ОСЕННИЕ ПЕРИПЛЫ
В собрании стихотворений, объединенных рубрикой ”LYROLEGO” новые замечательные тексты давно любимых мной авторов - Евгения Коновалова, Александра Кабанова, Лады Пузыревской, Сергея Шелкового, Геннадия Ермошина, Дмитрия Коломенского, Лады Миллер, Алексея Остудина, Владимира Мялина, Алексея Ивантера, Ивана Зеленцова.
Цитата из собрания:
«О, пароходик отошедший! О, дым над пристанью пустой! Есть в нашей юности ушедшей настой хмелящий и густой. Дана нам в зрелости свобода от животворных этих чар. Тихи медлительные воды, над Плёсом сумерки и пар, найдёшь подсоленное слово, перекатаешь по губе… но нет свободы от былого, оно во мне, оно в тебе, о нём и скажешь и напишешь, и от бессилия соврёшь; мотив полуночный услышишь, и что-то давнее поймёшь»…
В разделе «PERSONA GRATA» рад отдельно и подробно представить редкую по своей глубине и проникновенности лирику Сергея Пагына.
Цитата из раздела:
***
Память - словно старуха, выжившая из ума,
или развеет прахом, или снесет в чулан
все, что считал я главным… Заштопанная сума,
в бледный цветочек узел, оттянутый вниз карман
сохранят лишь безделицу: колесико от часов,
коготь птичий, железку с пружиной в ней,
маковую головку, ржавый дверной засов,
сморщенный терна плод, рассыпавшийся репей.
Гаснут беда и нежность…Стынет любви ожог…
Но во мне проступают, будто из-под воды,
крошечный вызов смерти, тоненький голосок -
птичий коготь,
чешуйка сияющая слюды...
ЛАДА ПУЗЫРЕВСКАЯ lada_dol
про осень
просветлеешь лицом к лицу
и с того не легче
за оконным стеклом завис горизонт на вырост
и ржавеет ландшафт, и время совсем не лечит
этой осени стойкий ласковый нежный вирус
посмотри, облака косяком подались на нерест
оставляя чешуйки снов в семицветных хордах
и полынь не звезда
и на мёд извели весь вереск -
бабье лето, хмельная песня на трех аккордах
пламя синих ночей изошло на трескучий лепет
поревёшь у реки - ни жива, ни мертва водица
это осень бесстыдно горбатого снова лепит
то ли бога нам -
кто же станет с таким водиться?..
так и ты
мне ни в жизнь ни одной не простишь измены
оставляя столбом соляным, старожилом чащи
иступлённой иглой, умыкающей свет из вены
слепорожденным вещим сном
в пустоте урчащей
пусть на время, но время свертывания короче
я не спорю, что ты любил меня крепче, Отче
но я тебя - чаще
ЕВГЕНИЙ КОНОВАЛОВ dzen_john
Джазовая импровизация
Многоногое чудище джаза
переваливается по клапанам, раструбам, столам
своими синкопами, слушателей держа за
галстуки и манжеты. Чуть не сто ламп
отражаются в саксофонной латуни,
кружатся фейерверком зноя, похоти, тоски
на оси диксилэнда. В музыкальном раю ли, аду - не
одно пьяное сердце виниловым диском разбивается вдребезги.
Чудище вздрагивает нотами-ногами,
пошатывается, кажется, сейчас упадёт
прямо в ночь, завалится на бок, распадётся на гаммы
в пентатоническом хаосе апокалипсиса. Но вот
одним резким скачком марала
чудный зверь выправляется, торжествует, даёт посмотреть
всем собравшимся на поминки, что только играл он
с миром, как с леопардом, в собственную смерть.
Дробь барабанов, лязг тарелок,
стук как гром, дрожь как дождь
по коже, по жести, мурашками по телу
вечное соло. Не ударник - вождь атакапа и его лошадь
мчатся в фиолетовый горизонт Миссисипи
напрямик через прерию, мимо Нового Орлеана, как
мимо будущего, опережая слова и мысли или,
наоборот, претворяя их в очередной стихотворный пустяк.
Жизнь, мы были близки с тобою, -
насколько возможно. Остальное не так уж и важно - где,
с кем. В бессмысленной и протяжной задумчивости гобоя
страсть оправдывать и таить. В ослепительной наготе
растворяться лунатиком, счастливцем, глупцом. А после
ткань прерывистого дыханья на облезлые лоскуты
рвать... Кругом полифония джаза, ну так авось ей
удастся выговорить всё то, что не услышала ты.
