Мольба энтов
Сажали дети, пилят внуки.
И, с наступлением весны,
Вы на обрубленные руки
Вольны глядеть со стороны.
Ну что же, новая отсрочка,
И новых соков новый ток,
И незамеченная почка
Вольна упорный дать росток.
Ведь в землю впившиеся корни
Крепки, как проволоки медь,
И надо жить еще упорней,
Чтоб новой кроной прошуметь.
Чтоб на рубцах прожитой муки
Окрепнуть птичьим голосам,
Чтоб снова вытянулись руки
К недостижимым небесам.
(Александр Куванов. Из сборника «Путь»)
А в 2008 году мы сняли вот такой урбанистический пейзаж, который я назвала "Мольба энтов"
Год назад, 20 ноября 2009 года, я записала в своем дневнике:
"Вчера сбылся один из моих страхов.
Я посмотрела в окно и не увидела нашего древа.
Его обрубили.
Несколько дней в нашем районе работала спецбригада: кромсала деревья в округе, аккуратно замазывала-закрашивала срезы сучков, чтобы весной деревья дали новые, свежие молодые побеги.
А наше древо этим летом переживало свой звездный час. Я никогда в средней полосе не встречала такой кроны, как у моего ясеня. Она простиралась на огромную даль от ствола, была невероятной густоты и красоты, а вершина давно уже снисходительно качалась выше всех домов в округе. Осенью раскидистые ветки покрылись тонной семян, и, поскольку древо росло вширь, они свисали очень низко, задевая антенны и накрывая крыши всех машин, которые стояли под ясенем. Мой "мурзик" всегда увозил на ветровом стекле в дорогу пожухлые ясеневые грозди.
Каждый раз, проходя мимо, я срывала одну крылатку и отпускала ее, провожая взглядом маленькую вьюжку.
Каждый раз, проходя мимо поздно вечером, мы с мужем дотрагивались до необхватного ствола и желали древу спокойной ночи, а рано утром - здоровались.
Каждый раз, когда ко мне кто-то приходил впервые, и это были хорошие гости - люди, которых я приняла всем сердцем, я знакомила их с древом, и оно всегда выглядело нарядно и торжественно, не сказать - величественно.
В самый сильный ливень древо давало надежную защиту: под ним можно было смело стоять не промокая. И это случалось много раз: когда дождь застигал нас в дороге без зонтика, а до подъезда оставалось несколько метров, мы предпочитали переждать непогоду здесь.
Несколько лет назад была буря, и соседний ясень был выворочен с корнем - теперь на его месте вырос огромный куст, выше меня ростом. Он никогда не станет древом, и даже деревом, он навсегда - куст.
А наше древо - оно всегда было древом. Когда я здесь родилась, оно было юным и свежим, и я его помню с первых моих лет, когда под ним стояла моя первая песочница. (Помню, как соседский мальчишка Андрюшка Поляков мне сказал там: «Я тебе щас как врежу» - и сделал стремительный жест расправленной ладонью. Я очень испугалась, потому что не поняла ни значения этого слова, ни значения жеста, - и убежала из песочницы, спряталась от хулигана за ясень.)
Когда-то в середине девяностых на нижнюю, почти горизонтальную, ветку мальчишки повесили тарзанку и доставали соседей-пенсионеров своими восторженными воплями.
А однажды случилось настоящее происшествие. Высоко, почти на самой вершине, одним из местных сорвиголов была привязана закрученная петлями веревка, но конец ее оторвался, и обрывок долго болтался в кроне. И вот в этой самой веревке запуталась лапами ворона. Большая сильная птица несколько суток кричала, пытаясь вырваться. Весь район не спал оттого, что целая стая кружилась, топталась вокруг древа, громко каркала, выражая то сочувствие, то беспомощность. В конце концов, все кончилось. Птица затихла, товарки ее улетели прочь. Тело ее много лет висело на вершине древа, особенно грустно было смотреть на него зимой, когда свинцовый ветер раскачивал, закручивал его в карусель против верхних окон нашего подъезда. Но забраться туда, чтобы избавиться от этого зрелища, никто бы не рискнул. А древо росло, мумия вороны, или что там с ней стало, поднималась все выше и выше. И в один прекрасный момент мы посмотрели вверх - и увидели только обрывок веревки. Мой сын вчера вспоминал, как ему, тогда совсем маленькому, было страшно.
