Нестандартное соседство
Прочитавшие мой вчерашний пост легко представят себе ту интеллигентную обстановку, в которой происходили следующие события.
Если вы его не читали, советую посмотреть хотя бы фотокарточки, чтобы место действия предстало перед вами нагляднее.
Итак, вечер пятницы, Большой зал консерватории…
Шелест дамских юбок и вееров, блеск стразов и лакированных сумочек…
Второй звонок.
Публика неторопливо занимает свои места, и, судя по тому, как активно зрители обсуждают предыдущий тур, в зале - знатоки и завсегдатаи.
Во втором ряду первого амфитеатра заняты все места.
Я традиционно сижу у прохода, на месте №13, и по правую руку от меня в убывающем порядке последовательно расположились зрители №№ 12, 11, 10, 9 и так далее.
Замечу (это важно для последующего повествования), что, несмотря на отсутствие подлокотников, каждый сидит строго в границах своего места, не допуская соприкосновения с соседями.
Двенадцатая зрительница углубилась в каталог конкурса, а одиннадцатая и десятая оживленно беседуют.
У меня компаньона и каталога нет - я глазею по сторонам.
Дамы № 11 и №10 выглядят очень элегантно. На молодой (лет сорока) надето приталенное шелковое платье цвета молодого лосося, а пожилая (лет восьмидесяти - восьмидесяти пяти) исключительно хороша собой, подтянута и нарядна. Судя по внешнему сходству, это внучка и бабушка.
Обе держат в руках перламутровые бинокли и счастливо улыбаются.
Звучит третий звонок.
Мы все - в предвкушении...
Внезапно нашу идиллию нарушает появление женщины с хозяйственной сумкой.
Решительно и бесцеремонно она шагает мимо меня, мимо дамы № 12 и начинает усаживаться между ней и ее соседкой (которая элегантная, но пожилая).
За женщиной, не отставая, следует ребенок - девочка на вид лет восьми-девяти.
Вероломное вторжение вызывает в наших рядах растерянность, которой и пытается воспользоваться нападающая сторона.
- Это мое место! Подвиньтесь! - громко заявляет мать, оттесняя пожилую зрительницу.
Свои требования она подкрепляет активными действиями - втискивается в едва заметное пространство между местами № 12 и №11.
Разумеется, у нее ничего не выходит, поэтому требования подвинуться и освободить «ее место» становятся настойчивее.
Напирая на мать сзади (и попутно топчась на моих ногах), девочка в полный голос трижды спрашивает: «Мам, какие проблемы?»
Скандированная интонация и специфическое звукопроизношение кажутся мне знакомыми, и когда она оборачивается, я понимаю, почему: у юной зрительницы синдром Дауна.
Мать провозглашает отсутствие проблем и победоносно водружает свое тело на сидение (тело весьма упитанное, кстати).
Элегантные дамы недоумевают, достают из сумочек билеты и призывают мать к ответному шагу - предъявить подтверждение прав на то место, которое она считает своим, но мать занята вторым этапом атаки - устройством своего чада. Показать билеты она категорически отказывается.
В зале гаснет свет…
Под бурные аплодисменты любителей классической музыки оркестранты выходят на сцену…
Конферансье представляет членов жюри…
Но второму ряду первого амфитеатра не до жюри - у нас продолжается ожесточенная борьба за второе посадочное место, для девочки (тоже упитанной).
Наибольший физический урон терпят моя соседка (она стонет, что ей, кажется, сейчас сломают руку) и пожилая дама.
Морально поражены мы все.
Я непосредственного участия в перебранке не принимаю и слежу лишь за тем, чтобы не свалиться со своего крайнего места в проход (чтобы облегчить бедственное положение 12-ой зрительницы, я смещаюсь влево дальше некуда).
Представление жюри заканчивается, на сцену выходит первый конкурсант…
Публика встречает его овациями, но нам не до оваций - у нас идет бой, который вот-вот перерастет в кровопролитный.
Обе самозванки сидят, прижимая соседок, которые, в свою очередь, вынуждены уплотниться до сплющенного состояния.
На попытки элегантных дам отстоять свою территорию звучат однотипные ответы: мать повторяет «это мое место», дочь - «какие проблемы?».
