Шпандау: тайный дневник
… Шпандау: тайный дневник Альберта Шпеер он назвал в числе одной из пяти книг, которые - стоит прочитать каждому, или это пять его любимых книг?
Надо пересмотреть интервью в этом месте ещё раз. И как он сказал о Шпеере, "прочитать, чтобы не забывать …"? Или чтобы не быть … таким? Архитектором Гитлера?
Наверное, всё-таки любимых, там ещё, Блок с Достоевским в числе пяти любимых (причём, Достоевского два, два! А что пятое - забыла)
(тут шифровка, извините)
В общем, я домучиваю Шпеера. Осталось всего каких-то пару сотен страниц. Почему домучиваю? С одной стороны, читается легко, с другой - там намного больше записей о его тюремной повседневности, чем воспоминаний о фюрере и о годах, проведённых с ним рядом. Оказалось, что из рефлексии Шпеера родилось в итоге две книги, и я читаю только одну, книгу о книге, книгу на полях книги. Его заметки о лагерной жизни и о том, как он тайком пишет мемуары. И я злюсь, что читаю и читаю дофигильон страниц о том, как он пишет мемуары, вместо того, чтобы прочитать собственно мемуары.
И так неровно,
но местами так трепетно, и всё же берут за сердце некоторые моменты.
Например, вот.
"30 января 1964 года. Тридцать один год назад Гитлер пришел к власти. В нашей маленькой квартирке в Мангейме я слушал по радио отчет об историческом факельном шествии перед трибуной, на которой стояли Гинденбург и Гитлер; я даже не подозревал, что могу стать частью новой эпохи. Я даже не был на небольшом приеме в честь празднования победы, который устроила мангеймская партийная организация.
Несколько месяцев спустя я случайно встретился с Гитлером. И с этого момента все изменилось; вся моя жизнь проходила под высоким напряжением. Странно, как быстро я отказался от всего, что до тех пор было для меня важно: от спокойной жизни с семьей, от своих склонностей, принципов архитектуры. Тем не менее, я никогда не считал, что сделал ложный шаг, предал что-то из того, что было мне дорого; скорее, у меня появилось чувство освобождения, ощущение мобилизации всех внутренних ресурсов, словно только тогда я стал самим собой. В последующий период я многого достиг благодаря Гитлеру, он познакомил меня с властью и славой - но и уничтожил все для меня. Не только архитектуру, работу всей моей жизни, и мое доброе имя, но и, прежде всего, мою нравственную целостность. Меня осудили как военного преступника, на полжизни лишили свободы, на меня постоянно давит чувство вины, и вдобавок я должен жить с осознанием того, что всю свою жизнь я построил на ошибке.
Но так ли это? Гитлер в самом деле был страшной разрушительной силой в моей жизни? Порой мне кажется, что я также обязан ему своей жизненной энергией, динамизмом и воображением, которые создавали во мне ощущение, будто я парю высоко в небе над всеми, кто обречен ходить по земле. И что я имею в виду, когда говорю, что он отнял мое доброе имя? А было бы оно у меня, если бы не он? Парадокс, но в действительности это единственное, что он мне дал и никогда не сможет забрать. Человека можно втолкнуть в историю, но никто не сумеет вытолкнуть его обратно. В последнее время я постоянно думал об этом, когда читал «Ганнибала» Грабе. Карфагенский генерал тоже дошел до крушения всех надежд. Когда он берет чашу с ядом из рук своего чернокожего раба, раб спрашивает, что случится потом. «Мы не уйдем из мира; мы здесь отныне и навсегда».
Поэтому я задаю себе вопрос: хотел бы я выйти из истории? Что для меня означает место в истории, каким бы незначительным оно ни было? Если бы тридцать один год назад меня поставили перед выбором: тихая уважаемая жизнь городского архитектора в Аугсбурге или Гёттингене, с домом в пригороде, парой приличных зданий в год и отпуском с семьей в Ханенклее или Нордензее - если бы мне предложили выбрать между всем этим и тем, что произошло: славой и виной, столицей мира и Шпандау, вместе с ощущением неправильно прожитой жизни - что бы я выбрал? Был бы я готов снова заплатить эту цену? Голова идет кругом, когда я задаю себе этот вопрос. Я не осмеливаюсь думать о нем. И, безусловно, не могу на него ответить."
Я взялась читать эту книгу, чтобы увидеть изнутри мир глазами архитектора, который служил Гитлеру, служил злу,
увидеть изнутри глазами
мне сейчас важно.
