Православный постмодернист Николай Байтов
Недавно в жж вспомнили о замечательном прозаике и поэте Николае Байтове. По не очень приятному поводу - Байтову нужны деньги на кардиологическую операцию. Деньги вроде нашли. И, дай Бог, чтобы операция была успешной.
Стихи Байтова мне нравятся, но я не считаю себя специалистов в этой сфере. Мне интересна больше его
проза, хотя,на мой взгляд, она достаточно
неровная. Я бы определил его прозу условно как
"православный постмодернизм"
Как правило воцерковленные, особенно неофиты,писатели впадают ,как правило, или в стилизацию,или в мракобесное морализаторство и патоку. Можно привести в пример какую-нибудь Олесю Николаеву или Майю Кучерскую.
Но есть и прекрасныеисключения. Я на днях открыл для себя отличную прозу Петра Алешковского, прочел его повесть "Жизнеописание Хорька". Раньше я его не читал, потому что его усиленно пиарил критик Немзер, который мне неприятен как человек. В случае Алешковского можно говорить тоже о "православной" прозе. Романы
Грэма Грина или Генриха Беля критики называют "католическими" , так как их прозу трудно адекватно оценить без ее религиозной составляющей.
Алешковского и Байтова я также бы отнес к "православным" прозаикам.Также я сюда бы отнес и живущего во Франции Николая Бокова, о котором я собираюсь написать поподробнее.
У Байтова в лучших вещах удачно сочетаются православная мистика и нечто борхесовско-постмодернисткое.
В некоторых литературах есть даже такое направление как "католический" детектив. Самый видный представитель этого направления Честертон с циклом рассказов о патере Брауне. У Байтова тоже есть интересный детективная повесть, где преступление расследует священник...
К сожалению, Байтов не так широко известен. Стихи его печатались в толстых журналах, а проза, в основном, издавалась в маргинальных издательствах и микроскопическими тиражами. Я безуспешно пытался пристроить его текстыв несколько издательств лет пять назад, но или я был не так активен или издатели алчны и тупы...
Лучшим лекарством для Байтова было бы сейчас адекватное издание его прозы.
А для тех, кто не знаком с его творчеством, предлагаю несколько его рассказов. Для тех, кто хочет более подробно ознакомиться с творчеством Байтова -
АНГЕЛ-ВОР
(рассказ А.С.)
1
Начало стёрлось у меня в памяти. С чего зашёл разговор? -
"В нашем храме сумки без присмотра оставлять не рекомендуется" - позор! Повесить такое объявление - так половина старушек либо его не заметят, либо не смогут прочесть. Другая половина - прочтут, но не поймут: не захотят принять к сведению, изменить привычкам. Стало быть, эффект такого объявления нулевой, зато позор полный.
Леонид утром заступал на смену, а накануне, да, как раз украли сумку у прихожанки, в моё дежурство. Мы дежурили по суткам. Я злился. Сторож не может за всеми уследить: кто с какой сумкой вошёл, с какой вышел.
Когда в 1986 году, после двенадцатилетнего совершенного уныния, я вдруг поступил в церковные сторожа, тогда-то наконец мои болезненные стилистические изыски сменились здоровыми, нормальными фабульными. "Кто это повадился красть сумки? - задумывался я. - Ведь каждую неделю пропадают". Я злился очень сильно. Обдумывал и устраивал ловушки: несколько раз я оставлял скромную, но соблазнительную (по моим представлениям) сумку то в одном месте, то в другом. Следил - не возьмёт ли кто. - Бесполезно.
Эта жизнь, новенькая, блистала передо мной, словно умытая дождём: настоящая, отчётливая. Конечно, - после мизерной и идиотической толчеи советского офиса, я был теперь юн и восторжен. Я недавно работал сторожем.
С чего зашёл разговор? - Конечно, разве таких людей, как например Леонид, - мог бы я встретить раньше в той пыльной толпе эфемеров, с которой я привык бессмысленно кружиться? - Леонид: внутреннее веселье, маленькое и ровное, как пламя свечки. Леонид: пожилой вид, плешь, седина (я удивился, узнав, что он только шестью годами старше меня, тридцатипятилетнего). Худоба (на вид почти истощённость). При этом поразительная выносливость. Стремительные, лёгкие движения.
