин. Рождественские стихи разных лет.
Оригинал взят у sart27 в Виктор Кривулин. Рождественские стихи разных лет.
В ночь на Рождество
Трещина в стекле. Отблеск фонаря?
дребезжанье пойманного света?
Страшно и подумать о звезде.
Слово, существующее зря
или существующее где-то
в черной - отражением - воде.
Некий Вифлеем. Трещина стекла.
Горло перерезанного неба.
Правда, лучше думать о другом,
чтобы ты, любимая, спала,
чтобы где-то - Господи, но где бы -
плакал новорожденный. О ком?
Плакал бы о нас, и звенел стакан
с помутнелой ледяной водою.
Льдинка, видишь, плавает, звезда!
И произнести стыдно. И тоска -
видеть, но молчать той же немотою,
что и скот, проснувшийся тогда,
среди ночи в праздничном хлеву.
В крыше - темно-синяя прореха.
Точно блестка рыбьей чешуи,
плавает звезда в проруби. Живу
точно подо льдом - по замерзшим рекам
серебрятся рыбины мои.
Трещина. Стекло. Проволочный звон.
Ящики с бутылками пустыми
из-под молока. Влажный взгляд коров
на ребенка с мукой обращен,
с каплей света посредине
каждого из тающих зрачков.
январь 1972
Рождественская кантата
Дыханье стеснено, и холод на устах,
и люди в облаках из собственного духа,
и даль оцепенелая в кустах,
и белый прах воды - сухой и белый прах…
И смерть - зима. Не тленье, не разруха -
но время года - мрамор и фарфор,
где тщательнее немца смертный иней,
когда лежит искусственный, чуть синий,
на каждой веточке, тончайшим слоем… Линий
и хрупкость, и беспомощность. И хор
рождественский, бумажный, стеаринный,
качаясь языками всех свечей,
звучит во льду. И в холоде лучей,
в осколках звезд искрится снег старинный.
Искрится, словно быстрые шаги
невидимых существ повсюду слышны…
Да, в смерти есть движенье - блеск фольги
на стенах яслей праздничных коров,
где три волхва нашли покой и кров,
где новорожденный один перед Всевышним.
январь 1972
Как зачарованный
Как зачарованный… постой, не продолжай.
Оно оборвалось на полуфразе,
не то чтобы исчезло - но погасло,
сиянье газовое, диадема феи
над пузырями кипятка.
Пустое дело: согреваю чай,
но сердце, как во льду, в оцепененьи.
О, каждое занятье - только двери,
их медленное приотворенье -
и зал, соседний с кузней.
О, каждое занятье - лишь предлог
раздаться тайно в столбняке.
Я - задняя, невидимая стенка
у зала длинного! Бегущий из-под ног
наборный пол. Летящий потолок,
и стены, льющиеся вдоль, -
туда, где сходятся четыре измеренья
в живую точку. Состоянье рая
для горожанина уже не прежний сад,
но здание в саду, и внутренняя зданья,
чьи окна вышли в сад. Живые вереницы
прозрачных человеческих фигур,
как зачарованные дети Рождества,
глядят на пеструю процессию волхвов.
***
не о победе - о жизни болит Рождество
Боль золотую к душе не приблизишь - бездушно
Тихая боль утешает, не больше того,
еле слышна, да и слушать не нужно
Лес наконец-то является. Здесь никого:
Ратные ели под лапчатой вьюгою вьюжной
Как перед смертью, стоят перед полночью скушной
Это империя - стойчество и торжество
Но что совершается - то совершеннее чуда
снег-то искусственный, вата - а вот, как топор
хряснет со звоном - и шорох пошел отовсюду
говор живой, человеческий разговор,
кашель - ну, кажется, просто простуда, -
а посмотри - утоленная боль, откровенье,
Рождественская распродажа
все нищенствует новогодний рынок
одно богатство - императорский балет
шестиугольных символических снежинок
нижинский, павлова... кого там только нет
рождественская распродажа!
а там и снег на Итальянской
где вьюжный выход из Пассажа
над пароконною коляской
пары спасительного зелья
сугроб крестьянского лица
извозчик сотканный метелью
ждет барина или купца
а наших денег деревянных
в упор не видит не берет
и даром что народ в романах
такой отзывчивый народ
шесть гривен серебром - и баста
но и того не наскрести
в расплату за чужое барство -
алтын трамваечный в горсти
1984
К Царственной Трапезе
сумерки целыми днями… а все про еду про еду
полчища слов расположенных в полном порядке
вот и свобода, последняя в этом году,
скоро закончится - на Рождество ли, на Святки
из дому выскользнув и по молочному льду,
легкого голода вкус тошнотворный и сладкий
чувствуя, может быть, я и приду
к Царственной Трапезе - но опоздав, на остатки
1991
Типографский погром
Зачеркнуто (Здесь Лермонтов меняет
в пыли песчаной пальму на сосну)
Бумага терпит Сила именная
не в семени словесном - но в одну
минуту все, действительно, смешалось
Какие-то пришли, рассыпали набор -
и вдребезги очки! О чем я? эта жалость -
куда ее? Обрыв. Колеблющийся бор
слабей травы. Растерянность. И снова:
отравленный свинцом ослепший метранпаж,
еврей в отставке (чтение толстого
и достоевского ночами) - ну так я ж
ничем не лучше! - у наборной кассы
"Три пальмы". Лермонтов. Дозволено в печать,
число - вчерашнее... Мы -заполночь,
мы - часа
последнего работники:
начать
когда над головой, в окне полуподвала
полоска бледная огня
полозья, валенки, далекое начало
воскресного рождественского дня
1992
В ночь на Рождество
Трещина в стекле. Отблеск фонаря?