Конкурсант начинает выступление, виртуозно обрушивая на клавиатуру каскады октав…
И тут дама в лососевом платье не выдерживает: она срывается с места и отправляется на поиски билетера.
В тот же миг мать резким движением смещает ее пожилую родственницу вправо и водружает на освободившееся пространство свою сумку.
«Ах!» - только и успевает воскликнуть дама.
При появлении должностного лица, приведенного лососевой зрительницей, спор временно стихает, чтобы возобновиться с новой силой после разоблачения агрессора.
- У Вас восьмой ряд второго амфитеатра, а это второй ряд первого! - гневным шепотом билетерша изобличает мамашу, которая вынуждена-таки предъявить билеты. - Немедленно выходите! Слышите?! Выходите!
Билетер бросает взгляд на девочку и по выражению ее лица я понимаю: диагноз угадан верно.
- Выходите, я вам сказала, - говорит она почти ласково. - Я вас посажу на ваши места.
Но мать и дочь не только не думают покидать завоеванные территории, но и не планируют переходить на шепот, при этом девочка машет руками и отталкивает билетера.
Со сцены льется изумительная рахманиновская музыка…
Созерцательный лирический покой сменяется напряженными звуками струнных…
Зрители первого и третьего ряда смотрят на нас с презрением, билетер пытается выдворить мать и девочку без применения физической силы, но оккупанты не сдаются.
Неожиданно ситуация разрешается.
У зрительницы №12 сдают нервы, и она встает со словами «я пойду во второй амфитеатр».
- Какое там у вас место? - обреченно спрашивает она наглую мамашу.
Мелодия уступами поднимается вверх на полторы октавы…
Несмотря на то, что в результате драматических обстоятельств освобождено одно место, а самозванок двое, ругань прекращается.
Билетерша удаляется.
Довольные мать и дочь рассаживаются с полным комфортом (включая сумки) и радостно улыбаются друг другу.
При девочке также обнаруживается пакет, которым она долго шуршит, прилаживая его то между ног, то между собой и матерью.
У меня складывается впечатление, что они имеют большой опыт подобных противостояний и привыкли выходить из них с триумфом.
Я пытаюсь настроиться на Рахманинова, но мысли то и дело обращаются к этой шумной паре.
Очевидно, что деликатность и тактичность незнакомы матери даже шапочно, но в то же время вспомним обстоятельства, в которых возник конфликт. Это не бакалейная лавка, а концертный зал консерватории.
Почему это важно?
Да потому что получается, что эта женщина - не базарная торговка, а человек, тянущийся к музыкальному искусству и приобщающий к нему свою больную дочь.
И это несоответствие возвышенных эстетических потребностей хамской манере поведения занимает меня больше Рахманинова…
Ко второй части (Andante cantabile) мне удается переключиться на музыку.
Протяжные аккорды струнных и романтические позывные волторн уходят на второй план, уступая место фортепианному соло…
Между тем моя маленькая соседка продолжает коротать время за весьма неприглядным занятием - усердным ковырянием в носу.
Извлекая на поверхность содержимое носовых проходов, она прикрепляет добытое к своей сумочке.
Со сцены льются бисерные пассажи…
Я стараюсь отключить боковое зрение.
Заметив занятие своей дочери, мать требует прекратить его и смахивает козявки с сумочки в сторону элегантных дам (к счастью, они этого не замечают).
Девочка переходит к активному дирижированию, или, проще говоря, до конца третьей части беспорядочно размахивает руками.
После продолжительных оваций конкурсант приступает к исполнению следующего концерта, и кажется, что все, кроме меня, забывают о том, как мы стартовали.
Это и неудивительно: мать сидит спокойно, изредка отхлебывая воду из бутылки, а беспокойная девочка касается только меня.
Я не испытываю раздражения, но и не могу совсем уж не замечать ее действий. Особенно, когда она распускает волосы, ранее собранные в длинный хвост, и начинает мотать ими из стороны в сторону.
Без всяких спасибо-пожалуйста я велю ей перестать мотать головой.
Девочка замирает, но на всякий случай толкает мать локтем, сигнализируя ей об угрозе.
