Глава из повести
На очередной наш семинар на литкурсах я предложил наобсуждение два рассказа в стиле фентези и одну маленькую главку из своей повести, которую я пишу, пишу и всё никак не допишу. Я решил заодно выложить её здесь, в ЖЖ. Главка действительно маленькая, на пару страниц буквально.
Глава «Прощание»
Во время очередного телефонного разговора отец неожиданно попросил Антона приехать и взять с собой маму. Антон сначала подумал, что плохо его понял. После инсульта отец стал говорить очень невнятно, он комкал слова, спотыкался и растягивал гласные. Каждый разговор с ним растягивался на полчаса, становясь под конец настоящим мучением. Антон приходилось по несколько раз переспрашивать, он никогда не был уверен, что действительно понимал, что хотел сказать отец. Вот и сейчас - отец несколько раз медленно, настойчиво повторил: «Приезжай. Вместе с Галей», и Антон с тоскливым смирением понял, что придётся поговорить с мамой. Как ни странно, мама, которая даже и слышать об отце не хотела и страшно сердилась на Антона за то, что он общается с отцом за её спиной, выслушала просьбу спокойно. «Последнее желание», - сказала она, - «Что ж, поедем...»
На улице стояли морозы, и пока они шли до отцовского дома, Антон страшно продрог. По совпадению, они подошли к подъезду как раз в тот момент, когда отец возвращался с ежедневной прогулки. Ходить ему было ещё тяжелее, чем говорить; он опирался всем телом на палку и приволакивал ногу. Антон боялся даже и думать о том, каким трудом даются отцу эти прогулки. Тем не менее, он каждый день спускался на улицу и упорно проходил вокруг дома хотя бы один круг, а если хватало сил, то два. Антон подумал, что отец всегда проявлял упорство, даже упрямство, там и тогда, где не нужно, и оказывался бессилен в серьёзных делах. Но тут же глянул на него - устало опирающегося на палку, тяжело дышащего - и устыдился своей мысли.
Мама подошла к отцу, внимательно на него посмотрела, но ничего не сказала, лишь покачала головой и направилась к двери в подъезд. Отец поковылял за ней. Антон вдруг почему-то вспомнил давний, такой же холодный февральский день, когда они вместе пошли в парк кататься на лыжах. Родители - быстрые, опытные лыжники - оставили его, неловко и невыносимо медленно скользящего на проклятых деревяшках, в одиночестве, а сами укатили в лес и только изредка возвращались, смотрели всё ли в порядке и снова стремительно улетали. Антону было до жути обидно, что его вытащили в холодный, снежный лес и бросили одного, но когда они подъезжали - весёлые, довольные, - он забывал свою обиду и радовался от того, что им радостно.
И в то же время какой-то отдельно живущей, рациональной, логичной частью своего ума он осознавал, что на самом деле ему и не за что обижаться, что всё происходящее справедливо и понятно. Слабых жалеют, слабых стараются подбодрить, но когда они становятся обузой, их бросают. Наверное, потому он и запомнил тот день на всю жизнь, что тогда ему впервые в голову пришла холодная и ясная мысль - им было бы гораздо лучше без него. И вторая, пророческая: его всегда будут бросать. Все - и близкие, и дальние. Не со злобы, наоборот, жалея и сочувствуя его слабости, но вот только от этого на капельку не будет легче.
Они зашли в лифт, все втроём. Когда кабина дернулась вверх, мама кивнула на Антона и гордо сказала:
- Смотри, какой он у нас стал.
- Д-д... д-да, - произнёс отец, спотыкаясь, и улыбнулся Антону удивительно светлой, радостной улыбкой. Антон улыбнулся в ответ, и вдруг ошеломлённо осознал, что ростом он выше отца на голову, нет, даже больше. Это было странное головокружительное ощущение. Он никак не мог быть выше отца; тот всегда, всегда возвышался над ним, он всегда смотрел на него снизу вверх и никак иначе. Такого просто не могло быть. Антону стало страшно и тоскливо, ему захотелось повернуть время вспять, снова стать маленьким, таким, каким он должен быть, вернуть всё назад, в тот злосчастный момент, с которого всё испортилось, всё стало неправильным, когда началась та цепочка событий, которые привели их сюда, в этот проклятый лифт.
