Олеся Николаева. Роман "Инвалид детства"
Не знаю, как кого, а меня почему-то всегда не устраивало то, как трактуют понятие любви и счастья догматичные постулаты православной церкви, да и монотеистические религии вообще. Какое-то сплошное рабство и покорность без проблеска. Какой-то сухой бюрократический подход, определяющий степень и глубину твоей веры по количеству выдержанных тобою постов и посещений церкви строго по расписанию в определённые дни обязательно, да и вообще как можно чаще желательно.
А потом мне попался роман Олеси Николаевой. Там всё просто и безискусно. Без приукрашивания, без пафоса и "священного" трепета. Обычные будни людей, выбравших для себя этот путь - отречения от мирского и служения Богу, как это принято в христианской традиции. Их размышления, сомнения, каждодневный труд, как душевный, так и физический. Хорошо показано, что человек думающий из, на первый взгляд, лишенных смыла традиций, обрядов и аскез, способен извлечь суть и понять их предназначение для духовного роста. Каждый персонаж значим и многогранен. И избалованная мужским вниманием, эгоистичная и гордая красавица Ирина, жизнь которой из богемного блеска постепенно превратилась в фарс; и её сын Александр, бежавший от фальши , безвсходности и душевной тоски в глубинку, поселившийся в монастыре и впервые именно там сделавший шаг навстречу себе настоящему; и провинциальные священнослужители разного сана и происхождения, но такие живые, не геройские и, каждый по-своему, мудро-философские...
Написать можно много чего про этот роман. Но я советую прочитать. Многие истины о счастье и любви на поверхности - просто мы их не видим, не принято у нас отделять зёрна от плевел. Ядро всегда чистое и поразительно простое - как всё гениальное...
Вот, всего лишь несколько фрагментов из романа:
Почти на каждой странице чернело написанное большими буквами: «Сказать о. Иерониму!», «Спросить у о. Иеронима!«. Ирина пыталась выловить себя в этом стекающем в конце каждой строчки вниз потоке слов, но ухватила лишь небольшую, заинтересовавшую ее запись:
-------------------------------
Я несколько раз слышал, как отец говорил: «Почему так трудно написать радость? И почему так богата оттенками скорбь, отчаянье, тоска? Почему так монотонен рай и полифоничен ад? Может быть, человеческое творчество исходит не от Творца мира, а вопреки ему - из самых недр преисподней?» Это я к тому, что мне и в голову не приходит писать о чудесных, радостных минутах, но только в скорби я обращаюсь к этой тетради, так что сделал ее юдолью плача.
Я спросил о. Иеронима. Он сказал - так трудно говорить о радости, потому что она есть отблеск Божественного Света, который выше всякого определения, неописуем. Он сказал - что может при одном взгляде на Него возгласить человек, кроме «Аллилуйя!». Но в этом созерцании и есть художество. «Как? - спросил я. - А картины ада у Данте?» Он сказал - есть творчество душевное, страстное, питающееся пищей земной трагедии, а есть творчество высшее, духовное, новозаветное, творчество «умного делания», которое возводит человека при помощи благодати Божией по лестнице Богопознания.
--------------------------------
Ирине показались эти рассуждения слишком риторическими, но они вдруг напомнили ей, что, действительно, этот вопрос чрезвычайно занимал старого Александра....
В церкви вдруг погас свет, и Ирина подумала что служба уже кончилась и ей придется отдавать так и не дочитанную до конца тетрадь. Однако из алтаря показался монах с черненькими быстрыми глазками и курчавой всклокоченной бородой, тот, которого она уже видела сегодня в церковном дворе. Он вышел на середину храма и, раскрыв небольшую книжечку, стал старательным и даже несколько форсированным голосом читать что-то длинное и маловразумительное. Это позволило Ирине вновь углубиться в чтение.
--------------------------------------
Мне очень обидно, что я такой заурядный, неинтересный человек. Таврион говорит со мной тогда, когда я сам его о чем-то спрашиваю, а о себе никогда ничего не рассказывает. Я сказал ему, что мечтал бы писать иконы, и он позволил мне тереть краски и левкасить доски. Я думал, что это он так, для начала, а потом позволит и мне что-нибудь написать, хотя бы одежду, а он, кажется, об этом и не помышляет.