Встревоженная родительница поворачивает голову в мою сторону, но, не обнаружив опасности, быстро теряет ко мне интерес.
Концерт для фортепиано с оркестром № 3 ре минор проходит в обстановке образцового добрососедства.
Финалом девочка дирижирует особенно неистово, но это ерунда в сравнении с волосами и козявками.
Наступает долгожданный антракт…
Схватив сумки, мать с дочерью молниеносно вскакивают со «своих» мест и уносятся в неизвестном направлении.
Мы с элегантными дамами сочувственно смотрим друг на друга и вступаем в диалог.
«Как Вы думаете, они вернутся?» - с тревогой спрашивает пожилая дама.
Я не рискую делать ставки, но, желая ее утешить, высказываю предположение, что нет.
- Конечно, это такая беда…такая беда… - сокрушается о материнской доле моя элегантная собеседница.
- Но нельзя же так себя вести взрослому человеку! - возражает ей зрительница № 9.
- Надо сказать, чтобы ее сюда не пускали, - заключает молодая дама в лососевом платье.
Я удаляюсь в фойе, остальные остаются на местах (охранять территорию), и вскоре я тоже возвращаюсь обратно.
Публика заполняет зал, звучит второй звонок…
Предвкушение встречи с прекрасным вновь заполняет каждую клеточку моего тела…
И вдруг, за минуту до окончания антракта, вновь появляются мать с девочкой. Их лица выражают готовность штурмовать второй ряд.
Им невдомек, что элегантные дамы позаботились о контратаке, заручившись поддержкой билетерши, которая повторно была привлечена к урегулированию конфликтной ситуации.
Замечу, что все консерваторские билетеры - исключительно интеллигентные люди, которым с большим трудом дается настойчивость, необходимая при выдворении безбилетников.
Но на билетершу напирают дамы и справедливость, поэтому вторая контратака оказывается эффективнее первой: мать отсылается наверх, а девочке разрешают остаться «на все равно пустом месте» (его законная владелица благоразумно решила не испытывать судьбу).
- Маша, посидишь с тетей? - спрашивает мать у дочери.
- Посижу! Да! - с готовностью восклицает Маша.
Тетей назначена я…
И теперь я в некотором смысле оказываюсь ответственной за ее поведение.
Причем это - не мои домыслы.
Через минуту ко мне наклоняется женщина, сидящая позади Маши и бывшая свидетельницей конфликта в начале первого отделения, с просьбой: «Скажите ей не размахивать руками».
- Постараюсь, - обещаю я.
Еще через секунду сверху и чуть сбоку появляется растрепанная голова Машиной матери.
- Маша, дай там сыр из пакета, - отдает распоряжение родительница.
Девочка громко шуршит пакетом, демонстрируя интенсивные, но бесплодные поиски.
- Нету, - громко резюмирует она. - Какие проблемы?
- Ладно, дай сюда весь пакет, - командует мать.
Получив сумку в руки (ее пришлось передавать над элегантными дамами), она быстро достает из него несколько ломтей сыра и яблоко, которое тут же звонко надкусывает.
- Хочешь, у меня там колбаса есть? Принести? - заботится мать о питании дочери.
- Хочу пиццу! - отвечает Маша.
- Поешь, пока не началось, - мать протягивает дочери сыр и удаляется с яблоком.
Девочка послушно кладет еду в рот.
После ухода родительницы Маша говорила без перерыва (если не считать нескольких секунд энергичного жевания), демонстрируя простую фразовую речь с использованием стереотипных грамматических конструкций.
Примерно половину сказанного я поняла.
Основная проблематика беседы касалась еды и температурного режима («Здесь тепло! Хорошо! В коридоре холодно! А здесь тепло!»).
Я поддакивала и с легким трепетом ждала начала второго отделения.
Вдруг Маша спросила:
- Ты добрая?
- Добрая, - сурово отрезала я.
Женщина с третьего ряда наклонилась к нам повторно и дополнила просьбу не размахивать руками пожеланием «не мотать головой».
Если честно, мне бы этого тоже хотелось.
Как и ковыряния в носу, о котором я решила Маше не напоминать. И правильно решила, потому что как только она услышала про голову, тут же изобразила то, чего не следовало делать.
