(no subject)
Дедушка умер, когда мне было 7, но помню я его очень хорошо - для такого возраста. Воспоминания о нем очень дороги мне, и я часто перебирала их в памяти. И все-таки, особенно взрослой, не каждый год. Поэтому боюсь, что-то потеряла, упустила и вспомнить уже не смогу.
Не помню уже его мимику, голос. Помню улыбку, с которой он на меня смотрел. Помню любовь ко мне, безграничную, абсолютно, совершенно безусловную. Папа тоже любил меня без памяти, но для него очень важно было, чтобы я хорошо училась и "слушалась". Дедушке было все равно, он любил меня такую, какая есть, и кажется, никогда ни за что не упрекал.
Самое раннее воспоминание с ним - мне два года, мы едем на машине на дачу. Я стою сзади и смотрю на дорогу между спинок передних сидений. Пустая трасса, восторг и свобода. Прежде всего от вечно недовольной бабушки. Дедушке хорошо и мне хорошо. Нам вдвоем всегда было хорошо.
Это дача не та, которую я ощущаю своей родиной (недавно нашла на спутниковой карте канал, наш пляж, пыталась определить крышу нашего дома, казалось, что еще немного увеличу и можно будет погрузить руки в сухую теплую пыль на дороге). Это предыдущая дача в селе.
Она на склоне пологого холма, там много простора и мало деревьев. Маленький домик, внутри всегда прохладный. Там дедушка укладывает меня на дневной сон, рассказывая всегда одну и ту же сказку про соломенного бычка: "бежала через мосточек, ухватила кленовый листочек" - других он не знал. Снаружи вдоль стены домика идет узкая цементная дорожка и на нее вылезают греться на солнышке жуки-солдатики.
Там у дедушки, кажется, был брыль - соломенная шляпа, а может, это позже дорисовало мое воображение?
Тоже раннее: едем втроем на дачу "длинным" путем, чтобы заправиться. Очень долго стоим в очереди на заправке. Бабушка недовольна.
Едем на дачу опять вдвоем. Дед то ли случайно встречает, то ли это заранее оговоренная встреча со знакомым. Он разговаривает с ним в кафе. Я везу с собой на дачу цветные карандаши - дедушка стянул их резинкой. Мне выдают листок из блокнота и я рисую за столиком кафе. Опять солнце и мне хорошо.
У дедушки красный "ВАЗ". У меня к нему особая нежность, видно, из-за этих поездок. Внутри он обшит грязно-белым кожзамом в мелкую дырочку. Я до сих пор помню номер машины. Запомнился, видно, когда я выучила цифры, а когда дедушка умер, мне показалось, что будет предательством, если я его забуду.
В городе гараж минутах в 20 ходьбы от дома. Спуск вниз по улице Широкой. (Очень была польщена, встретив эту улицу в романе Гончара "Собор". Она одна из самых старых в городе и когда-то действительно считалась широкой). Дедушка часто уходит в гараж, поругавшись с бабушкой, и конечно, берет меня с собой. У него в руке палка и барсетка с тяжелыми ключами от гаража. По дороге мы часто поем, в основном "Ти ж мене підманула" в ролях. Еще я знаю, что дедушка любит песню "Там вдали за рекой" и "Песню о Щорсе", но поет он их редко. Поем и еще что-то, но помню только это.
В гараже полутьма и любимый мной с тех пор запах бензина, верстак в углу. Куча канистр и инструментов. Загадочная, страшноватая яма под машиной, прикрытая досками. Когда дедушка ковыряется в машине, я всегда поражаюсь, сколько в ней деталей и проводочков.
С дедушкой хорошо заходить в магазин. Он всегда покупает мне мой любимый томатный сок или мороженное, и - о восторг - разрешает по дороге лопать сырую сосиску.
На уличных стендах под стеклом дедушка всегда просматривает газеты, а я скучаю, поджидая его.
Дачных воспоминаний о дедушке почему-то не много. Он все время что-то строит или мастерит. Своими руками строит основательные гараж, сарай и летнюю кухню, устраивает летний душ, проводит воду еще в два места. Помню, как я застала строительство летней кухни: по еще сырым полоскам цемента между кирпичами проводят инструментом, оставляющим ровную красивую бороздку. Дедушка уже был очень болен, когда ее достраивал, ему помогал наемный рабочий.