А Дионисий вообще меня презирает. То он с большим интересом слушал мои рассказы из прошлой жизни и даже смеялся, когда я изображал кое-кого в лицах. Я, например, развалился в кресле, закинув ногу на ногу и произнес значительно: «Религиозная идея устала! Остается только идея национальная, племенная. Только она - в силу своей элементарности - способна объединить русский народ. Но в России, где все инстинкты так сильны и грубы, это может привести только к фашизму». Или наоборот - вскочил стремительно, прижал руку к сердцу и сказал интонациями светского человека: «Это был замечательный, просто святой человек, он умел пожить - ни в чем себе не отказывал, ел-пил в свое удовольствие, имел пять жен, обожал гостей и умер прекрасно - после сытного ужина и бутылки шампанского». Или:» Я хорошо понимаю Иуду - он оказался совершенно перед трагическим выбором: смерть одного человека или гибель нации. И он принес своего Учителя в жертву народу. А что ему еще оставалось делать? И потом - он смыл свое бесчестие собственной кровью. Его самоубийство вполне оправдывает его поступок и искупает вину». Дионисий качал головой, даже ухмылялся, а потом, когда я сказал: «Как было оставаться среди этих слуг сатаны?» - он вдруг спросил строго:
- Зачем ты сюда приехал?
- Как зачем? - удивился я. - Служить Богу.
- И чем же ты, интересно, ему служишь?
Я оторопел, растерялся, а потом и отвечаю:
- Тем, что колю дрова, отапливаю храм, помогаю людям.
- И при этом считаешь, что, принося некоторую пользу, служишь Богу?
- Ну да, - я совсем потерялся (ненавижу в себе это свойство - конфузиться в самый ответственный момент). Я считаю, что это доброе дело.
- А про себя, наверное, помышляешь: экий я подвижник - сбежал из теплого дома, от сытого стола, от греховных развлечений и мирских обольщений сюда, в этот полутемный подвал, променял интеллектуалов на лютую старостиху и, вместо занятий художеством, пилю дрова и тру краски!
- А разве это не так? - спросил я, чувствуя, как начинаю его ненавидеть.
- Так, - кивнул он. - И ты, наверное, считаешь уже, что у тебя теперь есть какие-то преимущества, какие-то особые заслуги перед Богом и гарантии, позволяющие тебе гордиться своим поступком, считать себя выше этих людей, погрязших в страстях и заблуждениях, и даже осуждать их, так?
- Да вы не знаете, в каких грехах они все живут! Для них блуд и пьянство - это даже не зло! Как же я могу не осуждать их? А это их тщеславие? А это самодовольство!
- А о себе ты что думаешь? Вот ты отстранился от них, погибающих в разврате, и теперь спасаешься своим высоким подвигом, так ведь?
- Так! - крикнул я ему назло.
- А Бог где же? Бога ты куда дел? - спросил он вдруг, совершенно спокойно и не раздражаясь, словно подчеркивая свое превосходство. - Бога, который помышляет о человеке и для которого каждая человеческая душа дороже целого мира? А вот Господь приведет их к покаянию, очистит и освятит, а ты все будешь лаяться со старостихой да думать, какой ты великий подвижник? А? что получается?
Я пришел в отчаянье и стоял перед ним как сопляк. А он сказал:
- А получается то, что все эти твои труды и страдания пропадут даром, да еще обратятся тебе же во зло, ибо окажутся все той же гордыней и лицемерием.
---------------------------------
Ирина была в восторге. «Нет, видимо, и здесь встречаются умные люди», - с удовольствием подумала она и прочла дальше:
Пойду завтра исповедоваться в осуждении священнослужителя.
----------------------------
Отец Иероним такой добрый! Он весь - сама любовь. Дионисий говорит: отец Иероним принимает каждого человека, как ангела, и видит в каждом - образ Божий. А я вижу - духовное повреждение. Я спросил о. Тавриона. Он сказал: это два способа видения одного и того же. Я спросил: как так? Он сказал: чтобы видеть истинное - надо отсечь искаженное; чтобы увидеть поврежденное - надо знать истинное. А потом добавил: но первое - благодатней.
