Nox Populi
"да еб твою мать...." (прим. автора)
Луламэй сидела на кушетке, скрестив ноги и раскачиваясь взад-вперед, как китайский болванчик. За окном в сумерках город терял свои очертания, сливая грани в безликую свинцовую массу. Исчезли тени, незаметно исчезла линия горизонта, и сверху на город, по стенам и стеклам, потекло жидкое серое небо. Пустое, оно все текло и текло, но не менялось, не бросало лунный свет, не волновалось и не волновало. Небо казалось тихим. Луламэй попыталась собраться с мыслями, но слишком тихо было в ее голове, и ее взгляд продолжал бессмысленно блуждать по стене напротив. Луламэй только что проснулась….
<Вот ты и кончился, день - ты умер. А я - нет, мне удалось тебя пережить. Я тащу сама себя сквозь череду дней, как тяжелый чемодан, забитый хламом. Я надрываюсь, я вся в испарине, и кости ноют. Я залегаю на дно, когда устают руки и становится невмоготу тащить дальше. Я, как рыбка тюрбо, как зеленый крабик, почуявший опасность, зарываюсь в мягкий песок морского дна, там сплю и вижу сны, яркие, как камушки аквамарина. Сон есть мое спасение. Я беглянка, но вот мой приют. Я могу закрыть глаза и притвориться кем-то: кошкой - и обгладывать герань с подоконника, босоногим мальчиком - и сквозь солнце рассматривать цветные стеклышки, горным старцем - и пить вино. Я могу быть кем-то или даже никем, и не краснеть, не прятать лицо.>
Небо казалось спокойным, но что-то было не так, что-то настораживало. Весь день небо впитывало тяжелые пары, оно молчало, но молчание становилось все тягостней. Серая масса начала густеть.
<Я могу спросить себя: что я сделала за этот день? Дважды меня будил телефон. Это мог быть кто угодно. Это могли звонить из «Чистки ковров». Но я передумала. Вещам не требуется чистка, иначе зачем они так быстро пачкаются и притягивают пятна как магнитом? Каждая вещь хочет быть собой. Мой ковер хочет быть грязным. Если только представить: у меня чистый ковер, и я обхожу его стороной, прижимаясь к стенке, потому что боюсь наступить на него. Это невыносимо. Это мог быть Юджин. Он стал таким хрупким, как иголочка, и ему нужно хоть что-нибудь, чтобы совсем не сломаться. Возможно, ему была нужна моя помощь. Возможно, он умирал. Возможно, звонила его сестра - сказать, что он уже умер. Но я не виновата, я спала. Я потом от кого-нибудь узнаю, что с ним. Мне скажут, если что не так. А вдруг звонил кто-то, кто мог подцепить меня на крючок и выловить, и протащить через весь город, затянуть в грохочущую подземную кишку, где все люди потные и красные от крика, но все равно не слышат друг друга. Но я бы не выдержала. Не сегодня. Поэтому я не виновата, что плотнее сжала глаза и притаилась, там, у себя на дне, прикинулась лежачим камнем. Я пропустила свой ход. Там за окном уже ничего не разберешь. Теперь я должна встретить ночь, она крадется по крышам в мягких тапках, но сменит их на тяжелый каблук, придавит сонные головы к подушкам. Но я еще не готова… Я не хочу, я боюсь выныривать. Только бы не сейчас. Только бы до утра.>
Небо пошло рябью, как в ознобе. Весь день оно глотало яд, теперь, загустев, набухло. Небо вспучилось, вздулось, налилось нездоровым, цианозным отеком, . По стене карабкались тени.
….по ее телу неожиданно пробежала волна мурашек. Засосало под ложечкой. Луламэй вздрогнула и перестала раскачиваться. В кончики пальцев рук и ног проник неприятный, настойчивый зуд. Ногам стало нестерпимо холодно. Луламэй начала судорожно укутывать их пледом, но зуд шел дальше, к сердцу. Она знала, что если начнет холодеть сердце - начнется тремор. Она боялась тремора больше всего на свете. Луламэй в ужасе кинулась к тумбочке.