Дедушка держит теплицу, холит и лелеет там огурцы. Помню, как весной он с гордостью показывает мне мятые желтые цветы и крохотные огурчики в них.
Года три дедушка держал кроликов, моей миссией было рвать для них одуванчики. Какое-то время они обитали почему-то в городском гараже, дедушка приводил меня туда показывать черную крольчиху с новорожденными крольчатами. К моему сожалению, малышей подержать не разрешается - крольчиха может цапнуть. Я конечно, удивляюсь, кролики ведь такие смирные.
А потом клетки с кроликами стал кто-то атаковать ночами. Судя по следам, собаки, но взрослые долго удивлялись, как могли собаки так разворотить клетки. Ничего поделать с ними дед не может, и кроликов всех продают или режут. Для меня это трагедия. В ту часть сада, где сушатся распяленные шкурки, я не хожу.
У нас на даче есть две лопаты, сделанные дедушкой, думаю, сами лопаты он заказывал на заводе, необычной формы, черенки приделывал сам. Лопаты легкие, удобные, острые и носят названия "Самокопайка-1" и "Самокопайка-2".
С лопатами мы ходим на "фазенду" - отдельный огород, где выращиваем картошку и подсолнухи. Картошка плохо родит на песчаной сухой земле, и бабушка с дедушкой каждый год изобретают новые способы посадки, которые уж точно должны дать хороший урожай. В лунки сыпят удобрение и золу, находят новые неведомые сорта. Помню "цыганку", черную, с фиолетовыми глазками. Мне все это непонятно, потому что с "фазенды" взрослые тащат тяжелющие ведра, и мне кажется, что урожай прекрасный.
Я тогда еще не считалась рабсилой и исследовала окрестности, пока взрослые работали. У нашего участка есть островок деревьев - штук 8, не больше и кусты - они мне кажутся настоящим лесом. В этом лесу я нахожу колодец и одичавшую малину - удивительные открытия.
Потом дедушка умер, брат перестал помогать, и мы с бабушкой обрабатывали фазенду вдвоем. Сначала я бросала картошку в лунки при посеве и выбирала при сборе урожая, потом взяла на себя обязанность копать. И брать в руки "самокопайку" было и радостно, и грустно.
Я была в школе отличницей один-единственный год - во втором классе, когда жила с бабушкой и делала уроки под ее неусыпным контролем. Дальше - не была, порой доходила до троек. В семье считалось и считается, что я очень способная, но ленивая. А сейчас я не думаю, что была такой уж способной. Бабушкино учение меня угнетало. В школе я ловила то, что мне было интересным, остальное запомнить было сложно. Только с дедом все было легко.
Он научил читать меня в 2 года. В первом классе научил складывать, вычитать, умножать трехзначные числа в столбик. В 4 года научил чистить картошку, меня, у которой ни в жисть не стояли руки и душа к домашнему хозяйству. Чистить картошку - до сих пор единственное, что я люблю из домашних дел. В те же 4 года он (и папа) научили меня кататься на двухколесном велосипеде.
Как он это делал, я не помню. С ним все было веселой игрой. Не думаю, что там были какие-то особенные методы, хоть дед и оканчивал педучилище. Просто любовь.
Помню любимую игру, которой я его мучила почти до конца, когда он уже болел. Лежа на кровати, он сгибал ноги, я садилась на его колени, брала его за руки - руки были вожжами - и скакала, вовсю "нокая", а дедушка должен был цокать, изображая стук копыт.
Еще мы, кажется, немножко ирали в карты: в "ведьму", и он учил меня играть в шахматы. Ужасно приятно было расставлять на доске лакированные черные и желтые фигурки, подбитые фланелью и мягко передвигать их по клеткам.
Мне лет 6, дедушка уже ходит с трудом, с палкой. Бабушка просит меня выйти за хлебом. Мне не хочется. Бабушка пытается соблазнить меня любимым бубликом, я все равно упираюсь. Дедушка с улыбкой говорит что-то вроде: "Ладно, я схожу, мне же нужен моцион" и уходит. В окно я вижу, как медленно дедушка идет по улице с палочкой, и мне ужасно, ужасно стыдно.