------------------------
Исповедовал старцу помыслы об о. Дионисии и даже не знал, что это будет так стыдно. Он так сокрушался, так сокрушался обо мне: вот видишь, что получается - ты осуждал своих знакомых за их гордыню и самолюбие, а сам поступил еще хуже, чем они, - поставил себя на место Бога, присвоив Его право судить о них! Когда мы осуждаем человека, мы тем самым превозносим себя до небес. И за это Господь попускает нам самим впасть в подобное прегрешение, чтобы мы опомнились, познав собственное свое ничтожество, и помирились с братом своим, сокрушаясь о нашем общем грехе.
А как же, - спросил я, - если человек творит зло, мы что же, ничего не можем сказать об этом? А он сказал: мы должны осуждать это зло, этот грех и даже ненавидеть его, но не самого человека.
Я спросил Тавриона: как так? Он ответил: осуждая человека, мы выноси приговор ему самому, со всей той тайной жизнью души, о которой печется Господь и которая от нас сокрыта. Это то же самое, как если бы мы, видя только кусочек уха вздумали бы судить обо всем лице и заключили бы, что оно безобразно. Поступок еще не есть прямое свидетельство тех или иных душевных качеств. Можно швырять деньги на ветер - и при этом быть сребролюбивым; можно совсем мало есть - и при этом чревоугодничать; можно унижать себя самого безмерно - и при этом костенеть в самолюбии.
И вдруг понял, что наслаждение и счастье - разные вещи. Вот дома я получал массу удовольствий, а был несчастлив! А здесь я терплю страшные лишения - одно это пойло чего стоит! Мне так иногда хочется кофе с солеными орешками, выспаться на мягком диване, на чистых хрустящих простынях, поваляться в ванне, почитать книги, послушать музыку, побездельничать, пошататься с этим новым чувством радости и свободы по городу, увидеть своих и даже маминых друзей, покурить, расслабиться, немножко выпить. И несмотря на это, я все-таки счастлив, даже, может, не то чтобы счастлив, но меня не покидает чувство душевной полноты и осмысленности происходящего.
Каждый раз, когда у меня возникает искушение отсюда уехать, я начинаю думать - а зачем я сюда приехал? Почему? Может быть, потому что та жизнь меня разочаровала, утомила и опостылела своей мелкостью? Да! Может быть, потому, что я запутался в своих бесчисленных долгах, грехах, беззакониях, компаниях, тусовках, пьянках и пресытился своей неприкаянностью? Да! Может быть, потому, что мне захотелось ходить в длинном подряснике, бороться с бесами, презирать мир и отвергать женщин? Да! И все-таки не только поэтому.
Живя дома, я часто задавал себе вопрос - зачем? Зачем все это? Зачем я? Зачем мама? Зачем жил отец? Зачем он умер? Что прибавилось? Что изменилось в мире? Что изменится, если я умру? Зачем я ходил в школу? Чтобы поступить потом в институт? Зачем я закончу институт? Чтобы оформлять спектакли, как хотела мама? Зачем оформлять спектакли? Чтобы получать от этого удовольствие? Зачем это удовольствие, если оно само не отвечает на все эти «зачем» и не покрывает их! Если оно не имеет смысла, если оно - «геенна»?
А здесь все сразу встало на свои места. Я живу, чтобы стать сыном самой Любви и победить всё противящееся этому. И потому - чем больнее становится моему самолюбию, чем страшнее гложет меня обида и чем громче орут мои мирские желания, тем, значит, сокрушительнее я атакую мировую геенну, которая вся уместилась в моем сердце.
И поэтому я никуда отсюда не уеду!
И самый показательный из диалогов. Такая вот простая философия от простого монаха...
Через пятнадцать минут она, уже умытая снегом и облитая французскими духами, твердо шла по шоссе вдоль глухих заборов, оврагов и водокачек, оставляя за собой благоуханный след и горячо голосуя всем подряд - от самосвала до милицейки - проезжавшим мимо машинам.