- Опять вчера сумку спёрли. И я от старосты получил нагоняй, - так вроде я стал жаловаться ему, пришедшему сменить меня утром. - Ты представляешь, до чего дошли: у одной благочестивой старушки увели прямо в момент причастия: она пошла к чаше, сумку оставила, чтобы не мешала, возле иконы преподобного Сергия. Через пару минут возвращается - нет сумки!.. Она прямо плакала, ко мне подходила. У неё там документы, ключи от дома... Теперь замок надо менять, она боится, что залезут...
Леонид засмеялся. Он сказал примерно следующее:
- Ну, эта старушка, видимо, не далека от Царствия Небесного. Новоначальным такие испытания не попускаются, - чтобы прямо в момент причастия! Это надо быть уже асом в духовной жизни, - тогда сподобишься... Ты бы ей сказал, что - чем плакать, мол, надо радоваться и благодарить Бога за такую милость. Ведь это какое признание заслуг! Это же награда, высший орден!..
- Ты думаешь? - удивился я. Такой поворот мысли был для меня ещё нов.
- Что мне думать? - сказал Леонид. - Если хочешь, я тебе расскажу историю, - почти такую же, только гораздо похлеще, - из моего личного опыта... Дело десятилетней давности, и я могу рассказать свободно. Далее он рассказал. История оказалась не совсем такой, а может быть и совсем не такой... Ну она и заставила же меня почесать в затылке, - с таким скрипом почесать, как раньше мне никогда не доводилось...
2
- Что есть грех? - вопросил Леонид. - Что есть исповедь? Мы верим, что исповедь - это таинство. Куда деваются наши грехи после исповеди? Мы не знаем. Верим, что они нам прощаются и мы становимся чистыми. Это реальное чувство, каждый его испытывал. Грехи изглаживаются в нашей душе. - Так или нет? - Так... Нет, ещё раз: так или нет? - Так... Тогда вот что спросим: а последствия наших грехов в окружающем мире? - они тоже изглаживаются? - Тайна! Не знаем и не можем знать! Они остаются у нас перед глазами, мы продолжаем их видеть, но что-то с ними всё-таки происходит...
- К чему ты клонишь? - изумился я. - Рассказывай, как было дело. А то всё это для меня слишком сложно...
- Дело? - сказал он. - Дело-то в том, что к исповеди нельзя подходить формально. Она не механизм. Если представлять её как механизм прощения грехов, то можно представить себе и такую ситуацию, когда в этом механизме вдруг - пускай один раз на миллион случаев! - вдруг что-то заклинивает... И тогда... Ну, что тогда, как ты думаешь?
- Что? - спросил я.
- Видишь, - сказал он, - я похвалился, что будет просто, а мне и сейчас трудно рассказывать. Это спустя десять лет!.. Видишь ли, у меня была одна глупейшая страстишка "от юности моея". Клептоманией она называется у медиков. Слыхал? - Считается, что всякие выдающиеся личности ей подвержены - эпилептики, там, пророки... словом, всякие творческие и нервные натуры... Ну, со мной, по-видимому, тот самый случай, - он вылупился на меня в упор, но, не удержавшись, рассмеялся.
- Имел я эту непобедимую болезнь, - продолжал Леонид беззаботно, - заглядывать в чужие столы, ящики, шкафы. Допустим, когда я в гостях у приятеля, а приятель куда-то вышел из комнаты, - так обязательно начинаю рыться... Без цели, - просто от - не знаю, как назвать - любопытства? - Ну, да, конечно, это любопытство такое специфическое... И обязательно что-нибудь утяну. Мелочь, конечно, потому что я весьма трусоват и меланхоличен - "от юности моея". Денег, там, или чего заметного - никогда не брал. Самое большее - книжку из шкафа, - про которую понадеюсь, что хозяин, мол, подумает - кому-то дал почитать, а кому - забыл, мол... Так вот. Мне уже было тридцать лет, солидный мужик, - а всё эти детские дела. И никогда не признавался на исповеди: дико стеснялся. Я ведь уже работал алтарником в храме и чтецом. Начитанный был в богословии - куда там! Уже спина чесалась: крылышки, понимаешь, начинали расти... Я жил аскетом... Не по своим, конечно, достижениям: несчастный случай в детстве лишил меня так называемых радостей сексуального опыта, - сказал Леонид сухо.
- Ух ты! - у меня прямо вырвалось, - вот повезло!.. - Потом, спохватившись, я стал смущённо пояснять, что... - Ну, то есть я действительно считаю...