Позвенел третий звонок…
- Сколько тебе лет, - спросила я Машу.
- Мы потом пиццу пойдем есть! Мама сказала! В кафе пойдем! - сообщила она невпопад.
Я повторила вопрос, назвав девочку по имени.
Маша освободила руки от пакета, который все время держала на коленях, и сначала развернула обе ладошки (десять), а потом два или три пальца (она никак не могла определиться - 12 или 13).
- Двенадцать?
- Двенадцать!
- Или тринадцать?
- Тринадцать!
Приглядевшись, я поняла, что ей на самом деле давно не 8 лет, а скорее 13, просто такие люди обычно низкорослы и выглядят инфантильно.
Зал встретил второго конкурсанта громкими аплодисментами.
Он сел за рояль и над рядами повисла тишина…
- Рихард Штраус. Бурлеска для фортепиано с оркестром ре минор, - объявил на двух языках конферансье…
Маша вознесла руки к потолку, приготовившись дирижировать.
Литавры сыграли главную тему…
- Нельзя, - коротко сказала я.
Маша опустила руки. Очевидно, это слово ей хорошо знакомо.
Минут двадцать фортепианные и оркестровые пассажи сыпались в энергичном темпе…
Вся публика была поглощена музыкой…
Вся, кроме Маши.
Она непрерывно вертелась, ежеминутно поглядывала на руку на воображаемые часы, прикладывала к уху воображаемый телефон и периодически поворачивала голову в мою сторону.
Мне кажется, она поняла, что я не такая добрая, как сказала.
Машу распирало от желания размахивать руками, поэтому она принялась украдкой вращать кистями рук.
- Так можно, - прошептала я девочке и улыбнулась (не слишком искренне, полагаю).
Второе отделение прошло поразительно гладко.
В минуты наивысшего воодушевления, когда Маша забывалась и подкидывала руки вверх, я тихонько говорила ей «нельзя» или дотрагивалась до плеча, и амплитуда «дирижирования» ненадолго уменьшалась.
Попытку снять резинку с хвоста я пресекла решительно и ультимативно, благодаря чему весь первый амфитеатр выглядел благопристойно.
Когда закончилось второе отделение, и я встретилась в фойе с билетером, она стала оправдываться, почему не добилась немедленного выдворения этой шумной парочки при первой попытке.
Она призналась, что «связываться с такими - большой риск»: любой конфликт они выворачивают таким образом, чтобы выглядеть несчастными жертвами жестокого общества.
Ну, у меня никаких претензий к билетеру не было. Я ее хорошо понимаю.
Теперь, когда вы знаете всё, у меня вопрос к вам.
Идет ли в данном случае речь о банальном хамстве, оценка которого не должна искажаться учетом медицинских факторов?
Или для анализа этой ситуации имеет значение болезненное состояние, в котором находится ребенок?
На мой взгляд, имеет.
Во-первых, оно может оправдать поведение матери, выступив в качестве смягчающего обстоятельства.
Допустим, она измотана бытом, обижена на судьбу и поэтому так себя ведет.
Правда, непонятно, зачем лезть на чужие места, но все же.
Думаю, если бы при ней был здоровый ребенок, разговор с элегантными дамами был бы коротким, а результат справедливым.
Во-вторых, ментальное заболевание вызывает сочувствие (во всяком случае, у меня, но думаю, что не только) и делает окружающих менее непримиримыми в борьбе за справедливость.
Любой человек начинает рассуждать так: девочке не повезло с психикой, так пусть повезет хоть с местом в зале.
В-третьих, заболевание существенно уменьшает нашу коллективную ответственность за воспитательный эффект, и в данном случае «не подавать дурной пример ребенку» уже не столь важно (вряд ли недурной пример, преподнесение которого требует значительных затрат энергии, будет усвоен).
И между тем…
С какой стати был испорчен долгожданный вечер, как минимум, трем людям: зрительнице в места №12 и двум элегантным дамам?
Мне в этой ситуации было легче всех, поскольку я постоянно сталкиваюсь с такими пациентами и их родителями, что делает меня психологически готовой к их выпадам, а каково другим зрителям?
Почему они, придя на концерт, должны три часа подавлять раздражение, когда перед их лицами вертят руками или волосами?
