ЛУЧШЕЕ ЛЕТО В ЖИЗНИ
МОРЕ было самым главным в моём детстве. Не помню, когда увидела его впервые. Моя мама считала, что лето дети должны проводить у моря. Это важное условие здоровья. Съём тогда был недорогим. Мы уезжали в Алушту или в Евпаторию.
Короткий мамин отпуск заканчивался быстро, и со мной оставалась бабушка Бася. Она важно прогуливалась по набережной в шёлковом халате, и знакомые говорили про неё: «Цветущая женщина!»
На ближнем пляже народу было уже много, и кто-то из взрослых бегал на пляж рано утром занимать места при помощи разложенных полотенец.
Часто приезжал папа, у него со временем было посвободнее, чем у мамы. Он прекрасно плавал. Я помню, как он закидывал в воду мой детский круг, а потом вбрасывал в него меня. Как правило, попадал, но было очень страшно. Он вообще любил рисковать.
Евпаторию моего детства помню хорошо. Широкие песчаные пляжи, набережные, поросшие туей. Загадочная Чайка. Потом оказалось, что это просто дальний пляж. Море уходило за горизонт, а я хотела увидеть, что за ним. Взрослые говорили: «Там Турция». Однажды мы катались на прогулочном катере. Долго плыли по морю, а когда причалили, я закричала: «Мы в Турцию приехали!»
После эпидемии полиомиелита туда съезжались родители с больными детьми. Это были довольно большие, как правило, дети, которых возили в детских колясках. Ещё они полулежали под навесами на пляжах и строили из песка замечательные домики и комнаты с мебелью. Мне это казалось заманчивым, я так не умела. Но когда один больной мальчик, владелец такой комнаты, попросил: «Поиграй со мной!» - я испугалась и убежала. Мне стало стыдно, и потом я всё время искала этого мальчика на многолюдном пляже, но не нашла.
Я быстро научилась плавать на детском круге и доплывала на нём до буйка.
Купалась много, до изнеможения. Потом лежала на песке, закрыв глаза, и слушала ровный шум пляжа, где смешаны счастливые человеческие голоса и плеск воды. Мне это никогда не надоедало, и сколько бы я ни прожила у моря, я никогда не хотела от него уезжать. И потом, долгой зимой, мне снился этот ровный шум, и это были счастливые сны.
Но был ещё один повторяющийся сон. Он начинался вообще как невероятное счастье. Я подхожу к окну и вижу, что море пришло ко мне. Оно у нас во дворе. Оно заполнило весь двор, подступило к самым стенам, переливается аквамарином и манит. И я бегу к двери, чтобы скорее прямо с порога нырнуть с головой в его свежесть и прохладу. Но оно отступает. Я выбегаю во двор, а моря всё меньше, оно уходит, меняет цвет. Мне не удаётся даже окунуться, даже намочить ноги. Я стою посреди двора, и передо мной пузырятся серые лужицы, как после дождя.
Этот сон огорчал до слёз. С тех пор не люблю мелководья. В воду нужно погрузиться сразу и стать её частью.
В Малореченке, деревне у моря, тогда ещё много было татарских домов с деревянными верандами на втором этаже, но обитали в них уже совсем другие люди
С какого-то времени мы стали ездить туда. Мне было девять лет. Очень хорошо помню это лето, именно тогда я научилась плавать.
Отдыхающих было мало, пляжи пустые, жильё сдавалось дёшево.
Сначала жили у Мары. Её муж работал в совхозе механизатором. Уходил он рано и приходил поздно. Мара каждый день варила для своей семьи борщ, огромную кастрюлю. Борщ начинали есть в обед: каждый подходил, когда хотел, «насыпал» себе в тарелку и ел, - продолжали в ужин, доедали утром на завтрак, и Мара принималась варить свежий.
У неё было два сына: Толя моего возраста и двухлетний Колька. Колька целыми днями промышлял в огородах, сам добывал себе пропитание в виде огурца или морковки. Его свобода не была стеснена ничем, даже одеждой. Когда он замечал её на себе, то просто снимал, бросал под кустом на огороде и до вечера гулял нагишом. Вечером возвращался отец и купал его во дворе в корыте. Иногда его замечали на старой пристани, месте довольно опасном даже для более старших детей. Доски болтались, покрывали далеко не всю поверхность, и в зияющие дыры видно было, как свирепо бьются волны в ржавые железные сваи. С этой пристани местные рыбаки ловили на леску зеленушек - мелких радужно раскрашенных рыбёшек. Мы заглядывали в зелёную толщу воды, из которой вдруг выскакивало, вырванное из родной стихии не по своей воле морское разноцветное чудо. Но ловить я не хотела. Рыбок мне и тогда было жалко.