<Нет, я не справлюсь… Подкатывает, вот оно - ползет из-за угла, на меня ползет. Быстрее, еще чуть-чуть и меня будет трясти, и я уже ничего с этим не сделаю. Я боюсь ночи, боюсь дышать, думать. Там внутри, если шевельнется мысль, как насекомое, меня разорвет. Я завтра встану по будильнику, и все пойдет по-другому, а сейчас надо пережить. Ведь не страшно, если я пропущу еще один ход. Где же моя сумка? Валиум, прозак, клозапин...что спасет… Клозапин. Одна штука. Одна штука купирует тремор, и страх уйдет в небытие.>
Луламэй запила лекарство чаем двухдневной давности и свернулась калачиком на кушетке. Время от времени по ее телу проходила судорога. Было слышно, как по коленям стучит подбородок и капает вода в кране - так тихо было. Стиснув зубы, Луламэй ждала теплой волны, которая избавит ее от необходимости вставать и жить.
<Я - комок оголенных клеток, растрепанных и нервных. Грудь передавило спазмом, перетянуло стальным корсетом - и мне неудобно - не вздохнуть, не повернуться. Мне адски больно. Но теперь я беспозвоночная тварь, нет - растение. Я свернусь черной слепой водорослью, пока луч света не прорвет холодные океанические недра. И будет приход. Ясный, как небо в июле. Меня коснется ладонь - приласкает, обогреет и накроет. Я стану простым зародышем, буду питаться соками чрева и дремать, до поры до времени. …я люблю его приход, его ласковые паралитические волны. Они застилают с головой, отключают свет и прогоняют мысли. Вот я безвольный белый кораблик, направляемый ветром. Нет, я сама морская гладь (вот - вспенились у берега легкие прядки), я преломляюсь у горизонта, там, где в лазурной перине купаются чайки. Я кристальное озеро в седых горах, за которыми винными каплями брезжит рассвет. Я парю над городом, не касаясь горячего асфальта, раскаленных труб. Я не касаюсь углов и выступов, я - обтекаемая форма. Меня не заботит мой путь, ничто не заботит. Я все. Я ничто. Я растворяюсь под шерстяным пледом. Утром я осяду росой на лужайке городского парка. Меня лизнут первые лучи солнца, и я снова испарюсь. По золотым виткам окаменелой ракушки я побегу вверх и стану частью вселенной. Я идеальное число Фибоначчи. >
Из передней потянул сквозняк. Хлопнула дверь, два раза. Беспокойно и жалобно над дверью затренькала музыка ветра. (Они чуткие, эти колокольчики - говорила Луламэй - по тому, как они звенят, слышишь их настроение). Возня в прихожей донеслась до Луламэй, как ей показалось, сквозь толщу сна, наслоенных друг на друга снов и полуснов. Она бы ни за что на свете не поднялась на шум, если бы не музыка ветра. Луламэй верила, что нельзя оставаться глухим к музыке ветра.
Луламэй встала (она не спала, даже не успела задремать) и на ощупь побрела в сторону кухни, как была - в потертой голубой пижаме.
<Я здесь и сейчас. Я дойду до кухни и обрету форму, чтобы меня смогли увидеть. Пока я иду, я прозрачна, но уже во власти сопричастности. Я увижу, на кого жаловалась музыка ветра. Я предстану перед ночными гостями.>
На кухне, под красным светом бумажных фонариков, сидели Ким и Сансара. Они устроились прямо на полу, перед черным черепаховым столиком. А на столике, маленький желтый Будда, как уличный торгаш, мерил своими весами белое золото, белое золото рассыпалось, пылью легло на черное дерево. Ким пировал (продал наконец свой Фиат), ему было не жалко насыпать щедрой рукой как бы мимо чаши. Он откинулся на подушки, сквозь довольный прищур озирая свои богатства - и золото и прочие драгоценности. Вот мой прилавок, мое добро - говорил Ким. Сансара молчала. Она смотрела на Будду. Она не любила сыпать мимо. Но это было не ее добро, а чужих денег она не считала. Поэтому Сансара смотрела на будду - отрешенно и спокойно. Возможно, она была не здесь.
<Кто если не Ким, скользкой холодной змеей проникнет в мой дом ночью, как вор и войдет в мою кухню, как хозяин, наполнив ее тяжелым красным светом и гулом гонга. Хитрый Ким, сумасбродный, мудрый Ким. Кто если не Сансара пойдет вместе с ним, но сама по себе, как молчаливый спутник. Если уметь читать, можно многое прочесть наперед.>
«Змея Ким» - слабо улыбнулась Луламей. «Я Сфинкс, - снисходительно поправил Ким, - так сказал Пророк».