Остаётся опять укутаться в ворох
воспоминаний - эти обноски славно греют шута
в заигравшейся осени. Под занавес трубного разговора
с саксофоном - на безмузье - признания рюмке шептать,
но ни капли жалости! Ведь на сцене
только джаз. Полоумный рояль вырывается из-под рук
пианиста. И как он в этой горячке ценит
каждую из восьмидесяти восьми своих чёрно-белых подруг.
Вот он клавиши рассыпает, как сорго,
меж ленивых ценителей и невыспавшихся зевак
в удобренных креслах, готовых выместить этот сор на
ближних, если не в подворотне. Добрый знак,
что ему наплевать на слушателей. К чёрту
он давно их послал бы, но неповторимая эта игра
забирает его целиком. Каждый жест, каждый миг отсчёта
на доске одиночества поневоле любвеобилен и краток.
Наконец, всё ревёт, наслаждается, исходит в жажде
невозможного здесь экстаза. Будь у музыки кулаки,
она в щепки вселенную разнесла бы однажды,
а затем сочинила новую. Где ни зги
не видать рассудком, но повезло
с гневом, яростью, счастьем. Где зовут, как
провожают в партитуру финальной любви, - вне слов,
чистым хроматическим апофеозом звука.
АЛЕКСАНДР КАБАНОВ alexandr_k
* * *
Блажен фуникулер, что он - на букву «фу»,
когда над ним горит и плавится магнето,
когда в него, как в тесную строфу -
упрятано удушливое лето,
а это: фосфор, ацетон да йод,
и тень сомнения прохлады не дает.
Так поплавок (с оглядкой на бесценник:
где «лав» - любовь, где «поп» - простой священник,
где «ок» за око - плохо ль, хорошо ль)
подтягивают вверх, чтоб избежать повтора,
чтоб глубину возвысить до упора,
и в жабрах облаков поблескивает соль.
…Тбилиси - прирожденный рыболов,
во тьму церквей, на звон колоколов
спешат грузины, ожидая клева,
в конце концов - в начале было Слово,
а не шашлык на длинном шампуре,
и не благая весть о хванчкаре.
Фуникулер взобрался на галерку,
и я люблю тебя, фуникулерку,
ты говоришь, что Лермонтов лежит
на холмах Грузии - плененный, вечный жид,
на холмах Грузии теперь лежать опасно,
и я киваю головой согласно:
да-да, и по веревочке бежит…
ГЕННАДИЙ ЕРМОШИН g_ermoshin
Колокола
Калики, оборванцы, скоморохи, -
Колокола владимирской дороги, -
Они так много знают о Руси.
Кандальный переплач над куполами…
Пенькой проворной, пулей, шомполами… -
Кому как пало, - Господи, спаси!..
Мы все рядком здесь, как в строю солдатском…
Что ж так неладно в «королевстве датском»?.. -
До срока чахнуть принцам от вранья…
Ну, здравствуй, старый дом, унылый дворик,
Где так любил пивать наш бедный Йорик,
Придворный толкователь бытия.
Осенний дым отечества и тлена…
Неузнанный стою, беглец из плена
Свихнувшихся от алчности столиц,
Седой мальчишка с пожелтевшей фотки…
И никого, с кем я бы выпил водки, -
Нас тут не вспомнят - ни имён, ни лиц…
Один лишь тупичок кривоколенный,
Что дремлет по-над пропастью вселенной
И пеленает старческие сны
О том, что было, и о том, что стало,
В ненастья сплин, и зимнюю опалу,
И морок проступающей весны…
Да жёлтые цветы в окне забытом, -
Офелии, а может, Маргариты? -
И боль, и трепет, - чья же тут вина?..
Наивно как, и глупо, и прекрасно!..
Но всё же не напрасно, не напрасно!..
Ну, здравствуй!.. Но в ответ - лишь тишина…
Лишь ночь без сна - бездомная лахудра,
Похмельный взгляд ноябрьского утра,
Гвалт пьяной электрички до Москвы…
Опять в бедлам под смогом вместо неба,
Где затерялись наши быль и небыль,
Где мы давно ни живы, ни мертвы…
Где не прямы ни время, ни пространство,
Уродец-век холопства и засранства
Красуется в кривозеркалье душ…
Но там, в глубинке, - величаво-строги, -
Колокола, и дальние дороги,
И небо - в зеркалах российских луж.
СЕРГЕЙ ШЕЛКОВЫЙ
* * *
Демон полдня движением страстным
отторгает скудение: "Брэк!"
Августовским оливковым маслом
протирает смарагд-оберег.
И стакан наполняя до края
неопознанным местным вином,
пьёт не в меру, не слыша, не зная
поучений - ни духом, ни сном.
Жарко-глиняный бражник зенита,
василиск, гуманоид, циклоп!
Голова твоя, Хронос, обрита
и широк вулканический лоб,
чтоб и клинопись, и пиктограммы
на упрямом вместились челе,
чтоб заветы отца Авраама
со стихом о змее и орле -
породнились с Волошинским гимном,
с ворожбой Мандельштамовых строф...
Демон зноя в язычестве дивном
воздымает излишества штоф,
чтоб опять сквозь стеклянные грани
приласкала в пространстве рука:
опасенья, снованья, гаданья
чада, зяблика и мотылька.
Цел летун-махаон! Не застрелен,
не изловлен хватательным ртом.
И лимонниц, и парусниц-фрейлин
сберегут воздуся на потом...
Что нам стоит - остаться живыми?
Надо просто с утра захотеть!
Демон Хронос - жестокое имя,
но нежна его ловчая сеть.
ЛАДА МИЛЛЕР
Пропала
Чуть осень, чувствую, пропала -
Пусть ветер сух и небо ало,
И ночь расписана углём,
Но всё же, Господи, как мало
Огня в урочище твоём.
А эта осень - только повод...
На части белый свет расколот,
Лишь ты, как маковка, внутри,
Всё остальное - лёд и холод,
Хоть весь до ладанки сгори.
Но разве жаловаться смею?
(И счастья нет, и слёзы злее,
И тонет истина в вине)
Но там, в пугливой глубине,
Трепещет бабочка - Психея,
На время выданная мне.
ДМИТРИЙ КОЛОМЕНСКИЙ kolomensky
* * *
Шататься по городу, полнить горячим вином
Разинутый рот, или пивом - утробу в одном
Питейном подвале, а после в другом, отмечая
Не то что б родство или сходство ментальное, но
Отсутствие чужести, страха - что, в общем, одно.
И снова залить в себя кружку, и снова - не чая.
Как можно скорее покинуть бессмысленный гурт,
Где лают японцы и где итальянцы орут,
Кишкою подземки добраться до серых предместий
И думать, в словесные пазухи горсть запустив,
О том, что сухой, обезличенный инфинитив
В дорожных заметках, пожалуй, на диво уместен.
И, жесткое имя катая по горлу, опять
Глазеть на чешуйчатый строй черепичных опят,
Ползущих на склоны, со Смиховом всласть веселиться,
Помалкивать в Йозефовом у кладбищенских врат
И с тем же сарказмом взирать с Вышеграда на Град,
С каким петербуржец глядит в направленье столицы.
АЛЕКСЕЙ ИВАНТЕР
* * *
Светло, прокошено и чисто в убитом засухой саду. И ты - как жизнь киноартиста - вся на виду, вся на виду. В плену рассеянного света мой «Рейнметалл» и венский стул из тех времён, которых нету - железный лязг, далёкий гул, от дачи ключ не подошедший, окно на первом этаже, ушедший брат, отец ушедший, не вспоминаемый уже…
Оно вернётся-обернётся, ударит в колокол ночной, оно на лестнице споткнётся и чертыхнётся за стеной: кирза гармошкой, руки в брюки, и покати в дому шаром, и к ляду точные науки, когда на пристани паром, когда в бинокль довоенный из-за соснового ствола увидишь, как в иной Вселенной ты мимо пристани прошла! О, пароходик отошедший! О, дым над пристанью пустой! Есть в нашей юности ушедшей настой хмелящий и густой. Дана нам в зрелости свобода от животворных этих чар. Тихи медлительные воды, над Плёсом сумерки и пар, найдёшь подсоленное слово, перекатаешь по губе… но нет свободы от былого, оно во мне, оно в тебе, о нём и скажешь и напишешь, и от бессилия соврёшь; мотив полуночный услышишь, и что-то давнее поймёшь.
Слова
На окрайне Ильинского сада на излёте холодной весны я родился под эхо парада у Великой Кремлёвской Стены. Крепкий запах солянских солений настигал и в Ильинском саду! Я застрял между двух поколений где-то в тридцать девятом году. Я потомок пастушьего рода, сердцем знающий коз и овец. Я из тридцать девятого года пулемётного взвода боец. Трижды веком меня обернули, запихнули мне в глотку слова, но гулят мне московские гули, подмосковная кычет сова.