Этим летом мы с Шуром несколько раз говорили о том, что с древом будет дальше.
Я больше всего боялась грозы, молнии, урагана, боялась, что древо повторит судьбу соседа, только последствия его падения могли быть для нашей пятиэтажки катастрофическими.
Нет, я больше всего боялась не этого. Я боялась выйти во двор - и не увидеть его. Это было бы невосполнимой пустотой.
И вот. Вчера пилы жужжали уже возле нашего дома. Шур, войдя домой, обыденным голосом сказал:
- Наше древо спилили.
Я бросилась к окну - и увидела огромную рогатину против окон четвертого этажа. Если бы кто-нибудь натянул на нее резинку и запулил камнем в любую сторону, то убойная сила была бы страшной. Мне кажется, что в том месте, где ствол раздваивается, можно сидеть вдвоем - и не испытывать тесноты и неудобства.
Рабочие аккуратно замазывали коричневой краской рубцы на теле древа. Мощные спилы лежали на земле и с немым укором протягивали к небу беспомощные ветки с плаксиво свисающими крылатками. На одной из веток была веревка, теперь такая близкая к земле. Во всем этом дровосечьем роскошестве резвились две молодые киски - буланая и с густой пушистой шерстью цвета антрацита. Им было весело и интересно, и совершенно плевать на меня.
Я уткнулась в плечо Шура и заплакала, понимая, что теперь наше древо не рухнет под тяжестью зимних сугробов, а весной зазеленеет совсем по-юному, спрячет с моих глаз следы этого первого пережитого им варварства. Не будет этих моих прежних страхов. И все равно я заплакала. А Шур гладил меня по спине и утешал, что уж теперь-то - все точно будет хорошо".
И вот - в этом августе новое фото. На нем наше древо:
А вот в сентябре:
И, с наступлением весны,
Вы на обрубленные руки
Вольны глядеть со стороны.
Ну что же, новая отсрочка,
И новых соков новый ток,
И незамеченная почка
Вольна упорный дать росток.
Ведь в землю впившиеся корни
Крепки, как проволоки медь,
И надо жить еще упорней,
Чтоб новой кроной прошуметь.
Чтоб на рубцах прожитой муки
Окрепнуть птичьим голосам,
Чтоб снова вытянулись руки
К недостижимым небесам.
(Александр Куванов. Из сборника «Путь»)
А в 2008 году мы сняли вот такой урбанистический пейзаж, который я назвала "Мольба энтов"
Год назад, 20 ноября 2009 года, я записала в своем дневнике:
"Вчера сбылся один из моих страхов.
Я посмотрела в окно и не увидела нашего древа.
Его обрубили.
Несколько дней в нашем районе работала спецбригада: кромсала деревья в округе, аккуратно замазывала-закрашивала срезы сучков, чтобы весной деревья дали новые, свежие молодые побеги.
А наше древо этим летом переживало свой звездный час. Я никогда в средней полосе не встречала такой кроны, как у моего ясеня. Она простиралась на огромную даль от ствола, была невероятной густоты и красоты, а вершина давно уже снисходительно качалась выше всех домов в округе. Осенью раскидистые ветки покрылись тонной семян, и, поскольку древо росло вширь, они свисали очень низко, задевая антенны и накрывая крыши всех машин, которые стояли под ясенем. Мой "мурзик" всегда увозил на ветровом стекле в дорогу пожухлые ясеневые грозди.
Каждый раз, проходя мимо, я срывала одну крылатку и отпускала ее, провожая взглядом маленькую вьюжку.
Каждый раз, проходя мимо поздно вечером, мы с мужем дотрагивались до необхватного ствола и желали древу спокойной ночи, а рано утром - здоровались.