Однажды пророк сказал, что у Кима отмечена Колесница в девятом доме, поэтому Ким наделен непостижимой изменчивой сущностью и обречен на скитания. Ким гордился словами Пророка.
«Как вы вошли?» - спросила Луламэй. Ким улыбнулся - «Дверь была открыта. Я так обрадовался этому. Я тебе вот что скажу, - Ким перешел на шепот, как заговорщик, - Никогда не закрывай дверь. Особенно на ночь. Никогда. Этим ты лишишь свою жизнь приятной неожиданности. Ведь мы с Сансарой - самая настоящая приятная неожиданность. И пришли мы не с пустыми руками».
Ким снова откинулся на подушки, чтобы Луламэй смогла оценить его слова, глазами почувствовать их вес, перевести сказанное в драгоценные граммы. Луламэй еле дышала. Ее взгляд не горел - не откатили еще волны клозапина - но затуманился.
«Эй, сядь» - Ким притянул ее вниз. «Ким первым делом проверил фонарики, когда вошел, - сказала Сансара, не отрывая глаз от будды, словно она обращалась к нему, а не к Луламэй, - Он думал, что твоя квартира стала черно-белой, или ему так показалось. Он боялся, что его не отпустит». Ким нахмурился - «Тогда это было не смешно. Мэй, в прошлый раз я правда видел твою квартиру черной белой, и тебя, и Сансару, даже свои руки. Но сейчас я вижу, что это не так. Я слишком много смотрю через объектив камеры. Я рад, что меня отпустило. Мне нравится этот красный свет».
«Марли ушел» - сказала Сансара и закрыла глаза. Когда Сансара говорит, что кто-то ушел, это значит, что человек умер. - Он уснул в машине и угорел». «Когда это случилось?» - Луламэй напряглась. -Три дня назад. - А что с Юджином? - Ничего. Он уже неделю как пропал. Сорвался, скорее всего. -А вы мне сегодня не звонили? - Нет. -А твои ковры почистили? - Нет.
Ким обмотал столовую ложку тряпочкой и с удовольствием ударил в гонг, объявляя разговор закрытым. Ким обожал этот гонг на подставке в виде золотой рыбки, давным-давно купленный Луламэй на блошином рынке в Гуанчжоу. Я всем судьям судья - говорил Ким этим ударом - я устал видеть ваш рот открытым, я приказываю вам молчать. Луламэй вздрогнула.
<Кто же это мог быть? Мог ли мне с того света звонить мертвый Марли? Марли ушел. Нет, не умер, Сансара сказала - ушел. Это означает только то, что его с нами нет. Если его нет с нами, то с кем он есть? Ступал ли он по завиткам ракушки, чтобы слиться со вселенной? Я люблю Сансару, мне так кажется. Меня тянет к ней, когда она оповещает о чьем-то уходе. Она единственный человек, через которого я без содрогания и тошноты могу получать известия с того берега. Сансара может налить тебе чай, по древней, вековой традиции, угостить сладостями с цукатами и кунжутным семенем, вспомнить, как вы вчера пересаживали фикус в горшок побольше, и как бы между прочим обронить - да, вчера Марли ушел. Фикус не прижился. Пойдем за новым? И вы идете за новым, не вспоминая больше о Марли. В этом вся Сансара: она говорит - «вот бирка болтается на пальце, на бирке номер, вот свидетельство, оно выдается на руки, вот прах в урне, его можно развеять над морем, его подхватит ветер и унесет в далекие страны, смешав с пылью тысячи дорог. Все это неминуемо, неотделимо от жизни». Сансара говорит: -«Но я вижу за оградой кладбище, там вырыли яму, и сгорбленные женщины обступили ее стеной плача. Жены и матери (поседевшие на полголовы в одну ночь) прячут под черной вуалью в сеточку (или в крапинку) белые лица и красные глаза. Их дом наполнится стонами и мольбой к отцу небесному, чтобы поскорее забрал их следом, их подушки отсыреют от слез, а на каминной полке будет собирать пыль фотография с черной лентой - самая неудачная фотография покойного. Я вижу это - и мне смешно, мне омерзителен это маскарад. Люди обманывают себя. Мир гораздо проще». Так говорит Сансара. Можно стать