Это они еще козявок не видели…
Если вы его не читали, советую посмотреть хотя бы фотокарточки, чтобы место действия предстало перед вами нагляднее.
Итак, вечер пятницы, Большой зал консерватории…
Шелест дамских юбок и вееров, блеск стразов и лакированных сумочек…
Второй звонок.
Публика неторопливо занимает свои места, и, судя по тому, как активно зрители обсуждают предыдущий тур, в зале - знатоки и завсегдатаи.
Во втором ряду первого амфитеатра заняты все места.
Я традиционно сижу у прохода, на месте №13, и по правую руку от меня в убывающем порядке последовательно расположились зрители №№ 12, 11, 10, 9 и так далее.
Замечу (это важно для последующего повествования), что, несмотря на отсутствие подлокотников, каждый сидит строго в границах своего места, не допуская соприкосновения с соседями.
Двенадцатая зрительница углубилась в каталог конкурса, а одиннадцатая и десятая оживленно беседуют.
У меня компаньона и каталога нет - я глазею по сторонам.
Дамы № 11 и №10 выглядят очень элегантно. На молодой (лет сорока) надето приталенное шелковое платье цвета молодого лосося, а пожилая (лет восьмидесяти - восьмидесяти пяти) исключительно хороша собой, подтянута и нарядна. Судя по внешнему сходству, это внучка и бабушка.
Обе держат в руках перламутровые бинокли и счастливо улыбаются.
Звучит третий звонок.
Мы все - в предвкушении...
Внезапно нашу идиллию нарушает появление женщины с хозяйственной сумкой.
Решительно и бесцеремонно она шагает мимо меня, мимо дамы № 12 и начинает усаживаться между ней и ее соседкой (которая элегантная, но пожилая).
За женщиной, не отставая, следует ребенок - девочка на вид лет восьми-девяти.
Вероломное вторжение вызывает в наших рядах растерянность, которой и пытается воспользоваться нападающая сторона.
- Это мое место! Подвиньтесь! - громко заявляет мать, оттесняя пожилую зрительницу.
Свои требования она подкрепляет активными действиями - втискивается в едва заметное пространство между местами № 12 и №11.
Разумеется, у нее ничего не выходит, поэтому требования подвинуться и освободить «ее место» становятся настойчивее.
Напирая на мать сзади (и попутно топчась на моих ногах), девочка в полный голос трижды спрашивает: «Мам, какие проблемы?»
Скандированная интонация и специфическое звукопроизношение кажутся мне знакомыми, и когда она оборачивается, я понимаю, почему: у юной зрительницы синдром Дауна.
Мать провозглашает отсутствие проблем и победоносно водружает свое тело на сидение (тело весьма упитанное, кстати).
Элегантные дамы недоумевают, достают из сумочек билеты и призывают мать к ответному шагу - предъявить подтверждение прав на то место, которое она считает своим, но мать занята вторым этапом атаки - устройством своего чада. Показать билеты она категорически отказывается.
В зале гаснет свет…
Под бурные аплодисменты любителей классической музыки оркестранты выходят на сцену…
Конферансье представляет членов жюри…
Но второму ряду первого амфитеатра не до жюри - у нас продолжается ожесточенная борьба за второе посадочное место, для девочки (тоже упитанной).
Наибольший физический урон терпят моя соседка (она стонет, что ей, кажется, сейчас сломают руку) и пожилая дама.
Морально поражены мы все.
Я непосредственного участия в перебранке не принимаю и слежу лишь за тем, чтобы не свалиться со своего крайнего места в проход (чтобы облегчить бедственное положение 12-ой зрительницы, я смещаюсь влево дальше некуда).
Представление жюри заканчивается, на сцену выходит первый конкурсант…
Публика встречает его овациями, но нам не до оваций - у нас идет бой, который вот-вот перерастет в кровопролитный.
Обе самозванки сидят, прижимая соседок, которые, в свою очередь, вынуждены уплотниться до сплющенного состояния.
На попытки элегантных дам отстоять свою территорию звучат однотипные ответы: мать повторяет «это мое место», дочь - «какие проблемы?».
