Чужие письма
Частная переписка в нашей семье была не слишком-то обширной, если не считать «дежурных» поздравительных открыток и телеграмм. Но иногда письма случались. В юные годы я сама вела обширную переписку со своими оставшимися в других городах подругами, в основном, в стиле «а что у вас?», которая со временем сходила на «нет». Эти все послания, как не имевшие исторической ценности, постепенно отправились в макулатуру. Видимо, та же участь постигла и аналогичного содержания переписку родителей. Во всяком случае, моих к ним писем со студенческих практик и с отдыха вне семьи не оказалось в обширном архиве, к разборке которого я приступила после их ухода. Не сразу, конечно, приступила, сразу не могла. Сначала просто собрала всё из ящиков отцовского письменного стола и большую коробку и поставила в углу комнаты, рядом с нижним «этажом» книжного шкафа, тоже битком забитым какими-то бумагами.
Было сохранено всего несколько писем: пара из них,
желтых от времени, были написаны рукой деда (или бабушки?), в них было что-то вроде «семейного совета» по поводу сложной ситуации в семье одной из отцовских сестер, несколько писем из ГДР, от однокашника отца по АОН, и вот это. Мне показалось, что я раньше держала уже в руках этот конверт, адресованный матери, возможно, доставала его из почтового ящика. А может быть, он намеренно был оставлен на столе мамой, чтобы я поинтересовалась и прочитала? Но я никогда не читала чужих писем. Даже те, что предлагались мне самими адресатами, читала с некоторым внутренним сопротивлением, как будто мне предлагали посмотреть нижнее белье, хотя и чистое и красивое. И этот конверт теперь открыла с похожим чувством.
Матушка моя, кстати, не гнушалась прочтением чужих писем. Для меня было потрясением, когда я это впервые обнаружила. Лет в 10-12 я взялась вести дневник. Всякие девчачьи глупости, что там еще могло быть? Дворовые разборки в стиле «Бил сказал, что ты сказал, а я говорю, что ты врешь, что ты на это скажешь?», первые впечатления о достоинствах и недостатках знакомых мальчишек как представителей пола, первые опыты стихоплетения. Дневник свой, конечно, не запирала за семью замками, да и не было у нас в квартире замков. Всё было общим, но «чужое» понимали и никогда не трогали. Засовывала свою тетрадочку подальше, под другие школьные тетрадки и книжки, да и всё. Но однажды из реплик мамы, окрашенных некой иронией, вроде ни о чём, поняла: она читает мою писанину! Больше всего поразило даже не то, что читает, а то, что не стесняется дать понять, что читает! Мама была педагогом, преподавала математику в старших классах. Я уничтожила дневник и больше никогда ничего подобного не заводила. А ведь могла бы, совершенствуясь, научиться писать. Может быть, пошла бы по литературной стезе? Или сейчас с юмором читала бы свои опусы с внучками?
Скорее всего, по той же причине я не хранила и своей корреспонденции. Хотя однажды «прокололась» еще раз. Мне было 17, середина выпускного школьного года, мы только что переехали в Москву с Урала, где остались задушевные подружки и первая невнятная любовь, которая произошла скорее не по причине необыкновенных достоинств «объекта», а по причине «пора пришла». Во внезапно свалившемся одиночестве, в душевных терзаниях, в пустой квартире, на подоконнике, стоя на полу на коленках, я настрочила письмо «объекту», прощально-благодарственное по тону. Конверт купила в газетном киоске по дороге в школу - единственной дороге, которую успела узнать за неделю своей московской жизни. Но нужен был еще почтовый ящик. Спросила у родителей, не знают ли они поблизости такого? Район был новый, еще строящийся. Мама тут же пришла на помощь: недалеко от её нового места работы как раз есть почта. Я отдала ей запечатанный конверт. Некоторое время спустя я снова поняла: она прочитала! Она завела издалека разговор о письмах вообще и о том, стоит ли писать уж очень откровенные письма кавалерам. «Эти кавалеры потом трясут письмами перед классом, и ты можешь стать посмешищем. Я столько лет в школе, всякого повидала». «Да какое мне дело до мнения моих бывших одноклассников, которых я больше никогда не увижу? Ты ведь не читала письмо и не знаешь, что именно я написала, а «кавалер» - возможно, просто одноклассник, комсорг например?!» - пыталась я спасти мамину репутацию, почти уверенная в обратном. «Нет, конечно, не читала!» - лживость этого утверждения была просто написана у нее на лице и сквозила в голосе. Последнюю каплю в мутную лужу моей брезгливости к маминой порочной страстишке добавило еще одно событие. Уже летом, убираясь в комнате родителей во время их отпуска и разбирая стопку накопившихся газет, я обнаружила почти внизу непонятный запечатанный конверт и, еще не прочитав адрес на нем, почему-то почувствовала, что он адресован мне. Адрес был написан уверенным взрослым женским почерком, мне незнакомым. Внутри оказалась открытка с 8 Марта, на которой корявым знакомым почерком моего «объекта» было нацарапано сдержанное поздравление. Мне было всего 17. Это сейчас из меня слезу не вышибешь, а тогда слезы закапали часто-часто и смыли часть чернильных слов с глянцевого полотна открытки. Проревевшись, я изучила почтовые штемпели на конверте и убедилась, что письмо отправлено уже после 8 марта и, конечно же, из Москвы. Сразу представила, что и мой «объект» получил конверт, надписанный незнакомым почерком. Не отсюда ли его сдержанность? Ад адский! Педагогическая поэма! С этого времени моя жизнь окончательно разделилась на «официальную версию» - для семьи, и на свой отдельный внутренний и внешний мир, который пересекался с «официальной версией» только отчасти.
Про «то» письмо придется в следующий раз.