Опусти же железное веко, всё равно не берёт укорот, если горло заткнуть человеку, речь из кожи проступит, как пот. Опусти же железное веко, тяжела мне твоя булава! Если в землю зарыть человека, из земли вырастают слова.
ВЛАДИМИР МЯЛИН
* * *
Спи, тоска, в деревянной кроватке,
Под желтушную лампочку дня.
Спи, сестра моя, чутко и сладко,
И во сне не забудь про меня...
Пусть приснится тебе, как бывало,
В воскресенье в родном далеке -
Грозный ангел с лучом из металла
И с пшеничной косицей в руке.
Пусть шепнёт, хлебопашец и воин,
На землистом наречье своём -
Как прилягу, тобой успокоен,
На кровать свою пасмурным днём ...
И на ложе провально-упругом,
Мне в воскресном привидится сне,
Как бредя, то с мечом, то за плугом,
Приближается небо ко мне ...
АЛЕКСЕЙ ОСТУДИН alex_ostudin
Сакартвело
Танцующий лезгинку шесть веков
оброс Тбилиси шерстью облаков -
оттуда и прядётся нить Кавказа.
Куру с Арагви Лермонтов связал:
у Грузии зелёные глаза
и гибкий стан девицы, что ни разу.
Я здесь гнездо стеклянное совью
чтоб миндалём украсить жизнь свою.
Шелковица икру и пудру мечет,
как будто запах чачи ни при чём,
цепляет ветер гаечным ключом
и с болью выворачивает плечи,
захочешь - колыбельную споёт...
Приходит время «запад-на-перёд»
туманом на коленках горы штопать.
А в Кобулети, ниже на этаж:
напоминает губы целаваш,
аджарский хачапури - глаз Циклопа:
холодной пеной море врёт в лицо,
не дождь идёт, а горькое винцо,
овечьим сыром небо быть могло бы
где смерч на горизонте до краёв
налит, как рог, и только грома рёв,
и голоса навстречу: гамарджоба!
ИВАН ЗЕЛЕНЦОВ
Небо на двоих
заноза в сердце, под покровом тьмы,
при свете дня так много раз по кругу
прошли часы с тех самых пор, как мы
с тобой чужими сделались друг другу -
мне кажется, что утекли века,
что люди сотни войн перетерпели,
и где-нибудь смогли наверняка
взлететь на воздух несколько империй,
и порасти развалины плющом.
я даже перестал с твоим плащом
плащи случайных путать незнакомок.
душа темна, как лестничный пролет,
но где-то в глубине болит обломок
любви и светит вечность напролет...
...одна-другая вечность - и пройдет.
не умер я и не сошел с ума,
тюрьма меня минула и сума,
плыву по миру, словно легкий глайдер.
покуда кверху задрана башка,
я веселей китайского божка.
люблю гулять один, на небо глядя.
там кто-то вяжет белые банты,
там синева густа и ядовита,
и знаю я - под тем же небом ты
остришь и врешь, смеешься, пьешь мохито,
закинув ногу на ногу, сидишь,
пускаешь дым в уютный сумрак бара,
и юному вздыхателю твердишь,
что ты ему, а он тебе - не пара.
начав вести обратный счет по дням,
клянешь судьбу. готовишь ужин мужу.
брезгливо юбку длинную подняв,
спешишь в метро, перебегая лужу...
ты смотришь вниз, но, в сущности, легка
вся жизнь твоя. и я с тоски не вою.
...но в этой луже те же облака,
что над моей летают головою.
и росчерки одних и тех же крыл
их поутру окрашивают алым.
знать, кто-то добрый нас с тобой укрыл
московским небом, словно одеялом,
и мы проснемся где-нибудь не здесь,
коль вообще такое место есть...
а нет - прощай. прости, все это не о
моих мечтах и горестях твоих.
у нас с тобой одно лишь только небо,
одно лишь только небо на двоих.
лишь не и бо, лишь только бо и не.
взгляни в него.
и вспомни обо мне.
СЕРГЕЙ ПАГЫН
***
Во времени все больше вещества,
оно густеет, принимает формы
окна ночного,
ветки,
рукава
висящей куртки,
бабушкиной торбы
с пучками трав от хворей и от ран…
И вот однажды в нежилом тумане
ты обретёшь спасительный каштан,
невесть откуда взявшийся в кармане.
И если что-то липы гнёт окрест -
прозрачное и жгучее, как солнце, -
так это ветер из нездешних мест,
так это вечность над тобой несётся.
***
Замиранье.
Тайна.
Субботний вечер.
В пустотелой тыкве горит свеча,
освещая сына лицо и плечи.