- Ты здесь не можешь считать, - остановил меня Леонид, засмеявшись с возможной доброжелательностью. И после неловкой, всё-таки, паузы сказал властно: - Ну, я продолжу...
- Конечно, - был мой виноватый ответ.
Он продолжал прерванный рассказ так:
3
"Пора кончать с этим делом" (то есть с воровством), - думал я не раз и не два: постепенно это всё накапливалось, давило, жить не давало... "Нет, определённо пора кончать! Хватит!" - Не тут-то было: ломает, корёжит, как наркомана, - ещё хуже, наверное... Обливался потом - и просыхал. Слезами - опять просыхал. Молился, поклоны бил - по двести, триста... Сбивался со счёта.
Как-то раз мне пришлось заночевать в храме: я прислуживал за всенощной, потом долго убирался в алтаре, ковры чистил пылесосом. А тут звонит другой алтарник: заболел, завтра не может выйти. Я остался. Сторож мне говорит: ложись в комнате настоятеля на диване, дал ключи... У нас при церкви был небольшой домик: бухгалтерия там, комната старосты, комната настоятеля... Я там бывал, заходил, но никогда не оставался надолго - и тем более один. И теперь я стал всё внимательно осматривать. Там был шкафчик, вделанный в стену над батареей - двустворчатый, с полукруглым верхом. Запертый... Как мне захотелось его открыть! Я места себе не находил. Перерыл весь письменный стол - думал ключ там найти... Были какие-то ключи, но не подходили. Что-то мне подсказывало, - как будто сам вид шкафчика, - что настоятель не носит ключа от него с собой, а где-то прячет. Где? В каком-то специальном месте здесь в комнате. В стаканчике с карандашами? Нет. На полке за иконами? Нет. Всё обшарил, даже внутри киотов посмотрел. Нет, какое-то должно быть простое, банальное место... И тут вижу - верней, нащупываю - ключи сбоку, за обшивкой этого самого шкафчика, то есть между доской, обрамляющей его дверцу, и стеной. Два почему-то ключа - разных - на стальном колечке. Один от шкафа - открыл... - а другой? В шкафу - книги, бумаги, письма... беспорядок изрядный... старые календари, фотографии, отдельные номера ЖМП на английском... И вижу, подсунута под этот ворох шкатулочка. Второй ключ - как раз от неё... Открыл... И что, ты думаешь, я там увидел?
- Толстые пачки денег битком, - предположил я , не задумываясь.
- Ты совершенно прав, - немедленно подтвердил Леонид и покивал, покивал головой, выпятив нижнюю губу, как бы выпуская длинное беззвучное "пфффф!"
4
"Сколько времени я простоял в глубокой задумчивости над этим распахнутым ларчиком, я не знаю. Борения были неописуемыми. Взять одну сотенную бумажку отсюда - что это значит? Да ничего! То же самое, что поднять опавший листок в осеннем парке... Пробили часы, висевшие над столом. Они и раньше били, только я не слышал. Взглянул - половина третьего. Скоро начнёт рассветать. Июнь был. Я всё запер, ключи - на место, и сел за стол. Лист бумаги, ручка, - начал писать исповедь. Хорошая мысль мне пришла, подсказал наконец Господь: сказать не смогу, духу не хватит, а по написанному, пожалуй, прочитаю. Это допускается. Даже лучше. Поеду в Загорск, к монахам, где меня никто не знает. Получу отпущение - и всё! свободен! на всю жизнь! вот счастье-то! Слава Тебе, Господи! Слава Тебе, Господи!
Я прямо впал в какую-то эйфорию, честно скажу. Если бы с утра не прислуживать за литургией, я бы сразу и поехал. А так пришлось отложить на другой день. Боялся, что передумаю, но счастливое, решительное состояние не проходило, вёл меня Бог. За день я ещё дописал, что вспомнил. Старался до мелочей. Три листа получилось. Последний случай с настоятельскими деньгами я тоже описал... Ну, конечно, без тех подробностей, которые не имеют нравственного значения, то есть какие где ключи, шкафы, шкатулки... Почему я на этом останавливаюсь, ты сейчас узнаешь.