Каждый раз, когда ко мне кто-то приходил впервые, и это были хорошие гости - люди, которых я приняла всем сердцем, я знакомила их с древом, и оно всегда выглядело нарядно и торжественно, не сказать - величественно.
В самый сильный ливень древо давало надежную защиту: под ним можно было смело стоять не промокая. И это случалось много раз: когда дождь застигал нас в дороге без зонтика, а до подъезда оставалось несколько метров, мы предпочитали переждать непогоду здесь.
Несколько лет назад была буря, и соседний ясень был выворочен с корнем - теперь на его месте вырос огромный куст, выше меня ростом. Он никогда не станет древом, и даже деревом, он навсегда - куст.
А наше древо - оно всегда было древом. Когда я здесь родилась, оно было юным и свежим, и я его помню с первых моих лет, когда под ним стояла моя первая песочница. (Помню, как соседский мальчишка Андрюшка Поляков мне сказал там: «Я тебе щас как врежу» - и сделал стремительный жест расправленной ладонью. Я очень испугалась, потому что не поняла ни значения этого слова, ни значения жеста, - и убежала из песочницы, спряталась от хулигана за ясень.)
Когда-то в середине девяностых на нижнюю, почти горизонтальную, ветку мальчишки повесили тарзанку и доставали соседей-пенсионеров своими восторженными воплями.
А однажды случилось настоящее происшествие. Высоко, почти на самой вершине, одним из местных сорвиголов была привязана закрученная петлями веревка, но конец ее оторвался, и обрывок долго болтался в кроне. И вот в этой самой веревке запуталась лапами ворона. Большая сильная птица несколько суток кричала, пытаясь вырваться. Весь район не спал оттого, что целая стая кружилась, топталась вокруг древа, громко каркала, выражая то сочувствие, то беспомощность. В конце концов, все кончилось. Птица затихла, товарки ее улетели прочь. Тело ее много лет висело на вершине древа, особенно грустно было смотреть на него зимой, когда свинцовый ветер раскачивал, закручивал его в карусель против верхних окон нашего подъезда. Но забраться туда, чтобы избавиться от этого зрелища, никто бы не рискнул. А древо росло, мумия вороны, или что там с ней стало, поднималась все выше и выше. И в один прекрасный момент мы посмотрели вверх - и увидели только обрывок веревки. Мой сын вчера вспоминал, как ему, тогда совсем маленькому, было страшно.
Этим летом мы с Шуром несколько раз говорили о том, что с древом будет дальше.
Я больше всего боялась грозы, молнии, урагана, боялась, что древо повторит судьбу соседа, только последствия его падения могли быть для нашей пятиэтажки катастрофическими.
Нет, я больше всего боялась не этого. Я боялась выйти во двор - и не увидеть его. Это было бы невосполнимой пустотой.
И вот. Вчера пилы жужжали уже возле нашего дома. Шур, войдя домой, обыденным голосом сказал:
- Наше древо спилили.
Я бросилась к окну - и увидела огромную рогатину против окон четвертого этажа. Если бы кто-нибудь натянул на нее резинку и запулил камнем в любую сторону, то убойная сила была бы страшной. Мне кажется, что в том месте, где ствол раздваивается, можно сидеть вдвоем - и не испытывать тесноты и неудобства.
Рабочие аккуратно замазывали коричневой краской рубцы на теле древа. Мощные спилы лежали на земле и с немым укором протягивали к небу беспомощные ветки с плаксиво свисающими крылатками. На одной из веток была веревка, теперь такая близкая к земле. Во всем этом дровосечьем роскошестве резвились две молодые киски - буланая и с густой пушистой шерстью цвета антрацита. Им было весело и интересно, и совершенно плевать на меня.
Я уткнулась в плечо Шура и заплакала, понимая, что теперь наше древо не рухнет под тяжестью зимних сугробов, а весной зазеленеет совсем по-юному, спрячет с моих глаз следы этого первого пережитого им варварства. Не будет этих моих прежних страхов. И все равно я заплакала. А Шур гладил меня по спине и утешал, что уж теперь-то - все точно будет хорошо".
И вот - в этом августе новое фото. На нем наше древо:
А вот в сентябре: