О воспоминаниях и не только...
Воспоминаний из ранней детсадовской поры во мне почти не осталось, о чем я безумно печалюсь. Причем, с каждым годом печаль эта, почему-то, всё острее, всё неуёмнее. Как будто беспомощно наблюдаешь, как всё дальше уходишь сам от себя. Вернее, чувствуешь, как становится всё более призрачным, всё менее сопоставимым с тобой, нынешним, некий непостижимый и непредсказуемо-счастливый человечек, растворяющийся в том над-пространстве, из которого он явился на короткое время, всегда при этом ощущая его в себе, и вот теперь, освобожденный памятью совершенно повзрослевшего человека, в него же и возвращается.
Всегда поражался и восхищался способности иных моих друзей-однополчан (имею в виду полк своего поколения), сохранять (а иной раз, и приумножать :)) в себе едва ли не младенческие воспоминания во всей их первозданной плотности и живости, в каких-то совершенно беллетристических подробностях, в чуть ли не фундаментальной полноте дум, сопутствовавших каждому их, образно говоря, сиживанию на горшке.
И всё же, редкие черепки собственного архейского периода и в моей непутевой черепушке чудом ещё сохранились. А может, те смутные, зыбкие, едва различимые сквозь покров неизвестной материи картинки, которые иногда застают меня врасплох, всего лишь уловка сознания, порожденная рассказами, услышанными в семье. Не раз, например, доводилось мне быть свидетелем того, как бабушка, как правило, и водившая меня в садик куда-то на «Пятерку», в район улицы Радищева, рассказывала своим благодарным слушателям такую
Когда воспитателям позарез надо было ненадолго отлучиться куда-то со своего, требующего неусыпного бдения педагогического поста, они собирали всю группу в кружок, сажали меня, пятилетнего обормота, в центр этого круга с какой-нибудь книжкой (а читать я, действительно, научился очень рано) и спокойно уходили по своим неотложным делам. Потому как было уже ими проверено - во время этих публичных чтений в нашей тесной детсадовской компании царили тишь да гладь, да божья благодать. Со слов воспитателей, опять же, в бабушкиной интерпретации, бывали случаи, когда отлучки длились чуть дольше, чем предполагалось. И, когда очередная «растительница» детских душ возвращалась, то нередко обнаруживала, что читал я своим товарищам по несчастью давиться манной кашей вроде бы и ту же самую книжку, но, видимо, пока какое-то никому неизвестное её продолжение.
Не могу с точностью утверждать, так ли было на самом деле, но вот это желание погружаться в текст, растворяться в совершенно исчерпывающем вселенную пространстве текста, а потом изнутри наблюдать некие его превращения, происходящие как будто и не без твоего участия, замечал потом в себе постоянно. И всё равно, какой это был текст - мой собственный или чужой, хороший или ужасный, чуждый мне или близкий. Так происходило даже тогда, когда мне, как комсоргу школы (боже, неужели это тоже было со мной?) приходилось толкать речь с трибуны какой-нибудь общегородской отчетно-выборной конференции. Кстати, едва ли не с этих речей возникли мои первые проблемы со всевидящим оком ГБ. Так было, и когда ещё совсем зеленым адвокатом я забывал, что у судебных прений нет предела только с точки зрения УПК, а в судейских креслах сидят злая на весь мир тетка-председательша, с пилатовой мигренью и ожидающем дома мужем-импотентом, и два ещё не похмелившихся ударника комтруда, коим нет никакого дела до твоей латыни с пошехонским акцентом. Я всего этого не наблюдал, я был там - в исчерпывающем вселенную пространстве слова. И мне тоже не было дела ни до кого, кто выпадал за пределы этой вселенной. Ни до какой публики. Да и сейчас, если честно сказать, мало что изменилось в этом отношении…
Собственно, к чему я это всё… Ах да, всё опять к нашим скорбным делам поэтским…
Есть из рассказанного мной правила, одно исключение, природу которого я, как ни бился, не могу себе объяснить. Почему-то, почти не случается со мной подобного претворения мира и растворения в нем, когда я читаю свои собственные стишки. Именно в этом случае. Какое-то непостижимое для меня самого нетерпеливое небезразличие к стороннему восприятию появляется. Какая-то невероятная потребность быть услышанным и расслышанным в каждой ничтожной подробности звука и того, что за звуком. И чем зыбче, чем невнятней эта подробность для меня самого, тем нестерпимей жажда ощутить со-родственный отзвук извне. Нечто необъяснимое происходит во мне - ожидание со-прозрачности двух темнот... Вселенная размыкается. И ты постоянно выныриваешь из текста на поверхность, пытаясь различить этот отзвук. И понимаешь, что уже почти не уходишь с поверхности вглубь. И от этого становится ещё омерзительней - до ненависти к себе от невозможности остаться наедине с самим собой внутри своего же стихотворения. А ведь должно было быть, казалось, наоборот. Со стороны всё это выглядит, наверное, жалко и нелепо. Может, потому я почти всегда стараюсь избегать публичных выступлений со своими бормотами. И очень, очень близок к тому, чтобы прекратить эти бултыхания вовсе…
Но вот вопрос к себе, этот предательски изнуряющий вопрос, он всё равно останется, он всё равно не оставит в покое…
Да, не думал, что столько наговорю... Мой поклон всем, кто всё же добрался до последнего многоточия. Я ведь, между прочим, ещё и совершенно искренне поинтересоваться хотел у своих дорогих френдов - а у вас много ли воспоминаний сохранилась из своего детства? Лет эдак до семи. И что для вас значат эти воспоминания? Буду очень рад, если кто-то поделиться своими самыми яркими воспоминаниями. Это бы для меня сейчас гораздо благотворнее всяких капель и таблеток оказалось...
