сублимации
Настька ушла неделю назад. Всего неделю. Уже целую неделю. Без неё.
Уходя она сказала: «Ты оболванился. У тебя выскребли всю решётку. Нужно время вырастить новую. Ни ты, ни я не знаем, что это будет за решётка и захочу ли я быть с тобой новым».
Он по-прежнему просыпался с нежеланием открывать глаза. Потому что там, в дневной реальности его ждало страшное - память о потере. Зато потом, стоило сделать усилие и открыть глаза, как он окунался в ставший привычным уже за неделю без неё хаос холостяцкой берлоги, полные пепельницы, мятые брюки на полу и ледяной холод из-за забытой на ночь открытой форточки. И горе отступало, хотелось скорее выбраться из жилища и заняться делом. Любимым делом. Павел очень любил свою работу. Его считали маргиналом, потерянным человеком и вообще «хиппикакимта». Все. Почти все. Кроме Настьки и ребят из его группы. Уже полтора года они работали над проектом переноса живой материи во времени. С этим, как раз-то проблем не было - переносилась как миленькая. Но! Непременно со сдвигом в пространстве. Причем совершенно непредсказуемым. То есть зависимость размера сдвига в пространстве от временного интервала переноса была налицо, но какая? Никак не получалось определить вектор и коэффициент. Женька и Гарик, как самые головастые, корпели над матаппаратом, но пока безрезультатно. А Пашка с Мариком пытались опытным путем набрать статистику для анализа, чтобы хоть приблизительно нащупать, в каком направлении копать. Ясно было, что нужен некий поправочный коэффициент. И коэффициент непростой.
Руководство уже давно поругивалось на перерасход по статье «лабораторные крысы», потому что далеко не всегда ребятам удавалось найти объект перемещения, даже если перемещали они их всего на пару минут, не говоря уж о часах или неделях. Да и те крысы, которых удавалось найти, появлялись зачастую в самых неподходящих местах - женском туалете, сумочке главбухши, или, что ещё хуже - на столе директорской секретарши Ниночки, славящейся ужасно слабыми нервами и трепетной душой.
На сегодняшний день оставалось три крысеныша в клетке (как назло - все одного пола, так что надежды на прибавление не было), ушедшее в отпуск руководство и строго проинструктированный на счет «этих экспериментаторов» завхоз, который «матерьялу больше не даст и точка!».
Да ещё и Настька ушла…
Надо было искать выход. И деньги. Потому что кушать хотелось. И пить.
Пашка впихнул себя в мятые шмотки, пригладил пятерней волосы, почесал бороду и поплелся в лабораторию. Там сидели такие же понурые, злые и голодные мученики от науки. Не пришел пока только Марик.
Пашка плюхнулся на пол в углу, закурил и стал изображать из себя умирающего Гамлета:
Нет, мне не кажется, а точно есть,
И для меня что кажется - ничтожно.
Нет, матушка, ни траурный мой плащ,
Ни черный цвет печального наряда,
Ни грустный вид унылого лица,
Ни бурный вздох стесненного дыханья,
Ни слез текущий из очей поток -
Ничто, ничто из этих знаков скорби
Не скажет истины; их можно и сыграть,
И это все казаться точно может.
В моей душе ношу я то, что есть,
Что выше всех печали украшений
- принц ты наш датский, лучше б пожрать чего принес… - подал голос Гарик.
На слово «пожрать» в клетке началась возня и рядком высунулись заинтересованные крысячьи мордочки.
Гарик вздохнул и обреченно погрузился в свои записи с расчетами. Женька дремал на шатком стуле в совершенно невообразимой позе - он всегда умудрялся размещать своё тело в пространстве таким образом, что все законы физиологии и гравитации казались поруганными и скомпрометированными безнадежно и навсегда.
Неожиданно громко, как привет с того света, где жили нормальные люди, с нормальной работой, семьей и прочими нормальными радостями, раздался телефонный звонок. Звонил Марик. Зловещим и счастливым голосом (не спрашивайте, как ему это удавалось - он и сам не знал и очень гордился этим своим умением выдавать такие интонации, что совершенно невозможно было понять, какие эмоции он вкладывает) сообщил, что выход найден - у них будет два месяца еды и валом материала для экспериментов, он уже договорился, сейчас приедет и всё-всё расскажет.