Конкурсант начинает выступление, виртуозно обрушивая на клавиатуру каскады октав…
И тут дама в лососевом платье не выдерживает: она срывается с места и отправляется на поиски билетера.
В тот же миг мать резким движением смещает ее пожилую родственницу вправо и водружает на освободившееся пространство свою сумку.
«Ах!» - только и успевает воскликнуть дама.
При появлении должностного лица, приведенного лососевой зрительницей, спор временно стихает, чтобы возобновиться с новой силой после разоблачения агрессора.
- У Вас восьмой ряд второго амфитеатра, а это второй ряд первого! - гневным шепотом билетерша изобличает мамашу, которая вынуждена-таки предъявить билеты. - Немедленно выходите! Слышите?! Выходите!
Билетер бросает взгляд на девочку и по выражению ее лица я понимаю: диагноз угадан верно.
- Выходите, я вам сказала, - говорит она почти ласково. - Я вас посажу на ваши места.
Но мать и дочь не только не думают покидать завоеванные территории, но и не планируют переходить на шепот, при этом девочка машет руками и отталкивает билетера.
Со сцены льется изумительная рахманиновская музыка…
Созерцательный лирический покой сменяется напряженными звуками струнных…
Зрители первого и третьего ряда смотрят на нас с презрением, билетер пытается выдворить мать и девочку без применения физической силы, но оккупанты не сдаются.
Неожиданно ситуация разрешается.
У зрительницы №12 сдают нервы, и она встает со словами «я пойду во второй амфитеатр».
- Какое там у вас место? - обреченно спрашивает она наглую мамашу.
Мелодия уступами поднимается вверх на полторы октавы…
Несмотря на то, что в результате драматических обстоятельств освобождено одно место, а самозванок двое, ругань прекращается.
Билетерша удаляется.
Довольные мать и дочь рассаживаются с полным комфортом (включая сумки) и радостно улыбаются друг другу.
При девочке также обнаруживается пакет, которым она долго шуршит, прилаживая его то между ног, то между собой и матерью.
У меня складывается впечатление, что они имеют большой опыт подобных противостояний и привыкли выходить из них с триумфом.
Я пытаюсь настроиться на Рахманинова, но мысли то и дело обращаются к этой шумной паре.
Очевидно, что деликатность и тактичность незнакомы матери даже шапочно, но в то же время вспомним обстоятельства, в которых возник конфликт. Это не бакалейная лавка, а концертный зал консерватории.
Почему это важно?
Да потому что получается, что эта женщина - не базарная торговка, а человек, тянущийся к музыкальному искусству и приобщающий к нему свою больную дочь.
И это несоответствие возвышенных эстетических потребностей хамской манере поведения занимает меня больше Рахманинова…
Ко второй части (Andante cantabile) мне удается переключиться на музыку.
Протяжные аккорды струнных и романтические позывные волторн уходят на второй план, уступая место фортепианному соло…
Между тем моя маленькая соседка продолжает коротать время за весьма неприглядным занятием - усердным ковырянием в носу.
Извлекая на поверхность содержимое носовых проходов, она прикрепляет добытое к своей сумочке.
Со сцены льются бисерные пассажи…
Я стараюсь отключить боковое зрение.
Заметив занятие своей дочери, мать требует прекратить его и смахивает козявки с сумочки в сторону элегантных дам (к счастью, они этого не замечают).
Девочка переходит к активному дирижированию, или, проще говоря, до конца третьей части беспорядочно размахивает руками.
После продолжительных оваций конкурсант приступает к исполнению следующего концерта, и кажется, что все, кроме меня, забывают о том, как мы стартовали.
Это и неудивительно: мать сидит спокойно, изредка отхлебывая воду из бутылки, а беспокойная девочка касается только меня.
Я не испытываю раздражения, но и не могу совсем уж не замечать ее действий. Особенно, когда она распускает волосы, ранее собранные в длинный хвост, и начинает мотать ими из стороны в сторону.
Без всяких спасибо-пожалуйста я велю ей перестать мотать головой.
Девочка замирает, но на всякий случай толкает мать локтем, сигнализируя ей об угрозе.
Встревоженная родительница поворачивает голову в мою сторону, но, не обнаружив опасности, быстро теряет ко мне интерес.