А потом он улицей мчит, рыча,
с головою тыквенной невесёлой -
треугольный взгляд, золотой ощер…
В темноте прозрачной,
живой,
сверчковой
он кота стращает, что к ночи сер,
да детей соседских…
Их визг и радость,
убеганье в стрёкот, в бурьянный прах,
убыванье лета,
и страх, и сладость,
голова, мерцающая в руках.
***
С.Т.
В нехоженом небе - представь на мгновенье -
шиповник,
заката откос
и мы за столом,
и у наших коленей
слоняется времени пёс.
Мерцающий праздник
на рюмочных ножках,
креплёное счастья вино,
холщовая скатерть,
и вензель на ложке
значенье утратил давно.
И бабочку грусти, что кротко сидела
у вечности в твёрдой горсти,
спугнёшь ненароком, промолвив: «Стемнело…
И надо бы лампу нести…»
И грусть запорхает, легонько касаясь
морщинистых лбов,
и в ночи
к земле, словно тропкой, пойдём, спотыкаясь,
лучом поминальной свечи -
к дверям и оконцам субботнего рая,
где те, кого нету родней,
сухие рубашки с веревки снимая,
играющих кличут детей.
***
В декабре к полудню темно, как в бане.
Ко двору идя с ненаглядной вместе,
хорошо представить, что сел ты в сани
и, дохой укрывшись, скрипишь в поместье,
где стрекочут свечи и тени мягки,
и хозяйка смотрит светло и робко,
и ты режешь кус кулебяки,
предварительно выпив зубровки стопку.
Ну, а в жизни каши поев от пуза
и бутылку хлопнув бурды прокисшей,
упадешь во сна голубую лузу,
где увидишь себя мальчишкой,
в узкоплечей речке ловящим раков…
А потом - средь сосен пустого бора…
И скачок - тебе уже сорок с гаком,
мать седа и отец твой хворый.
И со сна заплачешь, еще не битый
по затылку темной судьбой- злодейкой,
и слеза, застряв на скуле небритой,
меж щетинок светлых найдет лазейку
и скользнет по шее худой и белой,
беззащитной, знобкой - такой, как в детстве…
Между тем на свете вконец стемнело,
лишь окно горит по соседству,
да из кухни свет течет понемножку.
К пирогу орехов набив пригоршню,
шведской горечи к ночи ты выпьешь ложку,
но уже не станет намного горше.
***
Праздник, улыбка сына, в день осенний - окно.
Сколько ещё у жизни света припасено
в дальней ночной заначке!
Но, на спирту сухом
бессонниц своих сгорая, я шепчу о другом…
Боже, Ты дал мне душу - яблоком в плоть вложил,
пусть и без червоточин, так почему, скажи,
память её за тыном здешнего бытия
тает, как воск покорный перед лицом огня?
Лапкой жучиной, Боже, в травах Твоих, в глуши
тронет ли узнаванье яблочный бок души?
Чтобы, дрожа, светились в стылом далёком сне
осень,
улыбка сына,
зеркальце на окне.
***
Память - словно старуха, выжившая из ума,
или развеет прахом, или снесет в чулан
все, что считал я главным…Заштопанная сума,
в бледный цветочек узел, оттянутый вниз карман
сохранят лишь безделицу: колесико от часов,
коготь птичий, железку с пружиной в ней,
маковую головку, ржавый дверной засов,
сморщенный терна плод, рассыпавшийся репей.
Гаснут беда и нежность…Стынет любви ожог…
Но во мне проступают, будто из-под воды,
крошечный вызов смерти, тоненький голосок -
птичий коготь,
чешуйка сияющая слюды...
***
Когда взметнется петушиный крик
и скрючит эхо холодом колючим,
в молчании почудится на миг
угрюмый скрип хароновых уключин
и плеск воды, смиренной и глухой,
не ведающей птичьего касанья…
Играй, душа, на скрипке золотой,
мурлычь, огонь,
шуми, мое дыханье!
Молчанье - венценосно и темно,
а жизнь растет из звуков суматошных -
из стука ветки в мутное окно,
из писка мыши в ворохе ветошном,
из щелканья игрушки заводной,
из скрипа санок, что несутся с горки…
Молчание - торжественный покой,
а слово - голос, трепетный и ломкий.
Когда на нити тусклой жизни бязь
расщиплет время, остается мука -
неметь в пространстве сумрачном, держась
за нитку ускользающего звука.