В ожидании Марика устроили мозговой штурм на тему: что за счастье им выпало? Версии выдвигались разные, вплоть до самых нелепых: грант от министерства (оснащённая лаборатория, белые халаты и штат юных восторженных лаборанток), заинтересованность спецслужб (секретность, камуфляж и многозначительное «детка, я не имею права рисковать твоей жизнью, рассказывая тебе о том, чем я занимаюсь. Дело государственной важности. Кхе-кхе»), финансирование скучающим олигархом, который рад был бы возможности незамеченным сбегать с ложа своей олигархической супруги (тачки, пачки денег и «ребята, вы, главное, придумайте эту штуку, а уж островок в тихом океане в подарок я вам гарантирую»)…
Так что к приезду Марика в их каморке витал дух табака, надежды и будущей сытости.
«Значит так» - Марик уселся на стол с оборудованием и никто даже не пикнул, хотя в обычный день он отхватил бы подзатыльника два, как минимум, одновременно - «В тридцати километрах от города есть птицеферма. Колхозная. Колхозники все спились нафиг. Работать некому. Загнивает наше народное хозяйство, товарищи! В то время, когда мир погряз в финансовом кризисе, было бы преступной небрежностью пройти мимо горя нашего народного хозяйства!». Голос Марика наливался металлом, пионерским призывом и ленинским пришепетыванием.
Женька робко попросил: «ага, ага, об этом потом поговорим, ладно? Это действительно ужасно. Но… не мог бы ты сначала рассказать нам о нашем проекте?»
- Так я и рассказываю. Короче, завтра в 6-30 с автовокзала идет автобус в эту самую Авдеевку. В 9 утра мы будем уже там. Селят нас в дом культуры - там все равно никакой культуры, акромя танцев по субботам, давно уже нет. Работа несложная - убрать помет, дать пожрать цыпам и всё. За это мы имеем весь курятник в полном своем распоряжении - считать и учитывать поголовье бройлеров будем тоже мы. До Пашкиной квартиры - полчаса на моём драндулете.
Повисло тягостное молчание. Засопели. Даже крысята подавленно молчали.
Первым очнулся Пашка: «Да пошёл ты в жопу, Мичурин! Говно куриное перемещать будем?»
- Дурак ты, сам подумай: работы на полчаса в день, валом жратвы и валом материала для экспериментов!
Через месяц ребята пахли, как китайские пуховики, ненавидели всё, что связано с курами и яйцами и были в двух шагах от успеха. Формула была выведена, все работало как часики в любых временных интервалах с точностью до 3 сантиметров. А большая точность и не была нужна. Дома у Пашки из стен, потолка и мебели торчали клювы и прочие части тел пернатых жертв науки, но в большинстве случаев куры появлялись в нужном месте и в нужное время.
Но! Был один временной провал. Совершенно ничем не объяснимый. При попытке переместить курицу на 10 лет назад, в соответствии с расчетами, она должна была появиться в Пашкиной комнате где-то в том месте, где прежде стоял его ученический стол. Но он точно помнил, что никаких кур во времена его отрочества из ниоткуда не бралось. Рассказы о временной петле было решено оставить писателям фантастам - расчеты показывали, что тут всё в норме, никакие законы не нарушаются и курица таки должна была в своё время скакать по его столу и мешать делать ему уроки. Но он ничегошеньки такого не помнил.
После последней колхозной курицы, от отчаянья, было решено собрать все остатки зарплаты, пойти в зоомагазин и накупить там самой дешевой живности. Предварительно всем коллективом Пашку долго пытали: не заводились ли в доме в его детстве мыши или ещё какие гады? Марик даже пытался его гипнотизировать, вооружившись самоучителем для желающих править миром. Но Пашкина память не выдавала ничего, кроме любимого попугайчика, которого он собственноручно купил на птичке за «макулатурные» деньги, счастливо содержал в любви и заботе и собственноручно же похоронил во дворе в 10-м классе.
В результате, в ближайшем зоомагазине были выкуплены все крысята и хомячки, кои и последовали в неведомое далеко почти в одночасье вслед за курами.
Пашка забито сидел в углу и бубнил, мол, не мог он не заметить стада кур, крыс и хомяков, дефилирующий по его столу, и требовал перерасчетов в формулах. Ребята горячо отстаивали правильность своих расчетов и уже лезли с кулаками, как с последним аргументом.
В этот-то момент и вернулась Настька. Как оказалось, она всё лето проработала вожатой в лагере, загорела, отдохнула, заработала денег и поняла, что хоть Пашка и редкостный негодяй и эгоист, но она его любит и жить без него ну никак не может.