Когда на улице, где был хлебный, изменились вывески, когда убрали уличные стенды с газетами за стеклом, когда менялся вид улиц, мне было тяжело это принимать.
Помню волнительные события путча 1991 г. Дедушка с бабушкой затаив дыхание смотрят телевизор - заседание парламента, бабушка очень волнуется, боится, раздраженно переговаривается с дедом, дедушка тоже взволнован, но больше молчит. Мне очень хочется понимать, что происходит, но никто не может и не хочет объяснить. Наверное, помня ту свою тревогу, я Маше в 3 года объясняла, как могла, что происходит на Майдане.
Помню, как в сентябре (мой 2 класс) я забыла куртку в школе и боялась, что мне влетит дома, а когда рассказала маме с бабушкой - они практически не отреагировали: какая куртка, когда там такое...
Что дедушка воевал, я, конечно, знала. На 9 мая (а может и не только?) из гардероба выбирается хрустящая рубашка и парадная форма, награды и знаки ранений. Эти знаки меня шокировали, не верилось, что можно столько раз быть раненым и выжить, и спокойно (как мне казалось) состариться.
Там же в недрах гардероба хранится таинственная металлическая шкатулка, закрытая на ключ, с документами. После дедушкиной смерти мама будет переоформлять бабушку на его пенсию, возьмет из шкатулки свидетельство о браке и обнаружит, что это полуистлевшая копия. Сделают запрос в родное село и узнают, что дедушка в 19 лет ушел на финскую войну женатым и скрывал это ото всех, потому что в 1945 влюбился в бабушку (бабушка тоже знала и скрывала). Свидетельство о браке подделали.
Мне больно было узнавать от мамы о неидеальности дедушкиного облико морале - таким светом было освещено для меня все, связанное с ним.
В официальной части парадов дед, кажется, никогда не участвовал, как отказался прийти в мою школу рассказать о войне. Мне он вообще ничего о войне не рассказывал, маме очень и очень редко. Но помню, что на парадах обязательно встречал своих однополчан или тех, с кем судьба его сводила в войну, подолгу разговаривал, что-то с ними вспоминал.
Но в целом дедушка был сам по себе, а война сама по себе: в фильмах, в книжках. На топчане за дверью в стопке книг я откопала повесть "Дети Ивана Соколова", рассказанную от лица детей, переживших войну в Сталинграде, и прочитала ее довольно рано, еще при жизни деда. Она очень меня тронула. Может, потому что я так рано прочла эту книжку, может, из-за дедушкиных орденов и красноречивого молчания, может из-за маминых рассказов тема войны так мне близка.
"О войне", как я думала, мне рассказывал папа - на самом деле об армии. Он служил на Дальнем Востоке и с удовольствием выдумывал истории о шпионах и диверсантах, о том, как "командир давал задание" и они с товарищем "брали языка". Я с восторгом сообщала дома, какие удивительные истории "про войну" мне рассказывает папа, и однажды дедушка рассердился и начал отчитывать папу при встрече: мол, зачем он рассказывает мне о войне, которой и не нюхал (папа провел войну в тылу ребенком). Был конфуз, папе пришлось оправдываться.
Помню один-единственный раз, когда дед повысил на меня голос - я очень обиделась, как раз потому, что это было из ряда вон. Мне было лет 6-7, я играла с подружками на площадке у дачи, рядом в кресле сидел дедушка. Он плохо себя чувствовал, болело сердце. А мы шумели, и он чуть прикрикнул на нас. Его нахмуренные брови, и сердитый голос, и взгляд, обращенный внутрь себя, - он совсем не думал о нас, которым хотелось бегать, играть и кричать, - ужасно меня возмутили.
Потом он лежал в больнице долго, несколько недель. Один раз, когда я с мамой и бабушкой навестила его, - был последней нашей встречей. Он с трудом ходил, со мной почти не говорил - говорил с мамой и бабушкой о лекарствах и предстоящей операции. Тот же взгляд внутрь себя. Я не чувствовала его тогда тем же, своим дедушкой. Как будто другой, чужой человек. Дети, они такие: нет контакта - нет человека.