- Мать Ирина! - окликнул ее голос молоденького монашка, вслед за которым появился и он сам из-за густой пелены снега. - Я вам за небесную-то любовь так вчера и не ответил! Ну, вот это - «возлюби ближнего», вы спрашивали, помните?
- Вот как? - она благосклонно посмотрела на него.
- Небесная-то любовь - совсем иная! - он, торопясь и сбиваясь, глотал летящий снег. - Небесная любовь, - он замедлил шаг и с умилением сложил ладони, - всему верит, на все надеется. Она не превозносится, не досаждает, не завидует, не ищет своего. А если не ищет своего, то, следственно, свободна от своего, так ведь?
- Наверное, -подумав, кивнула Ирина.
- А если свободна от своего, то и от всего мира свободна, так ведь?
- Это еще как сказать, - она замахала рукой, кидаясь навстречу легковушке.
- Нет, подождите. Бог есть любовь, ведь так?
- Пожалуй, - кивнула она, отскакивая в сторону от пролетающего грузовика.
- А что нам мешает быть с Богом, а? Сами же себе и мешаем, когда своим «я» от Него загораживаемся, самих себя только и слушаемся, и слышим, да и видим-то только себя, да еще и любуемся - экие мы особенные! А если мы сами себе мешаем быть с Богом, значит мы мешаем себе и любить, верно? А коли мы любим, значит, мы с Богом, значит не ищем своего, значит, сами себе не мешаем - следственно, мы свободны? Логика! А если мы любим, - продолжал он с еще большим пылом, - и мы свободны, значит, эта любовь и есть высшая наша свобода! Каково?
- О, - сказала она, - какие вы приводите сложные построения!
- А значит, - уже победоносно продолжал он, - чтобы стать свободным, надо убить в себе все, что нас неволит; значит, чтобы полюбить небесной любовью, надо искоренить в себе всякое пристрастие; а значит, что и ближнего человек не может полюбить иначе, как осознав, в чем же это «враги человеку домашние его»! А враги-то они ему, потому что в них-то и есть это его «свое»! А? Антиномия! - добавил он с уважением.
Ирина уже влезала в заснеженную « Волгу» с зеленым огоньком и уламывала таксиста довезти ее за двойную плату до областного города.
- Наши богословские споры еще не кончены! Последнее слово за мной, - закричала она, с размаха захлопнув дверь.
А потом мне попался роман Олеси Николаевой. Там всё просто и безискусно. Без приукрашивания, без пафоса и "священного" трепета. Обычные будни людей, выбравших для себя этот путь - отречения от мирского и служения Богу, как это принято в христианской традиции. Их размышления, сомнения, каждодневный труд, как душевный, так и физический. Хорошо показано, что человек думающий из, на первый взгляд, лишенных смыла традиций, обрядов и аскез, способен извлечь суть и понять их предназначение для духовного роста. Каждый персонаж значим и многогранен. И избалованная мужским вниманием, эгоистичная и гордая красавица Ирина, жизнь которой из богемного блеска постепенно превратилась в фарс; и её сын Александр, бежавший от фальши , безвсходности и душевной тоски в глубинку, поселившийся в монастыре и впервые именно там сделавший шаг навстречу себе настоящему; и провинциальные священнослужители разного сана и происхождения, но такие живые, не геройские и, каждый по-своему, мудро-философские...
Написать можно много чего про этот роман. Но я советую прочитать. Многие истины о счастье и любви на поверхности - просто мы их не видим, не принято у нас отделять зёрна от плевел. Ядро всегда чистое и поразительно простое - как всё гениальное...
Вот, всего лишь несколько фрагментов из романа:
Почти на каждой странице чернело написанное большими буквами: «Сказать о. Иерониму!», «Спросить у о. Иеронима!«. Ирина пыталась выловить себя в этом стекающем в конце каждой строчки вниз потоке слов, но ухватила лишь небольшую, заинтересовавшую ее запись:
-------------------------------
Я несколько раз слышал, как отец говорил: «Почему так трудно написать радость? И почему так богата оттенками скорбь, отчаянье, тоска? Почему так монотонен рай и полифоничен ад? Может быть, человеческое творчество исходит не от Творца мира, а вопреки ему - из самых недр преисподней?» Это я к тому, что мне и в голову не приходит писать о чудесных, радостных минутах, но только в скорби я обращаюсь к этой тетради, так что сделал ее юдолью плача.