Мысль потекла в прошлое, в память, всё дальше и дальше, но того момента не находилось нигде. И он вдруг понял, что недостаточно снова стать маленьким, надо сжаться в точку, в ничто, исчезнуть, умереть. Нет, не умереть, лучше вовсе никогда не появляться на свет, чтобы даже и следа его не осталось в этом мире. Может быть, тогда мама и отец могли бы остаться такими же счастливыми, такими же едиными, как в тот день, когда бросили его в лесу.
Они вошли в квартиру. Здесь ничего не изменилось за те шесть? восемь? лет, с тех пор, как Антон приезжал сюда последний раз. Та же мебель, те же обои, только всё стало выглядеть старше, грязнее, затасканнее. Кухонная кушетка, которую Антон увидел через раскрытую дверь, на секунду словно вернула его в детство. Раньше, когда они ещё поддерживали контакты, мама отправляла отцу старую мебель, когда покупала новую в их с Антоном квартиру. «Всё лучше, чем выбрасывать», - говорила она, пожимая плечами.
Отец пригласил их на кухню, сам, ловко пользуясь одной лишь левой рукой (правой он мог шевелить, но едва-едва), наполнил чайник, поставил его на плиту, зажег конфорку. Антон поразился тому, насколько здорово и быстро у него получается. Но тут он вспомнил, что отец - левша, и это обстоятельство почему-то успокоило Антона. Он как будто увидел неожиданное милосердие (чьё? природы? судьбы? Бога?) в том, что инсульт оставил нетронутой ту руку, которой отец владел лучше.
Мама расположилась на кушетке, взяла чай и заговорила. Неторопливо, подробно, сухим ломким голосом она перечисляла давние обиды, претензии, промахи. Антон не вслушивался в то, что она говорила, он смотрел на отца. А тот не мог оторвать глаз от мамы, и лицо его сияло такой явной, незамутнённой радостью, что Антону стало не по себе. Он понял, что отец не разбирает смысла того, что она говорит, он просто любуется ею. Как картиной. Как иконой.
Мама приостановилась, чтобы набрать в грудь воздуха, и тут отец негромко выдохнул:
- Гхг.. Гха... Гха-лень... ка...
Она отмахнулась от него быстрым, судорожным движением ладони и снова продолжила нудное, выматывающее душу перечисление своих обид и несчастий. Антон ощутил, как к горлу подымается тугой комок, так что даже на секунду перехватило дыхание. Он поспешно глотнул чая, не чувствуя вкуса. Оттянуло. Только вот смотреть и слушать он больше не мог. Антон поднялся с кушетки с чашкой в руке и молча вышел из кухни. Ни мама, ни отец даже не повернули голову в его сторону, даже не взглянули на него.
В комнате отца всё было по-прежнему. Потёртый диван, старый шкаф, сервант. На двух верхних полках серванта - посуда (которую вряд ли когда-либо доставали), на нижней - книги. Антон пробежал взглядом по корешкам, отмечая старых знакомых. Когда отец покупал два экземпляра новой книги, одну он оставлял себе, а другую дарил Антону. На столе лежали вразброс старые журналы, а на самом краю стоял древний рижский магнитофон VEF, тоже когда-то принадлежавший Антону и тоже отданный отцу «чтобы не выбрасывать». Рядом - стопка кассет: Высоцкий, Высоцкий, Высоцкий, Наутилус-Помпилус, Высоцкий.
Наутилус-Помпилус Антон давным-давно записал специально для отца, когда тому захотелось узнать, какую музыку слушает молодёжь. Антон тогда взял дрянную советскую кассету, её зажевало внутрь магнитофона, но отец его починил. Да, когда-то он был в состоянии починить практически что угодно... кроме отношений с мамой. Кассету он почему-то не выбросил. Может, потому что по старой советской привычке никогда ничего не выбрасывал, а может, потому что это был подарок от сына.