Толя взял меня в свою компанию. Там были и деревенские, и дети отдыхающих. Большую часть времени мы проводили у моря, уходили далеко вправо, плавали на «двускалки» - два небольших камня, торчавших в отдалении от берега. С них мы прыгали «солдатиком» в прохладную зелёную воду. Это было лучше всего. Но сначала надо было решиться. Я стояла на краешке скалы, глядя в густой ультрамарин, и долго не решалась прыгнуть. Потом собиралась с духом, делала шаг, вытянув тело и следя, чтобы не плюхнуться животом, а непременно ногами, и «как нож в масло» входила глубоко в воду. Это был другой мир, он был другого цвета, голубой и зелёный, пронизанный золотом лучей, тугой на ощупь, медленный, беззвучный и прохладный. В нём хотелось задержаться - и было страшно. И надо было скорее вернуться и вдохнуть. А потом опять забираться на скалу и снова прыгать.
На шелковичных деревьях поспевали огромные сладкие ягоды. Устав от моря, мы влезали на них высоко, и, сидя на ветках, с трудом отрывали чёрные, похожие на толстые большие пальцы, плоды, и сок тёк по нашим телам, окрашивая их в тёмно-фиолетовый цвет. И тогда мы снова бежали к морю - отмываться.
По вечерам я ходила с Толей встречать корову. Солнце садилось, волшебно окрашивая небо, запахи трав становились сильнее, корова отделялась от стада и шла с нами. Я не помню, говорили ли мы и о чём, и надо ли было говорить при такой насыщенной жизни.
Потом мы перебрались к Губерту. Губерт был настоящий немецкий немец, привезённый в Советский Союз двумя известными журналистами Михаилом Кольцовым и Марией Остен в двенадцатилетнем возрасте. Это было ещё до прихода Гитлера к власти. Журналисты навещали Германию. Губерт был сыном многодетного немецкого коммуниста Иоганна Лосте.
Кольцову и Остен пришла в голову идея показать немецкому мальчику СССР - страну чудес - и написать об этом книгу. Выбор пал на Губерта. Родители были рады. Так он попал в Советский Союз, и ему, действительно, показали очень много. Страна большая, было что показать. Особенно впечатлил Артек.
Тем временем, книга была написана, роскошно издана, она так и называлась: «Губерт в стране чудес» - и нужно было возвращаться. Однако вернуться уже было некуда. К власти пришли фашисты и многие коммунисты - отец Губерта в том числе - оказались в лагерях. Немецкий мальчик остался в семье Кольцовых в качестве приёмного сына. После ареста и расстрела приёмных родителей Губерта сослали в Казахстан. Страна чудес становилась всё чудесатее и чудесатее. Книгу уничтожили. Кажется, Губерт говорил, что остались два экземпляра: один у него - и я его видела и рассматривала - а второй - не помню у кого.
После смерти Сталина он сделал много попыток вернуться в Германию, где у него жили мать, братья и сёстры (отец погиб в лагере), - и ему много раз было в этом отказано. Единственное, на что расщедрилось советское правительство, - разрешило выбрать любое место жительства, кроме столиц. Губерт выбрал Крым в память об Артеке.
Он работал главным механиком в винодельческом совхозе. Жена была из казахстанских немцев, дочь Элька - года на два меня старше. Элька снисходила до меня иногда. У неё было замечательная вещь - чёрная, туго надутая колёсная камера. Мы отплывали с ней подальше от берега, усаживались на эту камеру друг против друга, раскачивались и орали песни. Иногда падали с неё в пронизанную солнцем толщу солёной воды, медленно выплывали и забирались снова. Это было лучшее лето в моей жизни!
Этим летом к Губерту приехала его мать. Её впустили с большим трудом после немалых хлопот и долгих проволочек. Это была достойная дама в чёрном. Даже купальник у неё был чёрный и исполненный достоинства. Губерт взял отпуск и провёз её по всему Крыму на такси. Ему очень хотелось показать маме, что он совсем неплохо живёт. Но мама у него была умная, она многое понимала, и то, что видятся они в последний раз - тоже. И это не прибавляло ей радости.
Отпуск кончился, деньги кончились ещё раньше, остались долги, и Губерту пришлось сдать комнату отдыхающим. Так мы оказались у них.