дребезжанье пойманного света?
Страшно и подумать о звезде.
Слово, существующее зря
или существующее где-то
в черной - отражением - воде.
Некий Вифлеем. Трещина стекла.
Горло перерезанного неба.
Правда, лучше думать о другом,
чтобы ты, любимая, спала,
чтобы где-то - Господи, но где бы -
плакал новорожденный. О ком?
Плакал бы о нас, и звенел стакан
с помутнелой ледяной водою.
Льдинка, видишь, плавает, звезда!
И произнести стыдно. И тоска -
видеть, но молчать той же немотою,
что и скот, проснувшийся тогда,
среди ночи в праздничном хлеву.
В крыше - темно-синяя прореха.
Точно блестка рыбьей чешуи,
плавает звезда в проруби. Живу
точно подо льдом - по замерзшим рекам
серебрятся рыбины мои.
Трещина. Стекло. Проволочный звон.
Ящики с бутылками пустыми
из-под молока. Влажный взгляд коров
на ребенка с мукой обращен,
с каплей света посредине
каждого из тающих зрачков.
январь 1972
Рождественская кантата
Дыханье стеснено, и холод на устах,
и люди в облаках из собственного духа,
и даль оцепенелая в кустах,
и белый прах воды - сухой и белый прах…
И смерть - зима. Не тленье, не разруха -
но время года - мрамор и фарфор,
где тщательнее немца смертный иней,
когда лежит искусственный, чуть синий,
на каждой веточке, тончайшим слоем… Линий
и хрупкость, и беспомощность. И хор
рождественский, бумажный, стеаринный,
качаясь языками всех свечей,
звучит во льду. И в холоде лучей,
в осколках звезд искрится снег старинный.
Искрится, словно быстрые шаги
невидимых существ повсюду слышны…
Да, в смерти есть движенье - блеск фольги
на стенах яслей праздничных коров,
где три волхва нашли покой и кров,
где новорожденный один перед Всевышним.
январь 1972
Как зачарованный
Как зачарованный… постой, не продолжай.
Оно оборвалось на полуфразе,
не то чтобы исчезло - но погасло,
сиянье газовое, диадема феи
над пузырями кипятка.
Пустое дело: согреваю чай,
но сердце, как во льду, в оцепененьи.
О, каждое занятье - только двери,
их медленное приотворенье -
и зал, соседний с кузней.
О, каждое занятье - лишь предлог
раздаться тайно в столбняке.
Я - задняя, невидимая стенка
у зала длинного! Бегущий из-под ног
наборный пол. Летящий потолок,
и стены, льющиеся вдоль, -
туда, где сходятся четыре измеренья
в живую точку. Состоянье рая
для горожанина уже не прежний сад,
но здание в саду, и внутренняя зданья,
чьи окна вышли в сад. Живые вереницы
прозрачных человеческих фигур,
как зачарованные дети Рождества,
глядят на пеструю процессию волхвов.
***
не о победе - о жизни болит Рождество
Боль золотую к душе не приблизишь - бездушно
Тихая боль утешает, не больше того,
еле слышна, да и слушать не нужно
Лес наконец-то является. Здесь никого:
Ратные ели под лапчатой вьюгою вьюжной
Как перед смертью, стоят перед полночью скушной
Это империя - стойчество и торжество
Но что совершается - то совершеннее чуда
снег-то искусственный, вата - а вот, как топор
хряснет со звоном - и шорох пошел отовсюду
говор живой, человеческий разговор,
кашель - ну, кажется, просто простуда, -
а посмотри - утоленная боль, откровенье,
Рождественская распродажа
все нищенствует новогодний рынок
одно богатство - императорский балет
шестиугольных символических снежинок
нижинский, павлова... кого там только нет
рождественская распродажа!
а там и снег на Итальянской
где вьюжный выход из Пассажа
над пароконною коляской
пары спасительного зелья
сугроб крестьянского лица
извозчик сотканный метелью
ждет барина или купца
а наших денег деревянных
в упор не видит не берет
и даром что народ в романах
такой отзывчивый народ
шесть гривен серебром - и баста
но и того не наскрести
в расплату за чужое барство -
алтын трамваечный в горсти
1984
К Царственной Трапезе
сумерки целыми днями… а все про еду про еду
полчища слов расположенных в полном порядке
вот и свобода, последняя в этом году,
скоро закончится - на Рождество ли, на Святки
из дому выскользнув и по молочному льду,
легкого голода вкус тошнотворный и сладкий
чувствуя, может быть, я и приду
к Царственной Трапезе - но опоздав, на остатки
1991
Типографский погром
Зачеркнуто (Здесь Лермонтов меняет
в пыли песчаной пальму на сосну)
Бумага терпит Сила именная
не в семени словесном - но в одну
минуту все, действительно, смешалось
Какие-то пришли, рассыпали набор -
и вдребезги очки! О чем я? эта жалость -
куда ее? Обрыв. Колеблющийся бор
слабей травы. Растерянность. И снова:
отравленный свинцом ослепший метранпаж,
еврей в отставке (чтение толстого
и достоевского ночами) - ну так я ж
ничем не лучше! - у наборной кассы
"Три пальмы". Лермонтов. Дозволено в печать,
число - вчерашнее... Мы -заполночь,
мы - часа
последнего работники:
начать
когда над головой, в окне полуподвала
полоска бледная огня
полозья, валенки, далекое начало
воскресного рождественского дня
1992