Антон сел на диван и порылся в журналах, лежащих на столе. Среди них оказался сборник, тех нелепых, абсурдно лёгких сканвордов, что Антон про себя обычно именовал «детсадовскими». Когда они попадали ему в руки, он при первом же просмотре отгадывал девять слов из десяти, при втором - половину из оставшихся, остальные же представляли собой настолько редкие и неинтересные слова, что на них даже и не хотелось терять время. А вот по части разгадывания настоящих, «взрослых» кроссвордов Антону было далеко до отца. Тот с невероятной лёгкостью отгадывал самые заковыристые слова даже в тех запредельно сложных с точки зрения Антона кроссвордах, которые печатались в «Огоньке».
Антон взял в руки сканворд, открыл его, пролистал, и с нарастающим страхом увидел, что на каждой странице заполнена едва ли треть клеточек, а то и меньше. И в этот момент Антон вдруг понял причину той светлой радости, что так удивила его в облике отца, откуда это умиротворенное выражение на его лице. Человек, сидевший там, на кухне, был только частью отца, а всё остальное было не здесь. И с этим остальным ушла не только эрудиция; ушли старые обиды и разделения, и та женщина, которая говорила ему что-то злое и обидное, снова стала для него просто Галенькой, той самой, с которой они катались на лыжах в парке - молодые, счастливые.
Снова к горлу подкатил комок, на глазах проступила влага. Антон судорожно вздохнул. Попытался дышать глубоко, едва не сбился на всхлип. Тогда Антон привычным движением нащупал большим пальцем правой руки болевую точку на левой руке, между большим пальцем и указательным, надавил на неё. Сильно. Больно. Едва не охнул, но удержался, чтобы не услышали на кухне. Боль прогнала комок и высушила глаза, осталось лишь саднящее чувство в горле.
Когда Антон с мамой вышли из дома, уже начало смеркаться. Автобуса долго не было, и они решили пройти до другой остановки, через несколько кварталов, там автобусы ходили чаще, и по тому маршруту ездила «Газель». По дороге они прошли мимо белого двухэтажного здания. Мама вспомнила, что раньше там были ясли, куда она отдавала Антона. «Везу тебя маленького, на саночках. Ты сидишь, спишь, тихий такой, укутанный. Холодно было вот так же. А я бегу. Быстро бегу, чтобы на работу успеть. А он даже ни разу тебя в ясли не возил. Никакого проку от него не было», И она по новой заговорила о своих претензиях к отцу.
Антону не помнил ясли. Да и о том, что было в его первом детском саду, до того, как они переехали, Антон мог вспомнить лишь одну сцену: он стоит и плачет, а дети бегают вокруг и дразнят его. Он не выдерживает и бросается на них, нелепо махая слабыми кулачками, они разбегаются и на бегу продолжают выкрикивать обидные слова, а он мотает головой, размазывая по лицу слёзы и сопли. То же самое происходило и в другом детском саду, и в школе. Каждый раз когда Антон вспоминал своё детство, эта или подобная сцена обязательно всплывала в памяти, менялись лишь его возраст и окружавшие дети.
И лишь потом на память приходили более поздние времена, когда он наконец-то научился прятать свои чувства, когда понял, что окружающему миру от него только и надо, чтобы он заплакал. Что он и нужен только окружающим людям только для того, чтобы получить удовольствия от вида его слёз. Тогда он научился назло им всем глубоко и размеренно дышать, пока слезы не отступят от глаз, научился давить болевую точку на ладони, чтобы прийти в себя. Только тогда все они, разочарованные, наконец-то оставили его в покое.
Пока они шли до автобуса и стояли на остановке, Антон простудил горло. На следующий день оно воспалилось так сильно, что было больно глотать, хотя почему-то без температуры. Антон ходил к врачу, та прописала таблетки и полоскание, но ничего не помогало. Горло болело до самой весны, каждый день напоминая Антону о той встрече. Последней встрече с отцом.