Пожилая дама ни слова не понимла по-русски. Ей трудно было общаться даже с сыном, изрядно забывшим немецкий, а жена его и дочь просто никогда языка не знали. Выручила их моя бабушка, знавшая идиш. Они часами сидели на веранде, две старухи, и говорили: одна на немецком, другая - на идише, немка и еврейка после страшной войны, после всех этих потерь, непрощаемых обид и разочарований - и понимали друг друга.
Комната, которую мы снимали в семействе Губерта, была довольно большой, и к нам туда, как всегда, приезжали гости. Мама уже вернулась в Симферополь на работу и навещала нас изредка. Постоянно жили с нами, мною и моей двухлетней сестрой, папа и бабушка. Папа занимался ретушью, сидя целыми днями перед мольбертом, а бабушка что-то готовила. Оба они, на моё счастье, мало обращали на меня внимания. У них для этого была маленькая Таня. Туда к нам приехал из Ленинграда мамин младший брат Лёвочка и жил в течение отпуска.
Туда же приехала из Киева Лиля, мамина двоюродная сестра, дочка её тёти Дони, та самая, с «тоненькими ножками». Она была совсем молоденькая, с тончайшей талией, в голубом платье на шнуровке. Густые чёрные волосы, собранные на затылке, спускались на спину в виде длинных спиралей. Это была настоящая Девушка, я была в восторге и сразу влюбилась в неё.
Я подружилась с красивой девочкой Жанной из Харькова. Она тоже перешла в третий класс, и это были равноправные отношения. Возле их дома рос огромный грецкий орех, раскинувший ветки широко и низко, почти до земли. Под этим орехом, как в шатре, мы с Жанной проводили большую часть времени, играя и питаясь молодыми плодами. Ореховым соком были окрашены не только наши руки, возможно, и лица, но это не имело значения. К тому же, цвет ореховой скорлупы не очень отличался от загара.
Это лето вместило в себя так много, оно было бесконечным, и вдруг кончилось. Сначала уехала Жанна. Это была печаль. Мы тяжело прощались с нею, обменялись адресами, но писем друг другу так и не написали. Лето уходило навсегда.
Дома обнаружилось, что мои ноги не влезают ни в одни туфли не потому, что выросли, а потому, что отвыкли от обуви. Мама сердилась, и я сама понимала, что в школу босиком не пойдёшь. Пришлось привыкать. Но во время урока я ещё долго сбрасывала туфли и сидела в носках, пока меня не вызвали к доске однажды, и пришлось выйти прямо в белых носочках: обувание после босоногого лета было трудным и далеко не быстрым делом.
Короткий мамин отпуск заканчивался быстро, и со мной оставалась бабушка Бася. Она важно прогуливалась по набережной в шёлковом халате, и знакомые говорили про неё: «Цветущая женщина!»
На ближнем пляже народу было уже много, и кто-то из взрослых бегал на пляж рано утром занимать места при помощи разложенных полотенец.
Часто приезжал папа, у него со временем было посвободнее, чем у мамы. Он прекрасно плавал. Я помню, как он закидывал в воду мой детский круг, а потом вбрасывал в него меня. Как правило, попадал, но было очень страшно. Он вообще любил рисковать.
Евпаторию моего детства помню хорошо. Широкие песчаные пляжи, набережные, поросшие туей. Загадочная Чайка. Потом оказалось, что это просто дальний пляж. Море уходило за горизонт, а я хотела увидеть, что за ним. Взрослые говорили: «Там Турция». Однажды мы катались на прогулочном катере. Долго плыли по морю, а когда причалили, я закричала: «Мы в Турцию приехали!»
После эпидемии полиомиелита туда съезжались родители с больными детьми. Это были довольно большие, как правило, дети, которых возили в детских колясках. Ещё они полулежали под навесами на пляжах и строили из песка замечательные домики и комнаты с мебелью. Мне это казалось заманчивым, я так не умела. Но когда один больной мальчик, владелец такой комнаты, попросил: «Поиграй со мной!» - я испугалась и убежала. Мне стало стыдно, и потом я всё время искала этого мальчика на многолюдном пляже, но не нашла.
Я быстро научилась плавать на детском круге и доплывала на нём до буйка.
Купалась много, до изнеможения. Потом лежала на песке, закрыв глаза, и слушала ровный шум пляжа, где смешаны счастливые человеческие голоса и плеск воды. Мне это никогда не надоедало, и сколько бы я ни прожила у моря, я никогда не хотела от него уезжать. И потом, долгой зимой, мне снился этот ровный шум, и это были счастливые сны.