***
Как будто силой центробежной
я брошен в сонные дворы,
куда зима тропинкой снежной
несет нехитрые дары…
Что там - в мешке у сей старухи:
тревогу прясть - веретено,
суглинка мерзлого краюха,
тоски прокисшее вино?
Зимы угрюмо бормотанье.
И на пронзительном ветру
души все пристальней вниманье
в дыму житейском и пару
к вещам, подсвеченным грошовой
свечою скорби, к тишине,
прозрачной музыки лишенной,
к фольговой бабочке в окне,
к подаркам зимним, неминучим,
к сухой шиповника листве,
к слезам, и сладким, и горючим,
в платке, на детском рукаве.
И пусть за них не ухватиться,
но и в слепой посмертной тьме
фольговой бабочке светиться
в летящем скошенном окне,
и сердцу сумрачному мерно
тянуть тревоги долгой нить,
слезам гореть,
музЫке меркнуть,
вещам о жизни говорить.
***
О том печаль и жалоба твоя,
что воздух этот слишком толстокожий,
что ветер груб, как будто из рогожи
он сшит суровой нитью декабря.
Что жидок свет за ситцевым окном,
где варят студень к празднику петуший,
где зло взбивает пыльные подушки
сварливая хозяйка перед сном.
Но слышишь голос в трескотне огня,
в прогорклой речи,
в перекличке птичьей?
Он все твердит про смутное величье
окольного
сквозного
бытия.
***
Смерть, как мальчика,
возьмет за подбородок.
«Снегирёк… щегленок… зимородок… -
скажет нежно, заглянув в глаза.
- Ну, пошли со мною, егоза».
И меня поднимет за подмышки,
и глядишь: я маленький - в пальтишке
с латкою на стертом рукаве,
с петушком на палочке, с дудою,
с глиняной свистулькой расписною,
с мыльными шарами в голове.
А вокруг - безлюдно и беззвездно…
Только пустошь, где репейник мерзлый.
Только вой собачий вдалеке.
Только ветер дует предрассветный.
И к щеке я прижимаюсь смертной,
словно к зимней маминой щеке.
Свежий выпуск размещен, как всегда, В ЖУРНАЛЕ СООБЩЕСТВА , и в новом номере журнала ВЕЧЕРНИЙ ГОНДОЛЬЕР .
А предыдущий выпуск теперь можно прочесть и на страницах Поэзии.ру .
По обыкновению приглашаю всех желающих присоединяться к сообществу - к его участникам и читателям.
Цитата из собрания:
«О, пароходик отошедший! О, дым над пристанью пустой! Есть в нашей юности ушедшей настой хмелящий и густой. Дана нам в зрелости свобода от животворных этих чар. Тихи медлительные воды, над Плёсом сумерки и пар, найдёшь подсоленное слово, перекатаешь по губе… но нет свободы от былого, оно во мне, оно в тебе, о нём и скажешь и напишешь, и от бессилия соврёшь; мотив полуночный услышишь, и что-то давнее поймёшь»…
В разделе «PERSONA GRATA» рад отдельно и подробно представить редкую по своей глубине и проникновенности лирику Сергея Пагына.
Цитата из раздела:
***
Память - словно старуха, выжившая из ума,
или развеет прахом, или снесет в чулан
все, что считал я главным… Заштопанная сума,
в бледный цветочек узел, оттянутый вниз карман
сохранят лишь безделицу: колесико от часов,
коготь птичий, железку с пружиной в ней,
маковую головку, ржавый дверной засов,
сморщенный терна плод, рассыпавшийся репей.
Гаснут беда и нежность…Стынет любви ожог…
Но во мне проступают, будто из-под воды,
крошечный вызов смерти, тоненький голосок -
птичий коготь,
чешуйка сияющая слюды...
ЛАДА ПУЗЫРЕВСКАЯ lada_dol
про осень
просветлеешь лицом к лицу
и с того не легче
за оконным стеклом завис горизонт на вырост
и ржавеет ландшафт, и время совсем не лечит
этой осени стойкий ласковый нежный вирус
посмотри, облака косяком подались на нерест
оставляя чешуйки снов в семицветных хордах
и полынь не звезда
и на мёд извели весь вереск -
бабье лето, хмельная песня на трех аккордах
пламя синих ночей изошло на трескучий лепет
поревёшь у реки - ни жива, ни мертва водица
это осень бесстыдно горбатого снова лепит
то ли бога нам -
кто же станет с таким водиться?..