Я спросил о. Иеронима. Он сказал - так трудно говорить о радости, потому что она есть отблеск Божественного Света, который выше всякого определения, неописуем. Он сказал - что может при одном взгляде на Него возгласить человек, кроме «Аллилуйя!». Но в этом созерцании и есть художество. «Как? - спросил я. - А картины ада у Данте?» Он сказал - есть творчество душевное, страстное, питающееся пищей земной трагедии, а есть творчество высшее, духовное, новозаветное, творчество «умного делания», которое возводит человека при помощи благодати Божией по лестнице Богопознания.
--------------------------------
Ирине показались эти рассуждения слишком риторическими, но они вдруг напомнили ей, что, действительно, этот вопрос чрезвычайно занимал старого Александра....
В церкви вдруг погас свет, и Ирина подумала что служба уже кончилась и ей придется отдавать так и не дочитанную до конца тетрадь. Однако из алтаря показался монах с черненькими быстрыми глазками и курчавой всклокоченной бородой, тот, которого она уже видела сегодня в церковном дворе. Он вышел на середину храма и, раскрыв небольшую книжечку, стал старательным и даже несколько форсированным голосом читать что-то длинное и маловразумительное. Это позволило Ирине вновь углубиться в чтение.
--------------------------------------
Мне очень обидно, что я такой заурядный, неинтересный человек. Таврион говорит со мной тогда, когда я сам его о чем-то спрашиваю, а о себе никогда ничего не рассказывает. Я сказал ему, что мечтал бы писать иконы, и он позволил мне тереть краски и левкасить доски. Я думал, что это он так, для начала, а потом позволит и мне что-нибудь написать, хотя бы одежду, а он, кажется, об этом и не помышляет.
А Дионисий вообще меня презирает. То он с большим интересом слушал мои рассказы из прошлой жизни и даже смеялся, когда я изображал кое-кого в лицах. Я, например, развалился в кресле, закинув ногу на ногу и произнес значительно: «Религиозная идея устала! Остается только идея национальная, племенная. Только она - в силу своей элементарности - способна объединить русский народ. Но в России, где все инстинкты так сильны и грубы, это может привести только к фашизму». Или наоборот - вскочил стремительно, прижал руку к сердцу и сказал интонациями светского человека: «Это был замечательный, просто святой человек, он умел пожить - ни в чем себе не отказывал, ел-пил в свое удовольствие, имел пять жен, обожал гостей и умер прекрасно - после сытного ужина и бутылки шампанского». Или:» Я хорошо понимаю Иуду - он оказался совершенно перед трагическим выбором: смерть одного человека или гибель нации. И он принес своего Учителя в жертву народу. А что ему еще оставалось делать? И потом - он смыл свое бесчестие собственной кровью. Его самоубийство вполне оправдывает его поступок и искупает вину». Дионисий качал головой, даже ухмылялся, а потом, когда я сказал: «Как было оставаться среди этих слуг сатаны?» - он вдруг спросил строго:
- Зачем ты сюда приехал?
- Как зачем? - удивился я. - Служить Богу.
- И чем же ты, интересно, ему служишь?
Я оторопел, растерялся, а потом и отвечаю:
- Тем, что колю дрова, отапливаю храм, помогаю людям.
- И при этом считаешь, что, принося некоторую пользу, служишь Богу?
- Ну да, - я совсем потерялся (ненавижу в себе это свойство - конфузиться в самый ответственный момент). Я считаю, что это доброе дело.
- А про себя, наверное, помышляешь: экий я подвижник - сбежал из теплого дома, от сытого стола, от греховных развлечений и мирских обольщений сюда, в этот полутемный подвал, променял интеллектуалов на лютую старостиху и, вместо занятий художеством, пилю дрова и тру краски!
- А разве это не так? - спросил я, чувствуя, как начинаю его ненавидеть.