Глава «Прощание»
Во время очередного телефонного разговора отец неожиданно попросил Антона приехать и взять с собой маму. Антон сначала подумал, что плохо его понял. После инсульта отец стал говорить очень невнятно, он комкал слова, спотыкался и растягивал гласные. Каждый разговор с ним растягивался на полчаса, становясь под конец настоящим мучением. Антон приходилось по несколько раз переспрашивать, он никогда не был уверен, что действительно понимал, что хотел сказать отец. Вот и сейчас - отец несколько раз медленно, настойчиво повторил: «Приезжай. Вместе с Галей», и Антон с тоскливым смирением понял, что придётся поговорить с мамой. Как ни странно, мама, которая даже и слышать об отце не хотела и страшно сердилась на Антона за то, что он общается с отцом за её спиной, выслушала просьбу спокойно. «Последнее желание», - сказала она, - «Что ж, поедем...»
На улице стояли морозы, и пока они шли до отцовского дома, Антон страшно продрог. По совпадению, они подошли к подъезду как раз в тот момент, когда отец возвращался с ежедневной прогулки. Ходить ему было ещё тяжелее, чем говорить; он опирался всем телом на палку и приволакивал ногу. Антон боялся даже и думать о том, каким трудом даются отцу эти прогулки. Тем не менее, он каждый день спускался на улицу и упорно проходил вокруг дома хотя бы один круг, а если хватало сил, то два. Антон подумал, что отец всегда проявлял упорство, даже упрямство, там и тогда, где не нужно, и оказывался бессилен в серьёзных делах. Но тут же глянул на него - устало опирающегося на палку, тяжело дышащего - и устыдился своей мысли.
Мама подошла к отцу, внимательно на него посмотрела, но ничего не сказала, лишь покачала головой и направилась к двери в подъезд. Отец поковылял за ней. Антон вдруг почему-то вспомнил давний, такой же холодный февральский день, когда они вместе пошли в парк кататься на лыжах. Родители - быстрые, опытные лыжники - оставили его, неловко и невыносимо медленно скользящего на проклятых деревяшках, в одиночестве, а сами укатили в лес и только изредка возвращались, смотрели всё ли в порядке и снова стремительно улетали. Антону было до жути обидно, что его вытащили в холодный, снежный лес и бросили одного, но когда они подъезжали - весёлые, довольные, - он забывал свою обиду и радовался от того, что им радостно.
И в то же время какой-то отдельно живущей, рациональной, логичной частью своего ума он осознавал, что на самом деле ему и не за что обижаться, что всё происходящее справедливо и понятно. Слабых жалеют, слабых стараются подбодрить, но когда они становятся обузой, их бросают. Наверное, потому он и запомнил тот день на всю жизнь, что тогда ему впервые в голову пришла холодная и ясная мысль - им было бы гораздо лучше без него. И вторая, пророческая: его всегда будут бросать. Все - и близкие, и дальние. Не со злобы, наоборот, жалея и сочувствуя его слабости, но вот только от этого на капельку не будет легче.
Они зашли в лифт, все втроём. Когда кабина дернулась вверх, мама кивнула на Антона и гордо сказала:
- Смотри, какой он у нас стал.
- Д-д... д-да, - произнёс отец, спотыкаясь, и улыбнулся Антону удивительно светлой, радостной улыбкой. Антон улыбнулся в ответ, и вдруг ошеломлённо осознал, что ростом он выше отца на голову, нет, даже больше. Это было странное головокружительное ощущение. Он никак не мог быть выше отца; тот всегда, всегда возвышался над ним, он всегда смотрел на него снизу вверх и никак иначе. Такого просто не могло быть. Антону стало страшно и тоскливо, ему захотелось повернуть время вспять, снова стать маленьким, таким, каким он должен быть, вернуть всё назад, в тот злосчастный момент, с которого всё испортилось, всё стало неправильным, когда началась та цепочка событий, которые привели их сюда, в этот проклятый лифт.