Пашка посмотрел на нее красными, несчастными и совершенно пустыми глазами. Встрепенулся. «Деньги есть?». Молча забрал кошелек и исчез в неизвестном направлении. Через полчаса он, пыхтя, запихивал в установку метрового крокодила, приговаривая, что если бы у них в расчетах все было верно, то не сидел бы он тут сейчас с ними, а был бы сожран этим чудовищем десять лет назад прямо за выполнением домашних заданий и висел бы его портрет в черной рамочке на школьной доске почета - «погиб при исполнении».
Ребята испуганно жались по углам и пытались решить, что безопасней - не трогать его или таки попытаться вызвать третью бригаду?
Крокодил исчез.
Пашка устало сполз по стене, опустил голову и беззвучно затрясся. Потом начал всхлипывать… и... зашёлся в хохоте.
Настя начала нашаривать дрожащей рукой телефон, чтобы вызвать неотложку. Павлик, подскочил, схватил Настю на руки, закружил, заорал: «Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ!!! ВСЁ ПРАВИЛЬНО!!!», чем окончательно напугал всех остальных.
Через час, в кабинете главврача психиатрической лечебницы вся компания, включая Пашку, их научного руководителя и парочки любопытствующих профессоров от психиатрии, заворожено слушали Пашкины детские воспоминания.
Раньше эта квартира была коммунальная. И в соседней комнате, которая потом стала принадлежать Пашкиной сестре, тогда проживал одинокий и на редкость противный старичок-крохобор. Жил он на одну зарплату ночного сторожа в зоопарке, потому что дети его давно разъехались кто куда и из-за мерзкого характера своего папаши старались и не вспоминать про него. Питался он всё больше кашами, которые старательно варил на кухне, засекая по часам время варки и кропотливо высчитывая затем, сколько кубометров газа он потратил и какую сумму («И НИ КОПЕЙКОЙ БОЛЬШЕ!!!») он должен внести в общую кассу. Оставлять свою кашу в общем холодильнике в коридоре он боялся - был уверен, что соседи непременно её съедят, поэтому всегда уносил в комнату. А там она достаточно быстро портилась. Поэтому в течение нескольких месяцев он собирал статистику для минимизации затрат и даже несколько раз обращался к Пашке за консультацией по математике. В результате он выработал оптимальную систему, позволяющую ему варить каждый раз ровно столько каши, сколько нужно, чтобы она не успела испортиться и при этом не затрачивать лишнего газа.
В общем - старичок был, мягко говоря, со странностями.
Однажды, среди ночи, на всю квартиру разнёсся редкий по тем временам, праздничный и ни-с-чем-не-перепутываемый запах куриного бульона. Тогда никто и не понял, откуда. Потом это стало повторяться достаточно часто, а из-за стены старичка по ночам раздавались хлюпающие звуки и даже пару раз послышалось кудахтанье. Соседи посокрушались: мол, совсем ослаб головой дедок. Да и вообще он стал какой-то суетливо-таинственный, начал потихоньку интересоваться мистикой и даже однажды, отловив Пашку в темном коридорном углу, спросил: «Вот ты тут у нас самый учёный. А скажи-ка мне: человек произошел от курицы или от обезьяны?».
Как-то старикашка язвительно похвастался, что теперь дети его боооольших высот достигли, ууух каких больших! Вы и помыслить такого не можете!» и снабжают его курятиной из секретных научных пайков, каких даже партийным не дают!
Дальше - хуже. В комнате дедка стало постоянно что-то шебуршиться, хрустеть и трещать. А потом Пашка уехал в пионерский лагерь. Когда же он вернулся, дедка уже не было, комната теперь принадлежала им и как раз завершались работы по переносу стены сантиметров на 20 в ущерб Пашкиной комнате, потому что иначе сестренкино пианино никак там не помещалось. Стол пришлось переставить на то место, где прежде стояло пианино.
Дед, говорили, совсем сошел с ума, притащил в дом ползоопарка. Последней каплей был украденный крокодил, которого сам же дед и перепугался до полусмерти среди ночи - видать забыл спросонья. В общем, бедного старичка отправили в санаторий для душевнобольных. А Пашка, загорелый и отдохнувший после лагерного лета был счастлив, что теперь у него будет своя собственная комната, без всяких девчачьих глупостей.