Я поехал в Загорск на одной из первых электричек. Был будний день, служили в семинарской церкви. Двое монахов исповедовали внизу, возле лестницы на второй этаж. Народу совсем мало. Ну, я подошёл, прочитал своё. Трудно, конечно, было... Незачем сейчас вдаваться в детали моих ощущений... Что сказал монах, я не помню. Да он почти ничего и не говорил. Прочёл разрешительную молитву, я пошёл. Это был какой-то грандиозный, феерический праздник. Я чуть ли не приплясывая помчался по узорной лестнице вверх. Мгновенно пронеслось надо мной пение Евхаристического канона. Вынесли чашу, я подбежал, подлетел......
Со мной была моя сумка, кожаная, через плечо. Подходя к причастию, я поставил её к решётке амвона, чтобы потом забрать. Ну и - забыл, конечно... Вышел уже на двор, когда вспомнил. Правда, прошло времени немного: минут пятнадцать-двадцать. Вернулся, а сумочка-то - тю-тю! Я туда-сюда... Народ ещё в храме, прикладываются к кресту. Кто мог? - куда? - не семинаристы же? Спросил у одного-двух, которые тут на правом клиросе были. Никто не видал... Потом спрашивал и в свечном ящике, и у привратника, - бесполезно. Увёл, увёл кто-то сумку.
Я в смятении чувств начинаю вспоминать, что у меня там было. - Молитвенник был - я в электричке читал Последование к причащению. Пакет с парой бутербродов на обратную дорогу. Был паспорт, - я всегда его беру, особенно когда еду куда-нибудь. Это, конечно, будут хлопоты - получать новый, но не так обидно, как молитвенник... Стоп, а где исповедь моя, которую я хотел сжечь? - Три листа, сложенные вчетверо, я, кажется, сунул в нагрудный карман рубашки после того как зачитал. Где они? - Нет их в карманах. Ни в одном!.. Если б я отдал их монаху, он бы, конечно, их разорвал, как это делается обычно (если б он прочитал, глазами) - "разодрал рукописания грех наших". Но я-то сам держал в руках и читал голосом: это нужно было мне. А потом? Отдал или нет? - Нет, я бы точно помнил этот жест раздирания. А я не помню! Да ещё почему-то "хотел сжечь"... Значит - -
5
- Вор-человек, обыкновенный вор, - вопросил Леонид, - что он делает, когда, допустим, украл чью-то сумку? Он открывает её и берёт деньги, ну, и там - ценности, какие найдёт, какие ему нужны. Остальное - выбрасывает. Благородный вор иногда подкидывает сумку назад. Паспорт, например, если не нужен, некоторые бросают в почтовый ящик. -
Я не знаю, кто был мой вор, я никогда его не видел. Но что он делает? - Это уму непостижимо! Это потрясающе! - По прописке в паспорте он устанавливает номер моего телефона. Звонит несколько раз. Если я беру трубку, он молчит. Были такие звонки, я потом вспомнил. Наконец подходит к телефону мама. - "Будьте добры Леонида". - "Его нет, он на работе". - "Вы знаете, он мне очень нужен. Я куда-то потерял записную книжку, там у меня был телефон храма, где он служит. Какой телефон, вы не подскажете?" - Мама говорит номер. Тогда он звонит в храм и узнаёт адрес, - под любым предлогом: допустим, говорит, что собирается привезти покойника... И что он делает дальше, как ты думаешь?
- Идёт и опорожняет шкатулку настоятеля, - предположил я, - а твою исповедь кладёт ему на письменный стол!
- Так, так, - засмеялся Леонид, - да не совсем так. Кое о чём ты не мог бы догадаться при всём напряжении фантазии. Во всяком случае, в храме он не появлялся. Я так думаю. Я даже в этом уверен... Хотя какие-то деньги действительно пропали... А может и не пропали, не знаю... Исповедь мою он послал по почте вместе с анонимным доносом... Ну, скандал, конечно, полный шок. Настоятель меня призывает для разговора в свою, эту самую, комнату. Прихожу к нему, ещё ничего не зная.
"Разговор будет тяжёлым", - предупреждает он и глядит на меня строго.
"Что такое, батюшка?" -
"У меня пропали деньги из этой комнаты. Двести рублей. Я узнал, что ты здесь ночевал такого-то числа. Сторож сказал. Было это?" -
"Было. Ночевал здесь, грешен, батюшка... А что мне было делать? Андрей тогда заболел, а я закончил убирать алтари в двенадцатом часу ночи... Но денег ваших я не трогал". -
"Тогда - не трогал. А потом?"