вегетарианцем, перестать есть мясо, бродить по неведаным, замшелым тропам, собирая грибы и травы, жевать кактусы, много лет жевать грибы и кактусы, и одним утром понять, как прост этот мир, без добра и зла, как неизбежен и крепок замкнутый круг потомков и предков. Как прост и чист этот мир. Но что это - неужели ты попал под зависимость, и в тебе, пустив корни, заговорило растение? Но я люблю мясо, я зависима от Сансары. Сансара это сон определенного рода, призма. Я смотрю на людей ее безучастными глазами, я сижу в ее ногах, под ее крылом, и чешу кота за ухом, моя мама ушла, но я не смотрю ей вслед, мне важно узнать, прижился ли новый фикус, уютно ли ему в новом горшке. Иногда мне жаль Сансару, даже страшно за нее. Она выгорает на работе. Она библиотекарь в городском читальном зале - там воздух сух и пахнет книжными корешками, так, что в носу щекочет. В роговых очках она погребена под архивами, за ее спиной высоченные стеллажи и картотеки, у нее большая толстая книга-ведомость, где она ведет запись посетителей, кто пришел, кто ушел, она все записывает, ровным почерком, дни и недели напролет, ни один нерв не дрогнет на плоском лице. Но вдруг что-то идет не так, внутри самой Сансары что-то идет не так и она захлопывает книгу, с тяжелой усталостью, и шумно выдыхает. «Они не кончатся, понимаешь, - говорит Сансара - как не кончатся строки печатных символов, все любят читать, и эта книга бесконечна». Мне жалко ее. Она запуталась в самой себе. Я запуталась в ней, потому что мне приятно смотреть сквозь мутные стекла в роговой оправе, прятаться за ними, не ранить сердце, ни себе ни другим. Мне хорошо и спокойно>.
«Я думаю, самое время, чтобы всем нам взбодриться!» - Ким прихлопнул, потирая руки в коварном, ненасытном предвкушении. Луламэй и Сансара молча поддержали его, только придвинулись к столу поближе. Ким церемонно закатал рукав правой руки, изящным жестом выпятив мизинец с длинным желтым ногтем - это была его любимая мерная ложечка. Сансара обнажила десны. Луламэй заерзала на месте, у нее дрожали губы и руки - «Я клозапин приняла…» «Мэй, ты ребенок, - вздохнул Ким и достал из кармана брюк еще свежую купюру, в мгновение ока скрутив из нее аккуратную трубочку, изящную, как его мизинец, - Держи». Луламэй доверилась Киму. Все было наготове - холмик снежка на желтом ногте, белый Сансарин палец напротив десен, дорожка (разровненная зубочисткой) - когда Ким скомандовал на раз-два-три. Вдох и - стало сладко, и горько, и щекотно. Порошок атаковал молниеносно - раскурочивал капилляры, раздирал сосуды, вонзался в кровь, как кинжал в ножны, и летел по ней, как камень из пращи, шипя и свистя. «Мне в нос открыли бутылку шампанского, - думал Ким - мой нос пузырится, это вихрь бойких пузырьков, это маленькие божественные искры, я вдохну поглубже и стану танцующим богом». «Моя кровь жужжит и гудит. Внутри меня началась война, - думала Луламэй - белых воинов, быстрых и гибких - и спящего чудища клозапина. Оно залегло во мне, на самом дне, но они проникнут туда, секунда - и они уже там. Что будет? Они разорвут меня изнутри. Или они сольются воедино, как мужчина и женщина, и зальют меня волнами экстаза». У Сансары выступила испарина на лбу.
Ким, с закрытыми глазами, снова ударил в гонг, и этот удар был в тысячу раз сильнее всех остальных, этот гул с тяжестью отбойного молотка обрушился на головы сидящих. Комната пропиталась густым медным звуком и почернела. «Восемь, девять, десять, - качая головой, сказала Сансара, - почти десять - и десны обдало холодком», - она улыбнулась шире, чтобы насладится холодком, - неплохую штуку ты достал, Ким». Ким довольно раздул ноздри - «Это Пророк достал, по специальному заказу. И это не лидокаин - на твоих деснах».
Все трое широко заулыбались.