Но был ещё один повторяющийся сон. Он начинался вообще как невероятное счастье. Я подхожу к окну и вижу, что море пришло ко мне. Оно у нас во дворе. Оно заполнило весь двор, подступило к самым стенам, переливается аквамарином и манит. И я бегу к двери, чтобы скорее прямо с порога нырнуть с головой в его свежесть и прохладу. Но оно отступает. Я выбегаю во двор, а моря всё меньше, оно уходит, меняет цвет. Мне не удаётся даже окунуться, даже намочить ноги. Я стою посреди двора, и передо мной пузырятся серые лужицы, как после дождя.
Этот сон огорчал до слёз. С тех пор не люблю мелководья. В воду нужно погрузиться сразу и стать её частью.
В Малореченке, деревне у моря, тогда ещё много было татарских домов с деревянными верандами на втором этаже, но обитали в них уже совсем другие люди
С какого-то времени мы стали ездить туда. Мне было девять лет. Очень хорошо помню это лето, именно тогда я научилась плавать.
Отдыхающих было мало, пляжи пустые, жильё сдавалось дёшево.
Сначала жили у Мары. Её муж работал в совхозе механизатором. Уходил он рано и приходил поздно. Мара каждый день варила для своей семьи борщ, огромную кастрюлю. Борщ начинали есть в обед: каждый подходил, когда хотел, «насыпал» себе в тарелку и ел, - продолжали в ужин, доедали утром на завтрак, и Мара принималась варить свежий.
У неё было два сына: Толя моего возраста и двухлетний Колька. Колька целыми днями промышлял в огородах, сам добывал себе пропитание в виде огурца или морковки. Его свобода не была стеснена ничем, даже одеждой. Когда он замечал её на себе, то просто снимал, бросал под кустом на огороде и до вечера гулял нагишом. Вечером возвращался отец и купал его во дворе в корыте. Иногда его замечали на старой пристани, месте довольно опасном даже для более старших детей. Доски болтались, покрывали далеко не всю поверхность, и в зияющие дыры видно было, как свирепо бьются волны в ржавые железные сваи. С этой пристани местные рыбаки ловили на леску зеленушек - мелких радужно раскрашенных рыбёшек. Мы заглядывали в зелёную толщу воды, из которой вдруг выскакивало, вырванное из родной стихии не по своей воле морское разноцветное чудо. Но ловить я не хотела. Рыбок мне и тогда было жалко.
Толя взял меня в свою компанию. Там были и деревенские, и дети отдыхающих. Большую часть времени мы проводили у моря, уходили далеко вправо, плавали на «двускалки» - два небольших камня, торчавших в отдалении от берега. С них мы прыгали «солдатиком» в прохладную зелёную воду. Это было лучше всего. Но сначала надо было решиться. Я стояла на краешке скалы, глядя в густой ультрамарин, и долго не решалась прыгнуть. Потом собиралась с духом, делала шаг, вытянув тело и следя, чтобы не плюхнуться животом, а непременно ногами, и «как нож в масло» входила глубоко в воду. Это был другой мир, он был другого цвета, голубой и зелёный, пронизанный золотом лучей, тугой на ощупь, медленный, беззвучный и прохладный. В нём хотелось задержаться - и было страшно. И надо было скорее вернуться и вдохнуть. А потом опять забираться на скалу и снова прыгать.
На шелковичных деревьях поспевали огромные сладкие ягоды. Устав от моря, мы влезали на них высоко, и, сидя на ветках, с трудом отрывали чёрные, похожие на толстые большие пальцы, плоды, и сок тёк по нашим телам, окрашивая их в тёмно-фиолетовый цвет. И тогда мы снова бежали к морю - отмываться.
По вечерам я ходила с Толей встречать корову. Солнце садилось, волшебно окрашивая небо, запахи трав становились сильнее, корова отделялась от стада и шла с нами. Я не помню, говорили ли мы и о чём, и надо ли было говорить при такой насыщенной жизни.
Потом мы перебрались к Губерту. Губерт был настоящий немецкий немец, привезённый в Советский Союз двумя известными журналистами Михаилом Кольцовым и Марией Остен в двенадцатилетнем возрасте. Это было ещё до прихода Гитлера к власти. Журналисты навещали Германию. Губерт был сыном многодетного немецкого коммуниста Иоганна Лосте.
Кольцову и Остен пришла в голову идея показать немецкому мальчику СССР - страну чудес - и написать об этом книгу. Выбор пал на Губерта. Родители были рады. Так он попал в Советский Союз, и ему, действительно, показали очень много. Страна большая, было что показать. Особенно впечатлил Артек.