"Потом я сюда и не заходил с тех пор". -
"Так ли?" -
"Так. Можете в этом не сомневаться". -
"А видел ты эти деньги, - в тот раз, когда ночевал?" -
"Нет, не видел".
Он опять - ещё строже - глядит. Прямо пронзает.
"Ну вот что. Я не хотел. Я думал, ты сам скажешь. Придётся уличить тебя. Вот это - что такое?" - и достаёт из ящика стола мою исповедь.
Я взглянул, почитал немного - и переложил листы равнодушно:
"Не знаю". -
"Ты писал?" -
"Нет". -
"Как - нет? - он остолбенел. - Разве это не твой почерк?" -
"Не мой. А где вы это взяли?"
От изумления он замолк минут на несколько. Потом говорит:
"Это мне прислали вместе с письмом". -
"Кто?" -
"Не знаю". -
"Анонимка? Хм... Батюшка, - говорю, - я получаю зарплату двести рублей, а на прожитьё трачу только сто, даже меньше. У меня остаётся каждый месяц... Ну, книги иногда покупаю... Мне ничего не стоит дать вам эти пропавшие две сотни, и я ещё вам спасибо скажу, - лишь бы между нами ничего этого не было, никаких этих подозрений, искушений... Вы же опытный человек, вы же видите, что здесь мутит совершенно определённая сила..." -
Он ещё минуты две думал молча.
"Да, - говорит наконец, - я понимаю... Всё это было бы так, если б не одно обстоятельство". -
"Какое?" -
"Если б ты мне не лгал. А я знаю, что ты мне лжёшь. Сейчас". -
"Я не лгу, батюшка". -
"Лжёшь. Ты трусишь. Ты не хочешь сознаться, что это ты писал. А между тем, в этих записках как раз и говорится, что денег ты не брал, воздержался. Это именно оправданием могло тебе послужить, а не обвинением. Ведь ты писал, не предполагая, что это попадёт ко мне... Почему ж ты не признаёшься?" -
"Потому что не я писал". -
"Нет, ты. И ты своим упорством ставишь меня в такое положение, что... что я не знаю, что с тобой делать. Я думаю, придётся передать всё это следственным органам". -
"Пожалуйста, батюшка, передавайте". -
"И передам. Только прежде я сам должен убедиться, что почерк твой. Вот тебе бумага. Напиши под мою диктовку несколько фраз". -
Он продиктовал абзац, где речь шла о созерцании шкатулки с деньгами. Я написал. Почерк совпадал безусловно, и, сличив, он посмотрел на меня уже с уничтожающим гневом.
"Иди, - только и мог сказать. - Алтарничать ты, конечно, не будешь, пока следствие не закончится".
6
- Ну и... чем же всё разрешилось? - спросил я, подождав с минуту.
- Да ничем... Он вызвал милицию. Они опечатали его ларец. Составили протокол. Потом вызвали меня, через день, кажется. И вдруг оказалось, что самой исповеди, тех трёх листов, у них нет: куда-то пропала. То ли настоятель затерял в суматохе, не передал им... Короче, у них был только тот лист, что я писал под диктовку. Ну, тут и говорить было не о чем. Я объяснил, как это писалось, да и настоятель, конечно, не мог отрицать... К тому же выяснилось, что он сам не точно знал, сколько у него там лежало денег: сначала говорил одну сумму, а пересчитали - оказалось больше. Типичная путаница, вобщем... И всё это знаешь зачем? -
- Зачем же?
- Ну как - зачем? Разве не ясно? Ведь этот ангел - кто бы он ни был: белый, чёрный там, я не знаю, какой - хотел вынудить меня усомниться в таинстве исповеди. Если бы я только признал, что, мол, да, было, писал, моё, - ведь это означало бы, что никакого отпущения грехов не произошло, потому что я в нём усомнился. Мистическое, духовное событие он хотел профанировать, перевести его в бытовую плоскость, и меня толкал туда же. А там, конечно, - что говорить, - там проекция этого события совершенно искажённая, это ясно... Нет, ну, это, конечно, такая проверочка на вшивость, что будь здоров!.. Я не знаю, каким только отшельникам посылалось что-либо подобное. Не думаю, чтобы мне по заслугам: это так, авансом: улыбка такая, привет от Господа. Но я вечно буду Бога благодарить, что Он мне это устроил, да ещё дал силы и разум через всё пройти без запинки...
- Но ты больше там не работал?
- Нет. Это было, конечно, невозможно. Ушёл... Потом мама умерла, и я уехал в Печоры. Жил там три года. Даже имею рясофорный постриг. Я давно хотел, только из-за мамы не получалось... А потом и из Печор пришлось уйти... Ну, это история несколько иного рода. И не одного меня касается - многих: монахов, послушников... Тоже расскажу как-нибудь.
ПУП МИРА
Пьяные то и дело срывали стоп-кран. Ходили по вагонам, ругались в тамбурах. От Домодедова долго не могли отъехать. Поезд дёргался и останавливался, машинист что-то неразборчиво кричал в динамик, с кем-то переговаривался. Потом вроде поехали, но опять встали. Мой сосед второй раз пошёл в тамбур выяснять отношения с несколькими сцепившимися там. Вернулся.
- Ты поп? - спросил меня.
- Нет.
- Дай рублишко.
Я засмеялся:
- А если поп, тогда сколько?
- Тогда? Ну... червонец... Попы обычно богатые...
- Это обычно. А вообще есть разные.
Он удивлённо на меня взглянул:
- Точно. Разные есть.
- А может я богаче любого попа?
- Ну, этого я знать не могу, - сказал он, - а вот то, что ты из этих - это видно. И с иностранными гражданами дружишь, как говорится... Ну, ты меня понял...
- Нет.
- Очень плохо, если нет. Придётся тебе объяснить... Вот если рублишко дашь, я тебе скажу такую одну военную тайну, которую ты любому иностранцу (если он, конечно, не дурак, ты понял?) - продашь за миллион долларов, а может и больше, если не будешь дураком. Ну, дашь?
- На вино?
- На свечку Богу!
- Сначала скажи, потом дам. Может, твоя тайна копейки не стоит.
- Во деловой!
- А ты какой? Богу свечка, а натовской военщине, значит, пойдёт козырь на руки, так? А на что тогда твоя свечка?
Он покрутил головой:
- Ну, ты... Ты меня не понял! Вот ведь... чудак... Это ж самая главная тайна! Самая вот точная... В ней - всё. Ты услышишь когда её - ты будешь, как пузырь - понял? - молчать!.. Потому что ты увидишь, что это всё - п--ц... Ой, я прошу прощения... Ведь я-то не дурак, я-то вижу, что ты человек настоящий... духовный, как говорится. Я видел таких, не думай... Вот почему я и говорю... Тебе не миллион. Это - тьфу! Нет, ты будешь - как святой, - будешь молчать, правильно я говорю?
- А ты? За рубль?!
Он дёрнулся и даже завыл от нетерпения и досады:
- Да не в рубле дело! Эк, вот гриб сидит! Не хочет понять... А ещё с бородой! Видимость одна!.. Другой бы бежал за мной: "дядя, расскажи, дядя, покажи!"... Вот сейчас выйдем в Белых Столбах, я тебя прямо приведу на то место и ткну тебя лбом, чтоб ты знал...
- Куда это?.. Да я не собираюсь с тобой выходить, мне до Барыбина.
- До Барыбина? Я сам барыбинский, так что ты мне не говори, не надо... А здесь я работал двадцать лет. Дежурным по переезду. Двадцать лет, ты понял?
- Ну и что?
- А то! Ты думаешь, почему мир у нас, а? Уже больше сорока лет! Думаешь, переговоры и всякая там х--та? Да как бы ни воняли, они не могут ничего сделать, не могут войны развязать. Потому что мир заговорен, понял? И запечатан. Вот так... И я знаю, где эта печать!
- Где? В Белых Столбах?
- Да! Да, чтоб ты знал! На переезде, с левой стороны. Там лозунг "МИРУ - МИР" - по бетону... И - никто не знает! Потому что таких тысячи по всей стране. А этот - один. Поди отгадай... А если его взорвать - -
- Ты-то как узнал?
- Был случай... Ладно, расскажу... Это давно было. Один человек у меня ночевал в будке. Ну, такой человек, духовный, ты понял? Архинандрап... или как его, я уже забыл...
- Архимандрит?
- Во, ты знаешь. Только он был в обычной одежде. Скрывался. ИПЦ - знаешь такую контору?
- "Истинно-православные", что ли?