«Но хорошо он покутил перед смертью, я про Марли говорю, - мечтательно причмокнул Ким, - да? Знаешь, что у него было, Мэй? Это стоило смерти. Я так скажу, после этого можно спокойно умереть. У него был Евротур. Нет, ты не понимаешь - когда толпы людей, туристов, снуют по Европе - за флажками, по заезженным, захоженным дорогам, таращатся на загляженные руины, прогнившие черепки - а гниют они не от времени, а оттого, что измызганы взглядами - когда в средневековом переулке люди жмутся, трутся друг о друга и думают, что сейчас они вдохнут воздух Гения, того, что дни и ночи переводил километры бразильского леса вон на том балкончике, но вдыхают пары друг друга, и подумав, как же неприятно от Гения пахло, довольные уходят - все это страшный бред. А Марли плюнул на все это - первое что он сделал, получив багаж в Схипхоле - крепко вмазался. Нет, с собой он ничего не вез. Но Марли великий проныра, не сомневайся, у него лазейки и зацепки по всему свету, от Перу до славного острова Ява, и уже к вечеру он знал, что почем в квартале больших каналов. И так начался его тур по лучшим кокаиновым дорожкам Европы. - Ким, остановился, чтобы перевести дыхание. Казалось, он вот-вот захлебнется своим рассказом. Он плевался и размахивал руками, словно горел. - Конечно, он глотал все подряд, словно с цепи сорвался, его рвало, он снова глотал. Наш Марли обезумел. Все началось с театра Casa Rosso… Конечно, наш мотылек полетел на свет фонаря, красного фонаря, таращился на старых и молодых, и просто корчился от смеха. Он так и не зашел ни в одну кабинку. А, сама посуди, зачем ему? Это всего лишь шоу, неоновая ярмарка проституток. Марли закидывал удочку в толпу, где ему было угодно, и таких рыбок ловил. Но первой охмурил какую-то невинную студентку-первокурсницу, страшную как война, говорил, что впервые в жизни трахался, смеялся и плакал одновременно. А дальше Марли с головой погрузился в бездну раздвинутых ног, прерываясь, чтобы носом зарыться в снежок. Под ним со свистом менялись тела, самые разные тела - мать троих детей, бывшая чернокожая Мисс Новая Гвинея, акушерка, бармен из Брюсселя, пара классных подружек из группы поддержки - да Марли всю сборную Голландии имел! Он получил, о чем мечтал - жуткий необузданный межрасовый сплав - всех возрастов и расцветок. Он понял, что все люди на самом деле говорят на одном языке - и это очень просто. Но он больше не различал имен или лиц, он просто видел тело и был готов на все. Он пробрался в катакомбы Маасстрихта и достиг такого пика ощущений, что хотел покончить с собой, сгореть синим пламенем заживо. В Бельгии, плотно заправившись грибами, Марли гонялся за яркими попугаями в Терра-парке - думал, что он ловец драконов. Там же познакомился с семейной пожилой парой из Неаполя, они выручили его, когда того хотели везти в участок за то, что он посреди Ватерлоо изображал Манекен-Пис. Супруги, как и он, объезжали Европу в поисках ощущений, и Марли решил им помочь. На колесах, сквозь Сен-Дени - знаешь, красные фонари Парижа - они разрезали Италию до самого Неаполя, и малыш не увидел Колизей, потому что супруг был от Марли в восторге - просто голову терял, когда Марли опускался занимать свою голову. Там они распрощались, супруг учтиво с ним рассчитался. Марли поехал обратно к Колизею, и знаешь, что он увидел? - Ким, красный как рак, давился от смеха, - что Колизей занесло снегом, как и Ватерлоо и долины тюльпанов. Все, все кругом не имело никакого смысла! Только горячее тело, белый снег и вперед, только вперед. Вот Марли спит на елисейских, вот он бредет по Рипербану, его мозг уже совсем выеден, он долго плачет в театре «Саламбо» и с новой подружкой заходит в какой-то свингер-клуб, в последний раз посмотреть, как люди меняются друг другом. На этом Марли иссяк. Я думаю, он умер еще тогда, ну или ему стоило тогда умереть, - Ким вытер пот со лба и сделал пару глубоких вдохов, - понимаешь, когда я говорил с ним - когда он мне пересказывал всю свою поездку, я ловил каждое его слово, потому что у него было лицо человека, знавшего, что такое счастье. Словно он что-то понял - я могу только предполагать, что. Но я хочу узнать это, понимаешь, о чем я? Я начну с любого места, я умею крутиться и не попаду в тупик. Кто знает... может, счастье это и есть - не увидеть Колизея и переспать с кучей мужчин и женщин, а?» Ким улыбнулся, нет, Ким смеялся во весь голос. Его смех подхватила Луламэй, удивляясь рассказу и самой себе.