Всегда поражался и восхищался способности иных моих друзей-однополчан (имею в виду полк своего поколения), сохранять (а иной раз, и приумножать :)) в себе едва ли не младенческие воспоминания во всей их первозданной плотности и живости, в каких-то совершенно беллетристических подробностях, в чуть ли не фундаментальной полноте дум, сопутствовавших каждому их, образно говоря, сиживанию на горшке.
И всё же, редкие черепки собственного архейского периода и в моей непутевой черепушке чудом ещё сохранились. А может, те смутные, зыбкие, едва различимые сквозь покров неизвестной материи картинки, которые иногда застают меня врасплох, всего лишь уловка сознания, порожденная рассказами, услышанными в семье. Не раз, например, доводилось мне быть свидетелем того, как бабушка, как правило, и водившая меня в садик куда-то на «Пятерку», в район улицы Радищева, рассказывала своим благодарным слушателям такую
Когда воспитателям позарез надо было ненадолго отлучиться куда-то со своего, требующего неусыпного бдения педагогического поста, они собирали всю группу в кружок, сажали меня, пятилетнего обормота, в центр этого круга с какой-нибудь книжкой (а читать я, действительно, научился очень рано) и спокойно уходили по своим неотложным делам. Потому как было уже ими проверено - во время этих публичных чтений в нашей тесной детсадовской компании царили тишь да гладь, да божья благодать. Со слов воспитателей, опять же, в бабушкиной интерпретации, бывали случаи, когда отлучки длились чуть дольше, чем предполагалось. И, когда очередная «растительница» детских душ возвращалась, то нередко обнаруживала, что читал я своим товарищам по несчастью давиться манной кашей вроде бы и ту же самую книжку, но, видимо, пока какое-то никому неизвестное её продолжение.
Не могу с точностью утверждать, так ли было на самом деле, но вот это желание погружаться в текст, растворяться в совершенно исчерпывающем вселенную пространстве текста, а потом изнутри наблюдать некие его превращения, происходящие как будто и не без твоего участия, замечал потом в себе постоянно. И всё равно, какой это был текст - мой собственный или чужой, хороший или ужасный, чуждый мне или близкий. Так происходило даже тогда, когда мне, как комсоргу школы (боже, неужели это тоже было со мной?) приходилось толкать речь с трибуны какой-нибудь общегородской отчетно-выборной конференции. Кстати, едва ли не с этих речей возникли мои первые проблемы со всевидящим оком ГБ. Так было, и когда ещё совсем зеленым адвокатом я забывал, что у судебных прений нет предела только с точки зрения УПК, а в судейских креслах сидят злая на весь мир тетка-председательша, с пилатовой мигренью и ожидающем дома мужем-импотентом, и два ещё не похмелившихся ударника комтруда, коим нет никакого дела до твоей латыни с пошехонским акцентом. Я всего этого не наблюдал, я был там - в исчерпывающем вселенную пространстве слова. И мне тоже не было дела ни до кого, кто выпадал за пределы этой вселенной. Ни до какой публики. Да и сейчас, если честно сказать, мало что изменилось в этом отношении…
Собственно, к чему я это всё… Ах да, всё опять к нашим скорбным делам поэтским…
Есть из рассказанного мной правила, одно исключение, природу которого я, как ни бился, не могу себе объяснить. Почему-то, почти не случается со мной подобного претворения мира и растворения в нем, когда я читаю свои собственные стишки. Именно в этом случае. Какое-то непостижимое для меня самого нетерпеливое небезразличие к стороннему восприятию появляется. Какая-то невероятная потребность быть услышанным и расслышанным в каждой ничтожной подробности звука и того, что за звуком. И чем зыбче, чем невнятней эта подробность для меня самого, тем нестерпимей жажда ощутить со-родственный отзвук извне. Нечто необъяснимое происходит во мне - ожидание со-прозрачности двух темнот... Вселенная размыкается. И ты постоянно выныриваешь из текста на поверхность, пытаясь различить этот отзвук. И понимаешь, что уже почти не уходишь с поверхности вглубь. И от этого становится ещё омерзительней - до ненависти к себе от невозможности остаться наедине с самим собой внутри своего же стихотворения. А ведь должно было быть, казалось, наоборот. Со стороны всё это выглядит, наверное, жалко и нелепо. Может, потому я почти всегда стараюсь избегать публичных выступлений со своими бормотами. И очень, очень близок к тому, чтобы прекратить эти бултыхания вовсе…
Но вот вопрос к себе, этот предательски изнуряющий вопрос, он всё равно останется, он всё равно не оставит в покое…
Да, не думал, что столько наговорю... Мой поклон всем, кто всё же добрался до последнего многоточия. Я ведь, между прочим, ещё и совершенно искренне поинтересоваться хотел у своих дорогих френдов - а у вас много ли воспоминаний сохранилась из своего детства? Лет эдак до семи. И что для вас значат эти воспоминания? Буду очень рад, если кто-то поделиться своими самыми яркими воспоминаниями. Это бы для меня сейчас гораздо благотворнее всяких капель и таблеток оказалось...