В итоге завязла в Шпандау, и бросить жалко, и выискивать интересующие фрагменты скучно, а когда я снова начинаю ныть, что скучно, вдруг натыкаюсь на совершенные жемчужины истории и читаю, умирая от жалости и восторга. ВОТ:
(Шпеер ходил по саду почти каждый день своего двадцатилетнего заключения. И представлял в уме, будто идёт пешком из Германии к краю материка)
"24 февраля 1963 года. Берингов пролив совсем близко, меня по-прежнему окружает неровная, холмистая местность, бескрайняя безлесная равнина, скалистый ландшафт, суровый, как снежные бури, преобладающие в этом районе. Иногда мимо меня, крадучись, проходит песец, о чьих повадках я недавно читал. Еще мне попадались морские котики и камчатские бобры, которых называют «каланы».
Ширина Берингова пролива - семьдесят два километра. Зимой он замерзает до середины марта. С тех пор, как я узнал об этом от Брэя - он родом с Аляски, - я увеличил дневную норму с пятидесяти до шестидесяти километров. Если успею, я смогу перейти через Берингов пролив. Вероятно, я стану первым европейцем, который пешком добрался до Америки.
Сегодня, в воскресенье, я приблизился к цели. Последние километры я прошел с Гессом. На втором круге я нарушил молчание и сказал:
- Еще час до Берингова пролива. Через двадцать минут уже будет видно побережье.
Гесс изумленно посмотрел на меня:
- О чем это вы?
Я повторил свои слова, но он все равно не понял.
- Я дам вам подсказку, герр Гесс, - сказал я. - Ключевое слово - «бобы».
Он явно еще больше запутался.
- Но я ничего не понимаю. - В его голосе чувствовалось беспокойство. - О чем вы говорите?
Я напомнил ему, как много лет назад он посоветовал мне считать пройденные круги, перекладывая боб из одного кармана в другой. Тогда, рассказывал я, мы говорили, что ежедневную прогулку следует превратить в своего рода поход, делая круг за кругом.
- А сейчас, - продолжал я, - мы с вами совершаем 78 514-й круг, и в тумане уже виднеется Берингов пролив.
Гесс резко остановился. На его лице появилось по-настоящему встревоженное выражение.
- Вы хотите сказать, что до сих пор этим занимаетесь? - спросил он.
- Включая високосные годы, на сегодняшний день ровно восемь лет, пять месяцев и десять дней, - ответил я. - К настоящему моменту я прошел двадцать одну тысячу двести один километр.
Гесс, казалось, был рад увидеть столь явное безумие в ком-то еще, и в то же время чувствовал легкую досаду, что кто-то превзошел его упрямство.
- Мое почтение, мое почтение! - задумчиво произнес он.
- Я лишь жалею, - добавил я, - что потерял, так сказать, расстояние, которое проделал с июля 1947-го по сентябрь 1954-го. При той же средней дневной норме получилось бы семнадцать тысяч семьсот шестьдесят семь километров, и таким образом, с учетом примерно девяти тысяч километров, которые я еще пройду, я покрыл бы расстояние в сорок семь тысяч километров, или, другими словами, обогнул земной шар по экватору.
В глазах Гесса появилось огорченное выражение.
- Неужели вас все это волнует? Знаете, это уже похоже на манию.
Я был не согласен.
- Недавно я прочитал биографию Елизаветы Австрийской. Там есть история о Людвиге II. Он часто по вечерам шел в конюшню, приказывал адъютанту отмерить расстояние, скажем, от Мюнхена до замка Линдерхоф, седлал одного из своих любимых коней и ездил по кругу всю ночь напролет. Адъютант должен был периодически кричать ему: «Сейчас ваше величество в Мурнау, а сейчас - в Обераммергау; ваше величество только что прибыли в Линдерхоф». Так что видите, мой дорогой герр Гесс, - продолжал я, - если это мания, по крайней мере, я выбрал себе королевскую.
Гесс покачал головой.
- Так-так! Значит, вот как вы на это смотрите. Но вы забыли, что вскоре Людвиг II сошел с ума?
Это случилось год спустя, заметил я.
- А вы занимаетесь этим уже восемь лет! Скажите мне, как вы себя чувствуете?
Я засмеялся и в порыве пожал ему руку.
- Мы только что вышли на берег Берингова пролива. Сейчас начнем переход.
Гесс с беспокойством огляделся вокруг, словно боялся, как бы нас не подслушали. Потом с иронией произнес:
- Поздравляю, ваше величество.
Вернувшись в камеру и проверив свои расчеты, я обнаружил, что ошибся на один километр. Значит, пока я весело болтал с Гессом, я уже ступил на лед Берингова моря. Черт, надо быть осторожнее!"