Концерт для фортепиано с оркестром № 3 ре минор проходит в обстановке образцового добрососедства.
Финалом девочка дирижирует особенно неистово, но это ерунда в сравнении с волосами и козявками.
Наступает долгожданный антракт…
Схватив сумки, мать с дочерью молниеносно вскакивают со «своих» мест и уносятся в неизвестном направлении.
Мы с элегантными дамами сочувственно смотрим друг на друга и вступаем в диалог.
«Как Вы думаете, они вернутся?» - с тревогой спрашивает пожилая дама.
Я не рискую делать ставки, но, желая ее утешить, высказываю предположение, что нет.
- Конечно, это такая беда…такая беда… - сокрушается о материнской доле моя элегантная собеседница.
- Но нельзя же так себя вести взрослому человеку! - возражает ей зрительница № 9.
- Надо сказать, чтобы ее сюда не пускали, - заключает молодая дама в лососевом платье.
Я удаляюсь в фойе, остальные остаются на местах (охранять территорию), и вскоре я тоже возвращаюсь обратно.
Публика заполняет зал, звучит второй звонок…
Предвкушение встречи с прекрасным вновь заполняет каждую клеточку моего тела…
И вдруг, за минуту до окончания антракта, вновь появляются мать с девочкой. Их лица выражают готовность штурмовать второй ряд.
Им невдомек, что элегантные дамы позаботились о контратаке, заручившись поддержкой билетерши, которая повторно была привлечена к урегулированию конфликтной ситуации.
Замечу, что все консерваторские билетеры - исключительно интеллигентные люди, которым с большим трудом дается настойчивость, необходимая при выдворении безбилетников.
Но на билетершу напирают дамы и справедливость, поэтому вторая контратака оказывается эффективнее первой: мать отсылается наверх, а девочке разрешают остаться «на все равно пустом месте» (его законная владелица благоразумно решила не испытывать судьбу).
- Маша, посидишь с тетей? - спрашивает мать у дочери.
- Посижу! Да! - с готовностью восклицает Маша.
Тетей назначена я…
И теперь я в некотором смысле оказываюсь ответственной за ее поведение.
Причем это - не мои домыслы.
Через минуту ко мне наклоняется женщина, сидящая позади Маши и бывшая свидетельницей конфликта в начале первого отделения, с просьбой: «Скажите ей не размахивать руками».
- Постараюсь, - обещаю я.
Еще через секунду сверху и чуть сбоку появляется растрепанная голова Машиной матери.
- Маша, дай там сыр из пакета, - отдает распоряжение родительница.
Девочка громко шуршит пакетом, демонстрируя интенсивные, но бесплодные поиски.
- Нету, - громко резюмирует она. - Какие проблемы?
- Ладно, дай сюда весь пакет, - командует мать.
Получив сумку в руки (ее пришлось передавать над элегантными дамами), она быстро достает из него несколько ломтей сыра и яблоко, которое тут же звонко надкусывает.
- Хочешь, у меня там колбаса есть? Принести? - заботится мать о питании дочери.
- Хочу пиццу! - отвечает Маша.
- Поешь, пока не началось, - мать протягивает дочери сыр и удаляется с яблоком.
Девочка послушно кладет еду в рот.
После ухода родительницы Маша говорила без перерыва (если не считать нескольких секунд энергичного жевания), демонстрируя простую фразовую речь с использованием стереотипных грамматических конструкций.
Примерно половину сказанного я поняла.
Основная проблематика беседы касалась еды и температурного режима («Здесь тепло! Хорошо! В коридоре холодно! А здесь тепло!»).
Я поддакивала и с легким трепетом ждала начала второго отделения.
Вдруг Маша спросила:
- Ты добрая?
- Добрая, - сурово отрезала я.
Женщина с третьего ряда наклонилась к нам повторно и дополнила просьбу не размахивать руками пожеланием «не мотать головой».
Если честно, мне бы этого тоже хотелось.
Как и ковыряния в носу, о котором я решила Маше не напоминать. И правильно решила, потому что как только она услышала про голову, тут же изобразила то, чего не следовало делать.
Позвенел третий звонок…
- Сколько тебе лет, - спросила я Машу.
