Питер, где-то между 22 и 27 июля
/Трудно детально вспомнить эти дни: когда я вне 'дома', я вроде живая и настоящая, а когда приходится возвращаться в это пространство и засыпать в нём, я оказываюсь в маленьком пузырьке воздуха внутри ленинградской пышки.
Пышка. Не пончик, не донат, о времена, о нравы, дорогой читатель, я боюсь даже себе представить, что ты воображаешь, читая эти строки. Какое-то изделие из теста наверняка, но я-то веду речь о конкретном - о ленинградской пышке, той, что пожарена в божественном фритюре и обсыпана белым ядом; той, что привлекательна как грех, но когда ты погружаешь в неё зубы, ты успеваешь на долю секунды подумать, Боже, что я творю, зачем, почему, и, главное, почему на тарелке передо мной ещё девять штук?!/
По ночам я лежу без сна и чувствую, что меня со всех сторон окружает вязкое ноздреватое тесто: оно ещё теплое, потому что пышку с пылу с жару кинули на белую тарелочку, нервно благословив пудрой; тёплое тесто не даёт мне дышать, но и не убивает меня окончательно, потому что оставляет милостивый пузырёк воздуха. Мне липко и сладко, и меня начинают накрывать видения и фантазии.
Я коротаю ночные часы, размышляя о женщине, жившей в этой квартире до нас. Всё, что мы знаем, - что у неё на стенах висело много картин (мне остались в наследство гвоздики и дырки), и что потом она уехала со своими картинами в Крым.
Я лежу и думаю о ней.
Кем она была? Чем дышала здесь долгими летними ночами? Что было нарисовано на её картинах? Это были картины её собственного авторства? Если да, то мне представляются психоделические пейзажи и портреты, такие, которые можно создать только под сильными галлюциногенами или при длительном отсутствии кислорода.
Например, думаю я, над кроватью, на которой я страдаю в данный момент, вполне могло висеть полотно, изображающее четырёх розовых зайцев на фоне океанского заката. Зайцы стоят по колено в воде на задних лапках, держась за руки, а перед ними, где-то пока очень далеко, из океана поднимается цунами. А в гостиной был портрет седовласого мужчины с четырьмя глазами, каждый из которых смотрит в разном направлении. Где-то под потолком (да, здесь действительно очень странно расположены дырки и гвоздики: некоторые - на высоте, превышающей мой рост) должна была висеть маленькая картина с изображением косого бобра с изумрудным ирокезом; я так ясно вижу и бобра, и ирокез, Боже, ближе к трём часам ночи мне становится кристально ясно, что ничего иного там просто не могло быть.
Дама собрала картины и уехала в Крым.
Это сюжет.
Почему она отсюда уехала?
Чего плохого в дивной квартире у парка, у которой всего один недостаток - в ней нет воздуха, в ней накапливаются тонны чёрной грязи и она медленно сводит с ума своих жильцов?
Может быть, "уехала в Крым" - это такой эвфемизм для "выбросилась из окна с 16 этажа", например, или "переехала жить в арнувошный особняк психиатрической лечебницы имени Скворцова-Степанова", или "не проснулась утром, а картины дивным образом исчезли, поглощённые стенами"?
Кто знает, может, у этой истории вполне счастливый финал, и дама уехала в Крым по большой любви; может быть, она живёт теперь в крошечном домике в центре Феодосии, и у неё есть собственная увитая виноградом терраса, на которой она сидит круглосуточно, раскачиваясь в кресле качалке, и дышит, дышит, дышит воздухом, чёрт побери, и никто не может уговорить её уйти спать в помещение. Она спит там же, на террасе, потому что туда долетает воздух с моря; впрочем, в Феодосии всё должно быть пропитано и пронизано морским воздухом, кипарисовым воздухом, пьянящими запахами бескрайних просторов, сухой травы, забродившего винограда, укатившегося на мостовую и раздавленного велосипедным колесом персика; дама покачивается в кресле-качалке, смотрит в одну точку, видит что-то, доступное только ей одной, и улыбается.
А работники музея Айвазовского каждый день приходят к ней и умоляют её продать им картину с розовыми зайцами на берегу океана; они утверждают, что ни Айвазовскому, ни кому другому из когда-либо живущих маринистов не удавалось так точно передать чистоту и прозрачность океанской воды, а зайцы, розовые зайцы, безусловно, - новое слово в искусстве; к даме приезжает директор музея лично, её просят отдать полотно хотя бы на временную выставку.
Может быть, когда я выберусь отсюда, я поеду в Америку, отыщу Стивена Кинга лично, обниму, рыдая, его колени, и скажу, дорогой, ты знал, ты всё знал и всё пережил лично, когда ты описывал чёртово искажение времени и пространства в "1408", ты, наверное, имел некий опыт жизни в проклятом доме без кислорода; когда ты пишешь атмосферу зловещих особняков с призраками, ты имеешь за плечами опыт этого кошмара, когда ты не можешь дышать, не можешь думать, когда у тебя перед глазами всё плывёт, когда ты в четыре утра хочешь взять топор и разнести в щепы каждую дверь в этой квартире, когда кажется, что если прорубить в стене дырку, станет легче, и в четыре утра это начинает казаться по-настоящему рациональным решением.
Когда я выберусь отсюда, у меня будет богатый опыт для романа в жанре хоррор; я смогу детально описать то, как дом умеет прикидываться приветливым, - особенно перед гостями - и то, как он исподтишка сводит тебя с ума, так, что ты начинаешь не верить себе самому, так, что начинает хотеться писать маслом розовых зайцев, уходящих в океанский закат, и выпрыгнуть из окна 16 этажа, думая, что ты на самом деле переезжаешь жить в Крым.