так и ты
мне ни в жизнь ни одной не простишь измены
оставляя столбом соляным, старожилом чащи
иступлённой иглой, умыкающей свет из вены
слепорожденным вещим сном
в пустоте урчащей
пусть на время, но время свертывания короче
я не спорю, что ты любил меня крепче, Отче
но я тебя - чаще
ЕВГЕНИЙ КОНОВАЛОВ dzen_john
Джазовая импровизация
Многоногое чудище джаза
переваливается по клапанам, раструбам, столам
своими синкопами, слушателей держа за
галстуки и манжеты. Чуть не сто ламп
отражаются в саксофонной латуни,
кружатся фейерверком зноя, похоти, тоски
на оси диксилэнда. В музыкальном раю ли, аду - не
одно пьяное сердце виниловым диском разбивается вдребезги.
Чудище вздрагивает нотами-ногами,
пошатывается, кажется, сейчас упадёт
прямо в ночь, завалится на бок, распадётся на гаммы
в пентатоническом хаосе апокалипсиса. Но вот
одним резким скачком марала
чудный зверь выправляется, торжествует, даёт посмотреть
всем собравшимся на поминки, что только играл он
с миром, как с леопардом, в собственную смерть.
Дробь барабанов, лязг тарелок,
стук как гром, дрожь как дождь
по коже, по жести, мурашками по телу
вечное соло. Не ударник - вождь атакапа и его лошадь
мчатся в фиолетовый горизонт Миссисипи
напрямик через прерию, мимо Нового Орлеана, как
мимо будущего, опережая слова и мысли или,
наоборот, претворяя их в очередной стихотворный пустяк.
Жизнь, мы были близки с тобою, -
насколько возможно. Остальное не так уж и важно - где,
с кем. В бессмысленной и протяжной задумчивости гобоя
страсть оправдывать и таить. В ослепительной наготе
растворяться лунатиком, счастливцем, глупцом. А после
ткань прерывистого дыханья на облезлые лоскуты
рвать... Кругом полифония джаза, ну так авось ей
удастся выговорить всё то, что не услышала ты.
Остаётся опять укутаться в ворох
воспоминаний - эти обноски славно греют шута
в заигравшейся осени. Под занавес трубного разговора
с саксофоном - на безмузье - признания рюмке шептать,
но ни капли жалости! Ведь на сцене
только джаз. Полоумный рояль вырывается из-под рук
пианиста. И как он в этой горячке ценит
каждую из восьмидесяти восьми своих чёрно-белых подруг.
Вот он клавиши рассыпает, как сорго,
меж ленивых ценителей и невыспавшихся зевак
в удобренных креслах, готовых выместить этот сор на
ближних, если не в подворотне. Добрый знак,
что ему наплевать на слушателей. К чёрту
он давно их послал бы, но неповторимая эта игра
забирает его целиком. Каждый жест, каждый миг отсчёта
на доске одиночества поневоле любвеобилен и краток.
Наконец, всё ревёт, наслаждается, исходит в жажде
невозможного здесь экстаза. Будь у музыки кулаки,
она в щепки вселенную разнесла бы однажды,
а затем сочинила новую. Где ни зги
не видать рассудком, но повезло
с гневом, яростью, счастьем. Где зовут, как
провожают в партитуру финальной любви, - вне слов,
чистым хроматическим апофеозом звука.
АЛЕКСАНДР КАБАНОВ alexandr_k
* * *
Блажен фуникулер, что он - на букву «фу»,
когда над ним горит и плавится магнето,
когда в него, как в тесную строфу -
упрятано удушливое лето,
а это: фосфор, ацетон да йод,
и тень сомнения прохлады не дает.
Так поплавок (с оглядкой на бесценник:
где «лав» - любовь, где «поп» - простой священник,
где «ок» за око - плохо ль, хорошо ль)
подтягивают вверх, чтоб избежать повтора,
чтоб глубину возвысить до упора,
и в жабрах облаков поблескивает соль.
…Тбилиси - прирожденный рыболов,
во тьму церквей, на звон колоколов
спешат грузины, ожидая клева,
в конце концов - в начале было Слово,
а не шашлык на длинном шампуре,
и не благая весть о хванчкаре.
Фуникулер взобрался на галерку,
и я люблю тебя, фуникулерку,
ты говоришь, что Лермонтов лежит
на холмах Грузии - плененный, вечный жид,
на холмах Грузии теперь лежать опасно,
и я киваю головой согласно:
да-да, и по веревочке бежит…
ГЕННАДИЙ ЕРМОШИН g_ermoshin
Колокола
Калики, оборванцы, скоморохи, -
Колокола владимирской дороги, -
Они так много знают о Руси.