Мысль потекла в прошлое, в память, всё дальше и дальше, но того момента не находилось нигде. И он вдруг понял, что недостаточно снова стать маленьким, надо сжаться в точку, в ничто, исчезнуть, умереть. Нет, не умереть, лучше вовсе никогда не появляться на свет, чтобы даже и следа его не осталось в этом мире. Может быть, тогда мама и отец могли бы остаться такими же счастливыми, такими же едиными, как в тот день, когда бросили его в лесу.
Они вошли в квартиру. Здесь ничего не изменилось за те шесть? восемь? лет, с тех пор, как Антон приезжал сюда последний раз. Та же мебель, те же обои, только всё стало выглядеть старше, грязнее, затасканнее. Кухонная кушетка, которую Антон увидел через раскрытую дверь, на секунду словно вернула его в детство. Раньше, когда они ещё поддерживали контакты, мама отправляла отцу старую мебель, когда покупала новую в их с Антоном квартиру. «Всё лучше, чем выбрасывать», - говорила она, пожимая плечами.
Отец пригласил их на кухню, сам, ловко пользуясь одной лишь левой рукой (правой он мог шевелить, но едва-едва), наполнил чайник, поставил его на плиту, зажег конфорку. Антон поразился тому, насколько здорово и быстро у него получается. Но тут он вспомнил, что отец - левша, и это обстоятельство почему-то успокоило Антона. Он как будто увидел неожиданное милосердие (чьё? природы? судьбы? Бога?) в том, что инсульт оставил нетронутой ту руку, которой отец владел лучше.
Мама расположилась на кушетке, взяла чай и заговорила. Неторопливо, подробно, сухим ломким голосом она перечисляла давние обиды, претензии, промахи. Антон не вслушивался в то, что она говорила, он смотрел на отца. А тот не мог оторвать глаз от мамы, и лицо его сияло такой явной, незамутнённой радостью, что Антону стало не по себе. Он понял, что отец не разбирает смысла того, что она говорит, он просто любуется ею. Как картиной. Как иконой.
Мама приостановилась, чтобы набрать в грудь воздуха, и тут отец негромко выдохнул:
- Гхг.. Гха... Гха-лень... ка...
Она отмахнулась от него быстрым, судорожным движением ладони и снова продолжила нудное, выматывающее душу перечисление своих обид и несчастий. Антон ощутил, как к горлу подымается тугой комок, так что даже на секунду перехватило дыхание. Он поспешно глотнул чая, не чувствуя вкуса. Оттянуло. Только вот смотреть и слушать он больше не мог. Антон поднялся с кушетки с чашкой в руке и молча вышел из кухни. Ни мама, ни отец даже не повернули голову в его сторону, даже не взглянули на него.
В комнате отца всё было по-прежнему. Потёртый диван, старый шкаф, сервант. На двух верхних полках серванта - посуда (которую вряд ли когда-либо доставали), на нижней - книги. Антон пробежал взглядом по корешкам, отмечая старых знакомых. Когда отец покупал два экземпляра новой книги, одну он оставлял себе, а другую дарил Антону. На столе лежали вразброс старые журналы, а на самом краю стоял древний рижский магнитофон VEF, тоже когда-то принадлежавший Антону и тоже отданный отцу «чтобы не выбрасывать». Рядом - стопка кассет: Высоцкий, Высоцкий, Высоцкий, Наутилус-Помпилус, Высоцкий.
Наутилус-Помпилус Антон давным-давно записал специально для отца, когда тому захотелось узнать, какую музыку слушает молодёжь. Антон тогда взял дрянную советскую кассету, её зажевало внутрь магнитофона, но отец его починил. Да, когда-то он был в состоянии починить практически что угодно... кроме отношений с мамой. Кассету он почему-то не выбросил. Может, потому что по старой советской привычке никогда ничего не выбрасывал, а может, потому что это был подарок от сына.