Мы с мамой были дома, когда позвонила бабушка и сообщила, что он умер во время операции. Помню мамин изменившийся голос. А я не почувствовала какого-то горя. Мы с мамой тут же отправились куда-то, на улице была весна и светило солнышко, и я бежала вприпрыжку, и думала, как это - умереть и почему мне не хочется плакать.
Помню у бабушки дома гроб с его телом - худым, бледным, холодным и твердым. Мама с бабушкой говорили о каких-то огромных швах, о вскрытии, которого они, видимо, не хотели. Мне сказали поцеловать его, я поцеловала, но это был не он. Моего дедушку в последний раз я видела намного раньше, до больницы.
Потом, конечно, я много раз тосковала о нем и плакала. Была грусть, но светлая, не было сильной боли и ощущения несправедливости, как у взрослых.
А еще я могла видеться с ним, когда очень хотелось. Я твердо знала, что если 2-3 дня настойчиво о нем думать, он мне приснится. Так и случалось.
Один сон, кажется, через полгода после смерти я запомнила - потому что мама очень удивилась ему.
Мне приснилось, что я жду дедушку на даче. Мы ведь жили там целое лето, в город обычно наведывался только дед, привозя на машине продукты и нужные вещи. Он там задерживался на два-три дня, а я скучала. И вот снится мне, что я жду его, знаю, что он вот-вот должен приехать, и выглядываю его машину на дороге (так я обычно и делала, и очень радовалась, когда красненький Жигуль показывался вдали, и расстраивалась, если это оказывалась машина соседей). И дедушка приходит, но почему-то пешком, опираясь на палку, что очень удивительно: с чего бы ему идти пешком? Но во сне я не слишком удивилась и, как всегда, на радостях бросилась ему на шею - ведь целых полгода не видела! Я знала во сне, что он умер, но ничего не удивляло, как будто так и должно быть. Он тоже радуется, обнимает меня, целует, гладит по голове. А потом вместо того, чтобы завернуть к нам на дачу, ласково прощается со мной и уходит в противоположный конец улицы. А я растерянно смотрю ему вслед, и не знаю, почему так и что с этим делать.
Не помню уже его мимику, голос. Помню улыбку, с которой он на меня смотрел. Помню любовь ко мне, безграничную, абсолютно, совершенно безусловную. Папа тоже любил меня без памяти, но для него очень важно было, чтобы я хорошо училась и "слушалась". Дедушке было все равно, он любил меня такую, какая есть, и кажется, никогда ни за что не упрекал.
Самое раннее воспоминание с ним - мне два года, мы едем на машине на дачу. Я стою сзади и смотрю на дорогу между спинок передних сидений. Пустая трасса, восторг и свобода. Прежде всего от вечно недовольной бабушки. Дедушке хорошо и мне хорошо. Нам вдвоем всегда было хорошо.
Это дача не та, которую я ощущаю своей родиной (недавно нашла на спутниковой карте канал, наш пляж, пыталась определить крышу нашего дома, казалось, что еще немного увеличу и можно будет погрузить руки в сухую теплую пыль на дороге). Это предыдущая дача в селе.
Она на склоне пологого холма, там много простора и мало деревьев. Маленький домик, внутри всегда прохладный. Там дедушка укладывает меня на дневной сон, рассказывая всегда одну и ту же сказку про соломенного бычка: "бежала через мосточек, ухватила кленовый листочек" - других он не знал. Снаружи вдоль стены домика идет узкая цементная дорожка и на нее вылезают греться на солнышке жуки-солдатики.
Там у дедушки, кажется, был брыль - соломенная шляпа, а может, это позже дорисовало мое воображение?
Тоже раннее: едем втроем на дачу "длинным" путем, чтобы заправиться. Очень долго стоим в очереди на заправке. Бабушка недовольна.
Едем на дачу опять вдвоем. Дед то ли случайно встречает, то ли это заранее оговоренная встреча со знакомым. Он разговаривает с ним в кафе. Я везу с собой на дачу цветные карандаши - дедушка стянул их резинкой. Мне выдают листок из блокнота и я рисую за столиком кафе. Опять солнце и мне хорошо.