- Так, - кивнул он. - И ты, наверное, считаешь уже, что у тебя теперь есть какие-то преимущества, какие-то особые заслуги перед Богом и гарантии, позволяющие тебе гордиться своим поступком, считать себя выше этих людей, погрязших в страстях и заблуждениях, и даже осуждать их, так?
- Да вы не знаете, в каких грехах они все живут! Для них блуд и пьянство - это даже не зло! Как же я могу не осуждать их? А это их тщеславие? А это самодовольство!
- А о себе ты что думаешь? Вот ты отстранился от них, погибающих в разврате, и теперь спасаешься своим высоким подвигом, так ведь?
- Так! - крикнул я ему назло.
- А Бог где же? Бога ты куда дел? - спросил он вдруг, совершенно спокойно и не раздражаясь, словно подчеркивая свое превосходство. - Бога, который помышляет о человеке и для которого каждая человеческая душа дороже целого мира? А вот Господь приведет их к покаянию, очистит и освятит, а ты все будешь лаяться со старостихой да думать, какой ты великий подвижник? А? что получается?
Я пришел в отчаянье и стоял перед ним как сопляк. А он сказал:
- А получается то, что все эти твои труды и страдания пропадут даром, да еще обратятся тебе же во зло, ибо окажутся все той же гордыней и лицемерием.
---------------------------------
Ирина была в восторге. «Нет, видимо, и здесь встречаются умные люди», - с удовольствием подумала она и прочла дальше:
Пойду завтра исповедоваться в осуждении священнослужителя.
----------------------------
Отец Иероним такой добрый! Он весь - сама любовь. Дионисий говорит: отец Иероним принимает каждого человека, как ангела, и видит в каждом - образ Божий. А я вижу - духовное повреждение. Я спросил о. Тавриона. Он сказал: это два способа видения одного и того же. Я спросил: как так? Он сказал: чтобы видеть истинное - надо отсечь искаженное; чтобы увидеть поврежденное - надо знать истинное. А потом добавил: но первое - благодатней.
------------------------
Исповедовал старцу помыслы об о. Дионисии и даже не знал, что это будет так стыдно. Он так сокрушался, так сокрушался обо мне: вот видишь, что получается - ты осуждал своих знакомых за их гордыню и самолюбие, а сам поступил еще хуже, чем они, - поставил себя на место Бога, присвоив Его право судить о них! Когда мы осуждаем человека, мы тем самым превозносим себя до небес. И за это Господь попускает нам самим впасть в подобное прегрешение, чтобы мы опомнились, познав собственное свое ничтожество, и помирились с братом своим, сокрушаясь о нашем общем грехе.
А как же, - спросил я, - если человек творит зло, мы что же, ничего не можем сказать об этом? А он сказал: мы должны осуждать это зло, этот грех и даже ненавидеть его, но не самого человека.
Я спросил Тавриона: как так? Он ответил: осуждая человека, мы выноси приговор ему самому, со всей той тайной жизнью души, о которой печется Господь и которая от нас сокрыта. Это то же самое, как если бы мы, видя только кусочек уха вздумали бы судить обо всем лице и заключили бы, что оно безобразно. Поступок еще не есть прямое свидетельство тех или иных душевных качеств. Можно швырять деньги на ветер - и при этом быть сребролюбивым; можно совсем мало есть - и при этом чревоугодничать; можно унижать себя самого безмерно - и при этом костенеть в самолюбии.
И вдруг понял, что наслаждение и счастье - разные вещи. Вот дома я получал массу удовольствий, а был несчастлив! А здесь я терплю страшные лишения - одно это пойло чего стоит! Мне так иногда хочется кофе с солеными орешками, выспаться на мягком диване, на чистых хрустящих простынях, поваляться в ванне, почитать книги, послушать музыку, побездельничать, пошататься с этим новым чувством радости и свободы по городу, увидеть своих и даже маминых друзей, покурить, расслабиться, немножко выпить. И несмотря на это, я все-таки счастлив, даже, может, не то чтобы счастлив, но меня не покидает чувство душевной полноты и осмысленности происходящего.