Надо пересмотреть интервью в этом месте ещё раз. И как он сказал о Шпеере, "прочитать, чтобы не забывать …"? Или чтобы не быть … таким? Архитектором Гитлера?
Наверное, всё-таки любимых, там ещё, Блок с Достоевским в числе пяти любимых (причём, Достоевского два, два! А что пятое - забыла)
(тут шифровка, извините)
В общем, я домучиваю Шпеера. Осталось всего каких-то пару сотен страниц. Почему домучиваю? С одной стороны, читается легко, с другой - там намного больше записей о его тюремной повседневности, чем воспоминаний о фюрере и о годах, проведённых с ним рядом. Оказалось, что из рефлексии Шпеера родилось в итоге две книги, и я читаю только одну, книгу о книге, книгу на полях книги. Его заметки о лагерной жизни и о том, как он тайком пишет мемуары. И я злюсь, что читаю и читаю дофигильон страниц о том, как он пишет мемуары, вместо того, чтобы прочитать собственно мемуары.
И так неровно,
но местами так трепетно, и всё же берут за сердце некоторые моменты.
Например, вот.
"30 января 1964 года. Тридцать один год назад Гитлер пришел к власти. В нашей маленькой квартирке в Мангейме я слушал по радио отчет об историческом факельном шествии перед трибуной, на которой стояли Гинденбург и Гитлер; я даже не подозревал, что могу стать частью новой эпохи. Я даже не был на небольшом приеме в честь празднования победы, который устроила мангеймская партийная организация.
Несколько месяцев спустя я случайно встретился с Гитлером. И с этого момента все изменилось; вся моя жизнь проходила под высоким напряжением. Странно, как быстро я отказался от всего, что до тех пор было для меня важно: от спокойной жизни с семьей, от своих склонностей, принципов архитектуры. Тем не менее, я никогда не считал, что сделал ложный шаг, предал что-то из того, что было мне дорого; скорее, у меня появилось чувство освобождения, ощущение мобилизации всех внутренних ресурсов, словно только тогда я стал самим собой. В последующий период я многого достиг благодаря Гитлеру, он познакомил меня с властью и славой - но и уничтожил все для меня. Не только архитектуру, работу всей моей жизни, и мое доброе имя, но и, прежде всего, мою нравственную целостность. Меня осудили как военного преступника, на полжизни лишили свободы, на меня постоянно давит чувство вины, и вдобавок я должен жить с осознанием того, что всю свою жизнь я построил на ошибке.
Но так ли это? Гитлер в самом деле был страшной разрушительной силой в моей жизни? Порой мне кажется, что я также обязан ему своей жизненной энергией, динамизмом и воображением, которые создавали во мне ощущение, будто я парю высоко в небе над всеми, кто обречен ходить по земле. И что я имею в виду, когда говорю, что он отнял мое доброе имя? А было бы оно у меня, если бы не он? Парадокс, но в действительности это единственное, что он мне дал и никогда не сможет забрать. Человека можно втолкнуть в историю, но никто не сумеет вытолкнуть его обратно. В последнее время я постоянно думал об этом, когда читал «Ганнибала» Грабе. Карфагенский генерал тоже дошел до крушения всех надежд. Когда он берет чашу с ядом из рук своего чернокожего раба, раб спрашивает, что случится потом. «Мы не уйдем из мира; мы здесь отныне и навсегда».
Поэтому я задаю себе вопрос: хотел бы я выйти из истории? Что для меня означает место в истории, каким бы незначительным оно ни было? Если бы тридцать один год назад меня поставили перед выбором: тихая уважаемая жизнь городского архитектора в Аугсбурге или Гёттингене, с домом в пригороде, парой приличных зданий в год и отпуском с семьей в Ханенклее или Нордензее - если бы мне предложили выбрать между всем этим и тем, что произошло: славой и виной, столицей мира и Шпандау, вместе с ощущением неправильно прожитой жизни - что бы я выбрал? Был бы я готов снова заплатить эту цену? Голова идет кругом, когда я задаю себе этот вопрос. Я не осмеливаюсь думать о нем. И, безусловно, не могу на него ответить."
Я взялась читать эту книгу, чтобы увидеть изнутри мир глазами архитектора, который служил Гитлеру, служил злу,
увидеть изнутри глазами
мне сейчас важно.