У дедушки красный "ВАЗ". У меня к нему особая нежность, видно, из-за этих поездок. Внутри он обшит грязно-белым кожзамом в мелкую дырочку. Я до сих пор помню номер машины. Запомнился, видно, когда я выучила цифры, а когда дедушка умер, мне показалось, что будет предательством, если я его забуду.
В городе гараж минутах в 20 ходьбы от дома. Спуск вниз по улице Широкой. (Очень была польщена, встретив эту улицу в романе Гончара "Собор". Она одна из самых старых в городе и когда-то действительно считалась широкой). Дедушка часто уходит в гараж, поругавшись с бабушкой, и конечно, берет меня с собой. У него в руке палка и барсетка с тяжелыми ключами от гаража. По дороге мы часто поем, в основном "Ти ж мене підманула" в ролях. Еще я знаю, что дедушка любит песню "Там вдали за рекой" и "Песню о Щорсе", но поет он их редко. Поем и еще что-то, но помню только это.
В гараже полутьма и любимый мной с тех пор запах бензина, верстак в углу. Куча канистр и инструментов. Загадочная, страшноватая яма под машиной, прикрытая досками. Когда дедушка ковыряется в машине, я всегда поражаюсь, сколько в ней деталей и проводочков.
С дедушкой хорошо заходить в магазин. Он всегда покупает мне мой любимый томатный сок или мороженное, и - о восторг - разрешает по дороге лопать сырую сосиску.
На уличных стендах под стеклом дедушка всегда просматривает газеты, а я скучаю, поджидая его.
Дачных воспоминаний о дедушке почему-то не много. Он все время что-то строит или мастерит. Своими руками строит основательные гараж, сарай и летнюю кухню, устраивает летний душ, проводит воду еще в два места. Помню, как я застала строительство летней кухни: по еще сырым полоскам цемента между кирпичами проводят инструментом, оставляющим ровную красивую бороздку. Дедушка уже был очень болен, когда ее достраивал, ему помогал наемный рабочий.
Дедушка держит теплицу, холит и лелеет там огурцы. Помню, как весной он с гордостью показывает мне мятые желтые цветы и крохотные огурчики в них.
Года три дедушка держал кроликов, моей миссией было рвать для них одуванчики. Какое-то время они обитали почему-то в городском гараже, дедушка приводил меня туда показывать черную крольчиху с новорожденными крольчатами. К моему сожалению, малышей подержать не разрешается - крольчиха может цапнуть. Я конечно, удивляюсь, кролики ведь такие смирные.
А потом клетки с кроликами стал кто-то атаковать ночами. Судя по следам, собаки, но взрослые долго удивлялись, как могли собаки так разворотить клетки. Ничего поделать с ними дед не может, и кроликов всех продают или режут. Для меня это трагедия. В ту часть сада, где сушатся распяленные шкурки, я не хожу.
У нас на даче есть две лопаты, сделанные дедушкой, думаю, сами лопаты он заказывал на заводе, необычной формы, черенки приделывал сам. Лопаты легкие, удобные, острые и носят названия "Самокопайка-1" и "Самокопайка-2".
С лопатами мы ходим на "фазенду" - отдельный огород, где выращиваем картошку и подсолнухи. Картошка плохо родит на песчаной сухой земле, и бабушка с дедушкой каждый год изобретают новые способы посадки, которые уж точно должны дать хороший урожай. В лунки сыпят удобрение и золу, находят новые неведомые сорта. Помню "цыганку", черную, с фиолетовыми глазками. Мне все это непонятно, потому что с "фазенды" взрослые тащат тяжелющие ведра, и мне кажется, что урожай прекрасный.
Я тогда еще не считалась рабсилой и исследовала окрестности, пока взрослые работали. У нашего участка есть островок деревьев - штук 8, не больше и кусты - они мне кажутся настоящим лесом. В этом лесу я нахожу колодец и одичавшую малину - удивительные открытия.
Потом дедушка умер, брат перестал помогать, и мы с бабушкой обрабатывали фазенду вдвоем. Сначала я бросала картошку в лунки при посеве и выбирала при сборе урожая, потом взяла на себя обязанность копать. И брать в руки "самокопайку" было и радостно, и грустно.
Я была в школе отличницей один-единственный год - во втором классе, когда жила с бабушкой и делала уроки под ее неусыпным контролем. Дальше - не была, порой доходила до троек. В семье считалось и считается, что я очень способная, но ленивая. А сейчас я не думаю, что была такой уж способной. Бабушкино учение меня угнетало. В школе я ловила то, что мне было интересным, остальное запомнить было сложно. Только с дедом все было легко.
Он научил читать меня в 2 года. В первом классе научил складывать, вычитать, умножать трехзначные числа в столбик. В 4 года научил чистить картошку, меня, у которой ни в жисть не стояли руки и душа к домашнему хозяйству. Чистить картошку - до сих пор единственное, что я люблю из домашних дел. В те же 4 года он (и папа) научили меня кататься на двухколесном велосипеде.
Как он это делал, я не помню. С ним все было веселой игрой. Не думаю, что там были какие-то особенные методы, хоть дед и оканчивал педучилище. Просто любовь.
Помню любимую игру, которой я его мучила почти до конца, когда он уже болел. Лежа на кровати, он сгибал ноги, я садилась на его колени, брала его за руки - руки были вожжами - и скакала, вовсю "нокая", а дедушка должен был цокать, изображая стук копыт.
Еще мы, кажется, немножко ирали в карты: в "ведьму", и он учил меня играть в шахматы. Ужасно приятно было расставлять на доске лакированные черные и желтые фигурки, подбитые фланелью и мягко передвигать их по клеткам.
Мне лет 6, дедушка уже ходит с трудом, с палкой. Бабушка просит меня выйти за хлебом. Мне не хочется. Бабушка пытается соблазнить меня любимым бубликом, я все равно упираюсь. Дедушка с улыбкой говорит что-то вроде: "Ладно, я схожу, мне же нужен моцион" и уходит. В окно я вижу, как медленно дедушка идет по улице с палочкой, и мне ужасно, ужасно стыдно.
Когда на улице, где был хлебный, изменились вывески, когда убрали уличные стенды с газетами за стеклом, когда менялся вид улиц, мне было тяжело это принимать.
Помню волнительные события путча 1991 г. Дедушка с бабушкой затаив дыхание смотрят телевизор - заседание парламента, бабушка очень волнуется, боится, раздраженно переговаривается с дедом, дедушка тоже взволнован, но больше молчит. Мне очень хочется понимать, что происходит, но никто не может и не хочет объяснить. Наверное, помня ту свою тревогу, я Маше в 3 года объясняла, как могла, что происходит на Майдане.
Помню, как в сентябре (мой 2 класс) я забыла куртку в школе и боялась, что мне влетит дома, а когда рассказала маме с бабушкой - они практически не отреагировали: какая куртка, когда там такое...
Что дедушка воевал, я, конечно, знала. На 9 мая (а может и не только?) из гардероба выбирается хрустящая рубашка и парадная форма, награды и знаки ранений. Эти знаки меня шокировали, не верилось, что можно столько раз быть раненым и выжить, и спокойно (как мне казалось) состариться.
Там же в недрах гардероба хранится таинственная металлическая шкатулка, закрытая на ключ, с документами. После дедушкиной смерти мама будет переоформлять бабушку на его пенсию, возьмет из шкатулки свидетельство о браке и обнаружит, что это полуистлевшая копия. Сделают запрос в родное село и узнают, что дедушка в 19 лет ушел на финскую войну женатым и скрывал это ото всех, потому что в 1945 влюбился в бабушку (бабушка тоже знала и скрывала). Свидетельство о браке подделали.
Мне больно было узнавать от мамы о неидеальности дедушкиного облико морале - таким светом было освещено для меня все, связанное с ним.
В официальной части парадов дед, кажется, никогда не участвовал, как отказался прийти в мою школу рассказать о войне. Мне он вообще ничего о войне не рассказывал, маме очень и очень редко. Но помню, что на парадах обязательно встречал своих однополчан или тех, с кем судьба его сводила в войну, подолгу разговаривал, что-то с ними вспоминал.
Но в целом дедушка был сам по себе, а война сама по себе: в фильмах, в книжках. На топчане за дверью в стопке книг я откопала повесть "Дети Ивана Соколова", рассказанную от лица детей, переживших войну в Сталинграде, и прочитала ее довольно рано, еще при жизни деда. Она очень меня тронула. Может, потому что я так рано прочла эту книжку, может, из-за дедушкиных орденов и красноречивого молчания, может из-за маминых рассказов тема войны так мне близка.
"О войне", как я думала, мне рассказывал папа - на самом деле об армии. Он служил на Дальнем Востоке и с удовольствием выдумывал истории о шпионах и диверсантах, о том, как "командир давал задание" и они с товарищем "брали языка". Я с восторгом сообщала дома, какие удивительные истории "про войну" мне рассказывает папа, и однажды дедушка рассердился и начал отчитывать папу при встрече: мол, зачем он рассказывает мне о войне, которой и не нюхал (папа провел войну в тылу ребенком). Был конфуз, папе пришлось оправдываться.
Помню один-единственный раз, когда дед повысил на меня голос - я очень обиделась, как раз потому, что это было из ряда вон. Мне было лет 6-7, я играла с подружками на площадке у дачи, рядом в кресле сидел дедушка. Он плохо себя чувствовал, болело сердце. А мы шумели, и он чуть прикрикнул на нас. Его нахмуренные брови, и сердитый голос, и взгляд, обращенный внутрь себя, - он совсем не думал о нас, которым хотелось бегать, играть и кричать, - ужасно меня возмутили.
Потом он лежал в больнице долго, несколько недель. Один раз, когда я с мамой и бабушкой навестила его, - был последней нашей встречей. Он с трудом ходил, со мной почти не говорил - говорил с мамой и бабушкой о лекарствах и предстоящей операции. Тот же взгляд внутрь себя. Я не чувствовала его тогда тем же, своим дедушкой. Как будто другой, чужой человек. Дети, они такие: нет контакта - нет человека.
Мы с мамой были дома, когда позвонила бабушка и сообщила, что он умер во время операции. Помню мамин изменившийся голос. А я не почувствовала какого-то горя. Мы с мамой тут же отправились куда-то, на улице была весна и светило солнышко, и я бежала вприпрыжку, и думала, как это - умереть и почему мне не хочется плакать.
Помню у бабушки дома гроб с его телом - худым, бледным, холодным и твердым. Мама с бабушкой говорили о каких-то огромных швах, о вскрытии, которого они, видимо, не хотели. Мне сказали поцеловать его, я поцеловала, но это был не он. Моего дедушку в последний раз я видела намного раньше, до больницы.
Потом, конечно, я много раз тосковала о нем и плакала. Была грусть, но светлая, не было сильной боли и ощущения несправедливости, как у взрослых.
А еще я могла видеться с ним, когда очень хотелось. Я твердо знала, что если 2-3 дня настойчиво о нем думать, он мне приснится. Так и случалось.
Один сон, кажется, через полгода после смерти я запомнила - потому что мама очень удивилась ему.
Мне приснилось, что я жду дедушку на даче. Мы ведь жили там целое лето, в город обычно наведывался только дед, привозя на машине продукты и нужные вещи. Он там задерживался на два-три дня, а я скучала. И вот снится мне, что я жду его, знаю, что он вот-вот должен приехать, и выглядываю его машину на дороге (так я обычно и делала, и очень радовалась, когда красненький Жигуль показывался вдали, и расстраивалась, если это оказывалась машина соседей). И дедушка приходит, но почему-то пешком, опираясь на палку, что очень удивительно: с чего бы ему идти пешком? Но во сне я не слишком удивилась и, как всегда, на радостях бросилась ему на шею - ведь целых полгода не видела! Я знала во сне, что он умер, но ничего не удивляло, как будто так и должно быть. Он тоже радуется, обнимает меня, целует, гладит по голове. А потом вместо того, чтобы завернуть к нам на дачу, ласково прощается со мной и уходит в противоположный конец улицы. А я растерянно смотрю ему вслед, и не знаю, почему так и что с этим делать.