Каждый раз, когда у меня возникает искушение отсюда уехать, я начинаю думать - а зачем я сюда приехал? Почему? Может быть, потому что та жизнь меня разочаровала, утомила и опостылела своей мелкостью? Да! Может быть, потому, что я запутался в своих бесчисленных долгах, грехах, беззакониях, компаниях, тусовках, пьянках и пресытился своей неприкаянностью? Да! Может быть, потому, что мне захотелось ходить в длинном подряснике, бороться с бесами, презирать мир и отвергать женщин? Да! И все-таки не только поэтому.
Живя дома, я часто задавал себе вопрос - зачем? Зачем все это? Зачем я? Зачем мама? Зачем жил отец? Зачем он умер? Что прибавилось? Что изменилось в мире? Что изменится, если я умру? Зачем я ходил в школу? Чтобы поступить потом в институт? Зачем я закончу институт? Чтобы оформлять спектакли, как хотела мама? Зачем оформлять спектакли? Чтобы получать от этого удовольствие? Зачем это удовольствие, если оно само не отвечает на все эти «зачем» и не покрывает их! Если оно не имеет смысла, если оно - «геенна»?
А здесь все сразу встало на свои места. Я живу, чтобы стать сыном самой Любви и победить всё противящееся этому. И потому - чем больнее становится моему самолюбию, чем страшнее гложет меня обида и чем громче орут мои мирские желания, тем, значит, сокрушительнее я атакую мировую геенну, которая вся уместилась в моем сердце.
И поэтому я никуда отсюда не уеду!
И самый показательный из диалогов. Такая вот простая философия от простого монаха...
Через пятнадцать минут она, уже умытая снегом и облитая французскими духами, твердо шла по шоссе вдоль глухих заборов, оврагов и водокачек, оставляя за собой благоуханный след и горячо голосуя всем подряд - от самосвала до милицейки - проезжавшим мимо машинам.
- Мать Ирина! - окликнул ее голос молоденького монашка, вслед за которым появился и он сам из-за густой пелены снега. - Я вам за небесную-то любовь так вчера и не ответил! Ну, вот это - «возлюби ближнего», вы спрашивали, помните?
- Вот как? - она благосклонно посмотрела на него.
- Небесная-то любовь - совсем иная! - он, торопясь и сбиваясь, глотал летящий снег. - Небесная любовь, - он замедлил шаг и с умилением сложил ладони, - всему верит, на все надеется. Она не превозносится, не досаждает, не завидует, не ищет своего. А если не ищет своего, то, следственно, свободна от своего, так ведь?
- Наверное, -подумав, кивнула Ирина.
- А если свободна от своего, то и от всего мира свободна, так ведь?
- Это еще как сказать, - она замахала рукой, кидаясь навстречу легковушке.
- Нет, подождите. Бог есть любовь, ведь так?
- Пожалуй, - кивнула она, отскакивая в сторону от пролетающего грузовика.
- А что нам мешает быть с Богом, а? Сами же себе и мешаем, когда своим «я» от Него загораживаемся, самих себя только и слушаемся, и слышим, да и видим-то только себя, да еще и любуемся - экие мы особенные! А если мы сами себе мешаем быть с Богом, значит мы мешаем себе и любить, верно? А коли мы любим, значит, мы с Богом, значит не ищем своего, значит, сами себе не мешаем - следственно, мы свободны? Логика! А если мы любим, - продолжал он с еще большим пылом, - и мы свободны, значит, эта любовь и есть высшая наша свобода! Каково?
- О, - сказала она, - какие вы приводите сложные построения!
- А значит, - уже победоносно продолжал он, - чтобы стать свободным, надо убить в себе все, что нас неволит; значит, чтобы полюбить небесной любовью, надо искоренить в себе всякое пристрастие; а значит, что и ближнего человек не может полюбить иначе, как осознав, в чем же это «враги человеку домашние его»! А враги-то они ему, потому что в них-то и есть это его «свое»! А? Антиномия! - добавил он с уважением.
Ирина уже влезала в заснеженную « Волгу» с зеленым огоньком и уламывала таксиста довезти ее за двойную плату до областного города.
- Наши богословские споры еще не кончены! Последнее слово за мной, - закричала она, с размаха захлопнув дверь.