- Ну. Они - подпольщики. Вот он ко мне ночью постучался, ты слушай... Я пустил... Он много мне рассказывал... А под утро... Там как раз бетонировали... опалубка из досок... Он вышел - и долго там стоял, молился или что, я не знаю. Потом приходит и говорит: "Ты смотри, это место береги. Здесь, говорит, напишут "Миру - мир" красной краской, и здесь теперь - на твоём переезде - будет тайная печать, никому, говорит, не известная, только тебе одному я говорю, чтобы не дай Бог кто эту печать не повредил, а то в тот же час будет всемирная военная катастрофа".
Я рассмеялся как-то вдруг облегчённо.
- Что ты? Не веришь?
- Нет, конечно. Из твоего же рассказа выходит, что это лажа.
- Как так?
- Ну, как тебе объяснить... Ты должен сам это чувствовать. Ведь если есть такая точка, - печать, как ты говоришь, да? - она никак, ну, никак не может быть связана с этими словами: "Миру - мир".
- Это почему?
- Ну, почему-почему... Потому что слова - это - - Ну как тебе объяснить...
- Э-э, не п--и... Что это? - он взглянул в окно и вдруг схватил меня, - выходим!
- Куда... куда..
- Белые Столбы! - выходим! - он поволок меня в тамбур.
- Куда... иди сам... я дальше...
- Пошли, пошли...
Какая-то мысль мелькнула, и я не стал упираться. Почему? - так и не понял. Мысль забылась тут же, к моей большой досаде. Мы вышли.
Электричка отъехала. Народ шёл по платформе. Что-то переменилось. - Неподвижная твердь под ногами?.. Что-то переменилось. - Воздух вечерний, тёплый?.. закат?.. Незаметно, но сразу - что-то окружило нас совсем по-другому. - Предстоящее время хождения куда-то и потом ожидания следующего поезда (полчаса? час?) - ?.. Он замолчал и больше не тянул меня. Может, серьёзно обиделся - или теперь обдумывал, что я успел последнее сказать в вагоне... Мы уже подходили к переезду.
- Слова, говоришь? - буркнул он. - А вот мы сейчас проверим, что это за слова... Гадом буду... - Валька! - крикнул он в открытую дверь будки - и там тотчас появилась сухая старуха в жёлтой замасленной безрукавке. - Доброго тебе здоровьица, на посту, как говорится. Дай-ка мне лом на пять минут.
- Здорово. Ты как здесь? - сказала она, оглядывая не его, а меня.
- Мимо проезжал. Дай лом.
- Зачем это?
- Бутылку пива открыть с приятелем!
- Ещё чего! - она глянула на него. - Вот дурень-то...
- Не твоё дело - "чего - почему"! - он сам полез в будку. - Говорят - нужно!.. Отдадим сейчас...
- Да вы что... куда... - она, вероятно, думала, что мы будем кого-то убивать (или между собой драться?). Испугалась. Лом, конечно, дала, но сунулась идти за нами. Её задержали какие-то сигналы на пульте, - звонки, лампочки...
Мы двинулись вдоль путей и шагов через двадцать остановились. "МИРУ - МИР" был перед нами - красный на побеленном, что ли, бетоне...
Он протянул мне лом, я принял.
- Ну?
- Что - ну?
- Что дальше? - я смотрел на него.
- Бей, - он кивнул.
- Ах вот что!.. - я оглядел лозунг внимательней, но ничего особенного в нём не обнаружил.
- Ну?.. Слова, значит?..
- Что - слова?
- Ты бить - будешь?
- Нет конечно, - сказал я равнодушно и протянул лом ему назад.
- Нет, ты рубль мне теперь гони, а не лом! - крикнул он с настоящей злобой (даже без торжества, без радости).
Я достал кошелёк. Уже открыл, заглянул туда, ища рублёвку или мелочь, но вдруг...
- Стоп, ну-ка стоп! - сказал я и опять посмотрел на лозунг.
- Что ещё?
- А - Афган?
- Афган?..
- Да. Афган. Это - как, а?
- Афган - это муравьи, - сказал он очень уверенно и просто, - если уж это тебя так волнует...
- Какие муравьи?
- А вот какие... - он взял у меня лом и ковырнул у нижнего края плиты, - сразу посыпались, побежали, закопошились суетливые точки на откосе. - Видишь? Они там всё, небось, подточили, скоро крошиться начнёт... Чего им тут надо, гадам этим, я убей не пойму... А говорят, есть порода, которая питается прямо бетоном. Ты слышал?.. По телевизору, что ли, передавали про них...
- Нет, ничего я не слышал. Не знаю.