В итоге завязла в Шпандау, и бросить жалко, и выискивать интересующие фрагменты скучно, а когда я снова начинаю ныть, что скучно, вдруг натыкаюсь на совершенные жемчужины истории и читаю, умирая от жалости и восторга. ВОТ:
(Шпеер ходил по саду почти каждый день своего двадцатилетнего заключения. И представлял в уме, будто идёт пешком из Германии к краю материка)
"24 февраля 1963 года. Берингов пролив совсем близко, меня по-прежнему окружает неровная, холмистая местность, бескрайняя безлесная равнина, скалистый ландшафт, суровый, как снежные бури, преобладающие в этом районе. Иногда мимо меня, крадучись, проходит песец, о чьих повадках я недавно читал. Еще мне попадались морские котики и камчатские бобры, которых называют «каланы».
Ширина Берингова пролива - семьдесят два километра. Зимой он замерзает до середины марта. С тех пор, как я узнал об этом от Брэя - он родом с Аляски, - я увеличил дневную норму с пятидесяти до шестидесяти километров. Если успею, я смогу перейти через Берингов пролив. Вероятно, я стану первым европейцем, который пешком добрался до Америки.
Сегодня, в воскресенье, я приблизился к цели. Последние километры я прошел с Гессом. На втором круге я нарушил молчание и сказал:
- Еще час до Берингова пролива. Через двадцать минут уже будет видно побережье.
Гесс изумленно посмотрел на меня:
- О чем это вы?
Я повторил свои слова, но он все равно не понял.
- Я дам вам подсказку, герр Гесс, - сказал я. - Ключевое слово - «бобы».
Он явно еще больше запутался.
- Но я ничего не понимаю. - В его голосе чувствовалось беспокойство. - О чем вы говорите?
Я напомнил ему, как много лет назад он посоветовал мне считать пройденные круги, перекладывая боб из одного кармана в другой. Тогда, рассказывал я, мы говорили, что ежедневную прогулку следует превратить в своего рода поход, делая круг за кругом.
- А сейчас, - продолжал я, - мы с вами совершаем 78 514-й круг, и в тумане уже виднеется Берингов пролив.
Гесс резко остановился. На его лице появилось по-настоящему встревоженное выражение.
- Вы хотите сказать, что до сих пор этим занимаетесь? - спросил он.
- Включая високосные годы, на сегодняшний день ровно восемь лет, пять месяцев и десять дней, - ответил я. - К настоящему моменту я прошел двадцать одну тысячу двести один километр.
Гесс, казалось, был рад увидеть столь явное безумие в ком-то еще, и в то же время чувствовал легкую досаду, что кто-то превзошел его упрямство.
- Мое почтение, мое почтение! - задумчиво произнес он.
- Я лишь жалею, - добавил я, - что потерял, так сказать, расстояние, которое проделал с июля 1947-го по сентябрь 1954-го. При той же средней дневной норме получилось бы семнадцать тысяч семьсот шестьдесят семь километров, и таким образом, с учетом примерно девяти тысяч километров, которые я еще пройду, я покрыл бы расстояние в сорок семь тысяч километров, или, другими словами, обогнул земной шар по экватору.
В глазах Гесса появилось огорченное выражение.
- Неужели вас все это волнует? Знаете, это уже похоже на манию.
Я был не согласен.
- Недавно я прочитал биографию Елизаветы Австрийской. Там есть история о Людвиге II. Он часто по вечерам шел в конюшню, приказывал адъютанту отмерить расстояние, скажем, от Мюнхена до замка Линдерхоф, седлал одного из своих любимых коней и ездил по кругу всю ночь напролет. Адъютант должен был периодически кричать ему: «Сейчас ваше величество в Мурнау, а сейчас - в Обераммергау; ваше величество только что прибыли в Линдерхоф». Так что видите, мой дорогой герр Гесс, - продолжал я, - если это мания, по крайней мере, я выбрал себе королевскую.
Гесс покачал головой.
- Так-так! Значит, вот как вы на это смотрите. Но вы забыли, что вскоре Людвиг II сошел с ума?
Это случилось год спустя, заметил я.
- А вы занимаетесь этим уже восемь лет! Скажите мне, как вы себя чувствуете?
Я засмеялся и в порыве пожал ему руку.
- Мы только что вышли на берег Берингова пролива. Сейчас начнем переход.
Гесс с беспокойством огляделся вокруг, словно боялся, как бы нас не подслушали. Потом с иронией произнес:
- Поздравляю, ваше величество.
Вернувшись в камеру и проверив свои расчеты, я обнаружил, что ошибся на один километр. Значит, пока я весело болтал с Гессом, я уже ступил на лед Берингова моря. Черт, надо быть осторожнее!"