<Надо же… переспать с кучей мужчин и женщин, промчаться по Европе и даже не увидеть ее, как если бы ты вышел за пивом или гуляешь без цели по родному городу, но это была Европа, Европа под снегом, как в стеклянном шарике, который можно потрясти и увидеть вихрь пенопластовых снежинок…и куча мужчин и женщин, в самых причудливых переплетениях рук и ног>
Смеялась Сансара. Всех троих трясло, все думали о мужчинах, женщинах, Колизее и Марли, который возможно их слышал и тоже смеялся. Вдруг Луламэй почувствовала, что смеется она одна, а Ким и Сансара, переводя дыхание, заворожено смотрят на ее лицо. «У тебя течет…»- сказала Сансара. Луламэй ощутила, как из левой ноздри вытекло что-то горячее и капнуло на стол. «У тебя капилляр лопнул, похоже, ты много взяла на раз, вот у тебя и течет». Ким с жадностью смотрел на новую каплю, словно заклинал - капай, капай, капай. Он снова не мог сдержать улыбки. «У меня, кажется, - Луламэй смущенно провела пальцем под носом, - кровь течет». Ким брызнул от смеха. «Ей кажется, что кровь из носа течет!» - повторила Сансара, показывая на Луламэй пальцем и давясь от слез. Луламэй сжало спазмом беспричинного счастья, она с наслаждением облизала верхнюю губу и размазала капли по столу, смешав их с пылью - это было невероятно приятно и удивительно, она хотела, чтобы кровь лилась градом, тогда их смех, который уже доставлял боль, никогда бы не кончился.
За окном поднялся сильный ветер. Ночь, обезумев, брала свое. Она месила небо как тесто, а потом рвала его в клочья, месила и рвала, сжимала в огромном кулаке его ткань цвета запекшейся венозной крови и полосовала ее ножом. Замахнется ножом - вспыхнет на секунду стальной отблеск. Небо покрыла густая сеть черных шрамов.
Первой остановилась Сансара и сразу впала в задумчивость. «Когда я была в Андалусии и сидела в уличном кафе, - сказала она, - в кафе напротив танцевали фламенко, и танцовщица так жалила меня своим взглядом, то из под шали, то из под веера, там было много мужчин, но смотрела она на меня. Там было так жарко…»
<А мне… а мне позавчера улыбнулась продавщица мороженого в доме на углу. Хотя вряд ли это что-то значило. Просто я попросила мороженое из сладкого перца, а она сказала, что такого не бывает и улыбнулась. Но я всегда ищу в улыбке что-то большее. Я завидую Сансаре. Она получает, хотя никогда не ищет.>.
Луламэй стало грустно. Снова засосало под ложечкой. Заныло в лодыжках. «Ким, а как твой мальчик?» - спросила она. Ким как-то брезгливо поморщился. Он рисовал на столе зубочисткой. Он явно ожидал этого вопроса и боялся его, - «Мальчик любит Сансару, а Сансаре все равно, ты не находишь в этом вселенскую несправедливость?» Киму хотелось сарказма в своем ответе. Он взял вторую зубочистку и теперь ковырялся в снежке двумя маленькими китайскими палочками. Сансара и правда сидела с таким видом, словно разговор ее не касается. «Ким, скажи, ты думаешь только об этом мальчике? - с надеждой спросила Луламей. «Черт бы его побрал, сейчас да!» - Ким сломил зубочистки. Луламэй смутил его ответ, она глазами кинулась к Сансаре, - «а ты о ком думаешь?» - «Мэй, я устала думать. Подари мне лучше этого будду. Он славный». Часто, сидя на кухне, Сансара просила подарить ей этого желтого будду, с приделанными к нему весами. Луламэй это злило, хотя она сама не понимала, почему она не может подарить ей эту безделицу. Сейчас Сансара просто перевела разговор.