Антон сел на диван и порылся в журналах, лежащих на столе. Среди них оказался сборник, тех нелепых, абсурдно лёгких сканвордов, что Антон про себя обычно именовал «детсадовскими». Когда они попадали ему в руки, он при первом же просмотре отгадывал девять слов из десяти, при втором - половину из оставшихся, остальные же представляли собой настолько редкие и неинтересные слова, что на них даже и не хотелось терять время. А вот по части разгадывания настоящих, «взрослых» кроссвордов Антону было далеко до отца. Тот с невероятной лёгкостью отгадывал самые заковыристые слова даже в тех запредельно сложных с точки зрения Антона кроссвордах, которые печатались в «Огоньке».
Антон взял в руки сканворд, открыл его, пролистал, и с нарастающим страхом увидел, что на каждой странице заполнена едва ли треть клеточек, а то и меньше. И в этот момент Антон вдруг понял причину той светлой радости, что так удивила его в облике отца, откуда это умиротворенное выражение на его лице. Человек, сидевший там, на кухне, был только частью отца, а всё остальное было не здесь. И с этим остальным ушла не только эрудиция; ушли старые обиды и разделения, и та женщина, которая говорила ему что-то злое и обидное, снова стала для него просто Галенькой, той самой, с которой они катались на лыжах в парке - молодые, счастливые.
Снова к горлу подкатил комок, на глазах проступила влага. Антон судорожно вздохнул. Попытался дышать глубоко, едва не сбился на всхлип. Тогда Антон привычным движением нащупал большим пальцем правой руки болевую точку на левой руке, между большим пальцем и указательным, надавил на неё. Сильно. Больно. Едва не охнул, но удержался, чтобы не услышали на кухне. Боль прогнала комок и высушила глаза, осталось лишь саднящее чувство в горле.
Когда Антон с мамой вышли из дома, уже начало смеркаться. Автобуса долго не было, и они решили пройти до другой остановки, через несколько кварталов, там автобусы ходили чаще, и по тому маршруту ездила «Газель». По дороге они прошли мимо белого двухэтажного здания. Мама вспомнила, что раньше там были ясли, куда она отдавала Антона. «Везу тебя маленького, на саночках. Ты сидишь, спишь, тихий такой, укутанный. Холодно было вот так же. А я бегу. Быстро бегу, чтобы на работу успеть. А он даже ни разу тебя в ясли не возил. Никакого проку от него не было», И она по новой заговорила о своих претензиях к отцу.
Антону не помнил ясли. Да и о том, что было в его первом детском саду, до того, как они переехали, Антон мог вспомнить лишь одну сцену: он стоит и плачет, а дети бегают вокруг и дразнят его. Он не выдерживает и бросается на них, нелепо махая слабыми кулачками, они разбегаются и на бегу продолжают выкрикивать обидные слова, а он мотает головой, размазывая по лицу слёзы и сопли. То же самое происходило и в другом детском саду, и в школе. Каждый раз когда Антон вспоминал своё детство, эта или подобная сцена обязательно всплывала в памяти, менялись лишь его возраст и окружавшие дети.
И лишь потом на память приходили более поздние времена, когда он наконец-то научился прятать свои чувства, когда понял, что окружающему миру от него только и надо, чтобы он заплакал. Что он и нужен только окружающим людям только для того, чтобы получить удовольствия от вида его слёз. Тогда он научился назло им всем глубоко и размеренно дышать, пока слезы не отступят от глаз, научился давить болевую точку на ладони, чтобы прийти в себя. Только тогда все они, разочарованные, наконец-то оставили его в покое.
Пока они шли до автобуса и стояли на остановке, Антон простудил горло. На следующий день оно воспалилось так сильно, что было больно глотать, хотя почему-то без температуры. Антон ходил к врачу, та прописала таблетки и полоскание, но ничего не помогало. Горло болело до самой весны, каждый день напоминая Антону о той встрече. Последней встрече с отцом.