Я выберусь, честное слово.
Пышка. Не пончик, не донат, о времена, о нравы, дорогой читатель, я боюсь даже себе представить, что ты воображаешь, читая эти строки. Какое-то изделие из теста наверняка, но я-то веду речь о конкретном - о ленинградской пышке, той, что пожарена в божественном фритюре и обсыпана белым ядом; той, что привлекательна как грех, но когда ты погружаешь в неё зубы, ты успеваешь на долю секунды подумать, Боже, что я творю, зачем, почему, и, главное, почему на тарелке передо мной ещё девять штук?!/
По ночам я лежу без сна и чувствую, что меня со всех сторон окружает вязкое ноздреватое тесто: оно ещё теплое, потому что пышку с пылу с жару кинули на белую тарелочку, нервно благословив пудрой; тёплое тесто не даёт мне дышать, но и не убивает меня окончательно, потому что оставляет милостивый пузырёк воздуха. Мне липко и сладко, и меня начинают накрывать видения и фантазии.
Я коротаю ночные часы, размышляя о женщине, жившей в этой квартире до нас. Всё, что мы знаем, - что у неё на стенах висело много картин (мне остались в наследство гвоздики и дырки), и что потом она уехала со своими картинами в Крым.
Я лежу и думаю о ней.
Кем она была? Чем дышала здесь долгими летними ночами? Что было нарисовано на её картинах? Это были картины её собственного авторства? Если да, то мне представляются психоделические пейзажи и портреты, такие, которые можно создать только под сильными галлюциногенами или при длительном отсутствии кислорода.
Например, думаю я, над кроватью, на которой я страдаю в данный момент, вполне могло висеть полотно, изображающее четырёх розовых зайцев на фоне океанского заката. Зайцы стоят по колено в воде на задних лапках, держась за руки, а перед ними, где-то пока очень далеко, из океана поднимается цунами. А в гостиной был портрет седовласого мужчины с четырьмя глазами, каждый из которых смотрит в разном направлении. Где-то под потолком (да, здесь действительно очень странно расположены дырки и гвоздики: некоторые - на высоте, превышающей мой рост) должна была висеть маленькая картина с изображением косого бобра с изумрудным ирокезом; я так ясно вижу и бобра, и ирокез, Боже, ближе к трём часам ночи мне становится кристально ясно, что ничего иного там просто не могло быть.
Дама собрала картины и уехала в Крым.
Это сюжет.
Почему она отсюда уехала?
Чего плохого в дивной квартире у парка, у которой всего один недостаток - в ней нет воздуха, в ней накапливаются тонны чёрной грязи и она медленно сводит с ума своих жильцов?
Может быть, "уехала в Крым" - это такой эвфемизм для "выбросилась из окна с 16 этажа", например, или "переехала жить в арнувошный особняк психиатрической лечебницы имени Скворцова-Степанова", или "не проснулась утром, а картины дивным образом исчезли, поглощённые стенами"?
Кто знает, может, у этой истории вполне счастливый финал, и дама уехала в Крым по большой любви; может быть, она живёт теперь в крошечном домике в центре Феодосии, и у неё есть собственная увитая виноградом терраса, на которой она сидит круглосуточно, раскачиваясь в кресле качалке, и дышит, дышит, дышит воздухом, чёрт побери, и никто не может уговорить её уйти спать в помещение. Она спит там же, на террасе, потому что туда долетает воздух с моря; впрочем, в Феодосии всё должно быть пропитано и пронизано морским воздухом, кипарисовым воздухом, пьянящими запахами бескрайних просторов, сухой травы, забродившего винограда, укатившегося на мостовую и раздавленного велосипедным колесом персика; дама покачивается в кресле-качалке, смотрит в одну точку, видит что-то, доступное только ей одной, и улыбается.
А работники музея Айвазовского каждый день приходят к ней и умоляют её продать им картину с розовыми зайцами на берегу океана; они утверждают, что ни Айвазовскому, ни кому другому из когда-либо живущих маринистов не удавалось так точно передать чистоту и прозрачность океанской воды, а зайцы, розовые зайцы, безусловно, - новое слово в искусстве; к даме приезжает директор музея лично, её просят отдать полотно хотя бы на временную выставку.
Может быть, когда я выберусь отсюда, я поеду в Америку, отыщу Стивена Кинга лично, обниму, рыдая, его колени, и скажу, дорогой, ты знал, ты всё знал и всё пережил лично, когда ты описывал чёртово искажение времени и пространства в "1408", ты, наверное, имел некий опыт жизни в проклятом доме без кислорода; когда ты пишешь атмосферу зловещих особняков с призраками, ты имеешь за плечами опыт этого кошмара, когда ты не можешь дышать, не можешь думать, когда у тебя перед глазами всё плывёт, когда ты в четыре утра хочешь взять топор и разнести в щепы каждую дверь в этой квартире, когда кажется, что если прорубить в стене дырку, станет легче, и в четыре утра это начинает казаться по-настоящему рациональным решением.
Когда я выберусь отсюда, у меня будет богатый опыт для романа в жанре хоррор; я смогу детально описать то, как дом умеет прикидываться приветливым, - особенно перед гостями - и то, как он исподтишка сводит тебя с ума, так, что ты начинаешь не верить себе самому, так, что начинает хотеться писать маслом розовых зайцев, уходящих в океанский закат, и выпрыгнуть из окна 16 этажа, думая, что ты на самом деле переезжаешь жить в Крым.
Я выберусь, честное слово.