Тем временем, книга была написана, роскошно издана, она так и называлась: «Губерт в стране чудес» - и нужно было возвращаться. Однако вернуться уже было некуда. К власти пришли фашисты и многие коммунисты - отец Губерта в том числе - оказались в лагерях. Немецкий мальчик остался в семье Кольцовых в качестве приёмного сына. После ареста и расстрела приёмных родителей Губерта сослали в Казахстан. Страна чудес становилась всё чудесатее и чудесатее. Книгу уничтожили. Кажется, Губерт говорил, что остались два экземпляра: один у него - и я его видела и рассматривала - а второй - не помню у кого.
После смерти Сталина он сделал много попыток вернуться в Германию, где у него жили мать, братья и сёстры (отец погиб в лагере), - и ему много раз было в этом отказано. Единственное, на что расщедрилось советское правительство, - разрешило выбрать любое место жительства, кроме столиц. Губерт выбрал Крым в память об Артеке.
Он работал главным механиком в винодельческом совхозе. Жена была из казахстанских немцев, дочь Элька - года на два меня старше. Элька снисходила до меня иногда. У неё было замечательная вещь - чёрная, туго надутая колёсная камера. Мы отплывали с ней подальше от берега, усаживались на эту камеру друг против друга, раскачивались и орали песни. Иногда падали с неё в пронизанную солнцем толщу солёной воды, медленно выплывали и забирались снова. Это было лучшее лето в моей жизни!
Этим летом к Губерту приехала его мать. Её впустили с большим трудом после немалых хлопот и долгих проволочек. Это была достойная дама в чёрном. Даже купальник у неё был чёрный и исполненный достоинства. Губерт взял отпуск и провёз её по всему Крыму на такси. Ему очень хотелось показать маме, что он совсем неплохо живёт. Но мама у него была умная, она многое понимала, и то, что видятся они в последний раз - тоже. И это не прибавляло ей радости.
Отпуск кончился, деньги кончились ещё раньше, остались долги, и Губерту пришлось сдать комнату отдыхающим. Так мы оказались у них.
Пожилая дама ни слова не понимла по-русски. Ей трудно было общаться даже с сыном, изрядно забывшим немецкий, а жена его и дочь просто никогда языка не знали. Выручила их моя бабушка, знавшая идиш. Они часами сидели на веранде, две старухи, и говорили: одна на немецком, другая - на идише, немка и еврейка после страшной войны, после всех этих потерь, непрощаемых обид и разочарований - и понимали друг друга.
Комната, которую мы снимали в семействе Губерта, была довольно большой, и к нам туда, как всегда, приезжали гости. Мама уже вернулась в Симферополь на работу и навещала нас изредка. Постоянно жили с нами, мною и моей двухлетней сестрой, папа и бабушка. Папа занимался ретушью, сидя целыми днями перед мольбертом, а бабушка что-то готовила. Оба они, на моё счастье, мало обращали на меня внимания. У них для этого была маленькая Таня. Туда к нам приехал из Ленинграда мамин младший брат Лёвочка и жил в течение отпуска.
Туда же приехала из Киева Лиля, мамина двоюродная сестра, дочка её тёти Дони, та самая, с «тоненькими ножками». Она была совсем молоденькая, с тончайшей талией, в голубом платье на шнуровке. Густые чёрные волосы, собранные на затылке, спускались на спину в виде длинных спиралей. Это была настоящая Девушка, я была в восторге и сразу влюбилась в неё.
Я подружилась с красивой девочкой Жанной из Харькова. Она тоже перешла в третий класс, и это были равноправные отношения. Возле их дома рос огромный грецкий орех, раскинувший ветки широко и низко, почти до земли. Под этим орехом, как в шатре, мы с Жанной проводили большую часть времени, играя и питаясь молодыми плодами. Ореховым соком были окрашены не только наши руки, возможно, и лица, но это не имело значения. К тому же, цвет ореховой скорлупы не очень отличался от загара.
Это лето вместило в себя так много, оно было бесконечным, и вдруг кончилось. Сначала уехала Жанна. Это была печаль. Мы тяжело прощались с нею, обменялись адресами, но писем друг другу так и не написали. Лето уходило навсегда.
Дома обнаружилось, что мои ноги не влезают ни в одни туфли не потому, что выросли, а потому, что отвыкли от обуви. Мама сердилась, и я сама понимала, что в школу босиком не пойдёшь. Пришлось привыкать. Но во время урока я ещё долго сбрасывала туфли и сидела в носках, пока меня не вызвали к доске однажды, и пришлось выйти прямо в белых носочках: обувание после босоногого лета было трудным и далеко не быстрым делом.