- Мы потом пиццу пойдем есть! Мама сказала! В кафе пойдем! - сообщила она невпопад.
Я повторила вопрос, назвав девочку по имени.
Маша освободила руки от пакета, который все время держала на коленях, и сначала развернула обе ладошки (десять), а потом два или три пальца (она никак не могла определиться - 12 или 13).
- Двенадцать?
- Двенадцать!
- Или тринадцать?
- Тринадцать!
Приглядевшись, я поняла, что ей на самом деле давно не 8 лет, а скорее 13, просто такие люди обычно низкорослы и выглядят инфантильно.
Зал встретил второго конкурсанта громкими аплодисментами.
Он сел за рояль и над рядами повисла тишина…
- Рихард Штраус. Бурлеска для фортепиано с оркестром ре минор, - объявил на двух языках конферансье…
Маша вознесла руки к потолку, приготовившись дирижировать.
Литавры сыграли главную тему…
- Нельзя, - коротко сказала я.
Маша опустила руки. Очевидно, это слово ей хорошо знакомо.
Минут двадцать фортепианные и оркестровые пассажи сыпались в энергичном темпе…
Вся публика была поглощена музыкой…
Вся, кроме Маши.
Она непрерывно вертелась, ежеминутно поглядывала на руку на воображаемые часы, прикладывала к уху воображаемый телефон и периодически поворачивала голову в мою сторону.
Мне кажется, она поняла, что я не такая добрая, как сказала.
Машу распирало от желания размахивать руками, поэтому она принялась украдкой вращать кистями рук.
- Так можно, - прошептала я девочке и улыбнулась (не слишком искренне, полагаю).
Второе отделение прошло поразительно гладко.
В минуты наивысшего воодушевления, когда Маша забывалась и подкидывала руки вверх, я тихонько говорила ей «нельзя» или дотрагивалась до плеча, и амплитуда «дирижирования» ненадолго уменьшалась.
Попытку снять резинку с хвоста я пресекла решительно и ультимативно, благодаря чему весь первый амфитеатр выглядел благопристойно.
Когда закончилось второе отделение, и я встретилась в фойе с билетером, она стала оправдываться, почему не добилась немедленного выдворения этой шумной парочки при первой попытке.
Она призналась, что «связываться с такими - большой риск»: любой конфликт они выворачивают таким образом, чтобы выглядеть несчастными жертвами жестокого общества.
Ну, у меня никаких претензий к билетеру не было. Я ее хорошо понимаю.
Теперь, когда вы знаете всё, у меня вопрос к вам.
Идет ли в данном случае речь о банальном хамстве, оценка которого не должна искажаться учетом медицинских факторов?
Или для анализа этой ситуации имеет значение болезненное состояние, в котором находится ребенок?
На мой взгляд, имеет.
Во-первых, оно может оправдать поведение матери, выступив в качестве смягчающего обстоятельства.
Допустим, она измотана бытом, обижена на судьбу и поэтому так себя ведет.
Правда, непонятно, зачем лезть на чужие места, но все же.
Думаю, если бы при ней был здоровый ребенок, разговор с элегантными дамами был бы коротким, а результат справедливым.
Во-вторых, ментальное заболевание вызывает сочувствие (во всяком случае, у меня, но думаю, что не только) и делает окружающих менее непримиримыми в борьбе за справедливость.
Любой человек начинает рассуждать так: девочке не повезло с психикой, так пусть повезет хоть с местом в зале.
В-третьих, заболевание существенно уменьшает нашу коллективную ответственность за воспитательный эффект, и в данном случае «не подавать дурной пример ребенку» уже не столь важно (вряд ли недурной пример, преподнесение которого требует значительных затрат энергии, будет усвоен).
И между тем…
С какой стати был испорчен долгожданный вечер, как минимум, трем людям: зрительнице в места №12 и двум элегантным дамам?
Мне в этой ситуации было легче всех, поскольку я постоянно сталкиваюсь с такими пациентами и их родителями, что делает меня психологически готовой к их выпадам, а каково другим зрителям?
Почему они, придя на концерт, должны три часа подавлять раздражение, когда перед их лицами вертят руками или волосами?
Это они еще козявок не видели…