Кандальный переплач над куполами…
Пенькой проворной, пулей, шомполами… -
Кому как пало, - Господи, спаси!..
Мы все рядком здесь, как в строю солдатском…
Что ж так неладно в «королевстве датском»?.. -
До срока чахнуть принцам от вранья…
Ну, здравствуй, старый дом, унылый дворик,
Где так любил пивать наш бедный Йорик,
Придворный толкователь бытия.
Осенний дым отечества и тлена…
Неузнанный стою, беглец из плена
Свихнувшихся от алчности столиц,
Седой мальчишка с пожелтевшей фотки…
И никого, с кем я бы выпил водки, -
Нас тут не вспомнят - ни имён, ни лиц…
Один лишь тупичок кривоколенный,
Что дремлет по-над пропастью вселенной
И пеленает старческие сны
О том, что было, и о том, что стало,
В ненастья сплин, и зимнюю опалу,
И морок проступающей весны…
Да жёлтые цветы в окне забытом, -
Офелии, а может, Маргариты? -
И боль, и трепет, - чья же тут вина?..
Наивно как, и глупо, и прекрасно!..
Но всё же не напрасно, не напрасно!..
Ну, здравствуй!.. Но в ответ - лишь тишина…
Лишь ночь без сна - бездомная лахудра,
Похмельный взгляд ноябрьского утра,
Гвалт пьяной электрички до Москвы…
Опять в бедлам под смогом вместо неба,
Где затерялись наши быль и небыль,
Где мы давно ни живы, ни мертвы…
Где не прямы ни время, ни пространство,
Уродец-век холопства и засранства
Красуется в кривозеркалье душ…
Но там, в глубинке, - величаво-строги, -
Колокола, и дальние дороги,
И небо - в зеркалах российских луж.
СЕРГЕЙ ШЕЛКОВЫЙ
* * *
Демон полдня движением страстным
отторгает скудение: "Брэк!"
Августовским оливковым маслом
протирает смарагд-оберег.
И стакан наполняя до края
неопознанным местным вином,
пьёт не в меру, не слыша, не зная
поучений - ни духом, ни сном.
Жарко-глиняный бражник зенита,
василиск, гуманоид, циклоп!
Голова твоя, Хронос, обрита
и широк вулканический лоб,
чтоб и клинопись, и пиктограммы
на упрямом вместились челе,
чтоб заветы отца Авраама
со стихом о змее и орле -
породнились с Волошинским гимном,
с ворожбой Мандельштамовых строф...
Демон зноя в язычестве дивном
воздымает излишества штоф,
чтоб опять сквозь стеклянные грани
приласкала в пространстве рука:
опасенья, снованья, гаданья
чада, зяблика и мотылька.
Цел летун-махаон! Не застрелен,
не изловлен хватательным ртом.
И лимонниц, и парусниц-фрейлин
сберегут воздуся на потом...
Что нам стоит - остаться живыми?
Надо просто с утра захотеть!
Демон Хронос - жестокое имя,
но нежна его ловчая сеть.
ЛАДА МИЛЛЕР
Пропала
Чуть осень, чувствую, пропала -
Пусть ветер сух и небо ало,
И ночь расписана углём,
Но всё же, Господи, как мало
Огня в урочище твоём.
А эта осень - только повод...
На части белый свет расколот,
Лишь ты, как маковка, внутри,
Всё остальное - лёд и холод,
Хоть весь до ладанки сгори.
Но разве жаловаться смею?
(И счастья нет, и слёзы злее,
И тонет истина в вине)
Но там, в пугливой глубине,
Трепещет бабочка - Психея,
На время выданная мне.
ДМИТРИЙ КОЛОМЕНСКИЙ kolomensky
* * *
Шататься по городу, полнить горячим вином
Разинутый рот, или пивом - утробу в одном
Питейном подвале, а после в другом, отмечая
Не то что б родство или сходство ментальное, но
Отсутствие чужести, страха - что, в общем, одно.
И снова залить в себя кружку, и снова - не чая.
Как можно скорее покинуть бессмысленный гурт,
Где лают японцы и где итальянцы орут,
Кишкою подземки добраться до серых предместий
И думать, в словесные пазухи горсть запустив,
О том, что сухой, обезличенный инфинитив
В дорожных заметках, пожалуй, на диво уместен.
И, жесткое имя катая по горлу, опять
Глазеть на чешуйчатый строй черепичных опят,
Ползущих на склоны, со Смиховом всласть веселиться,
Помалкивать в Йозефовом у кладбищенских врат
И с тем же сарказмом взирать с Вышеграда на Град,
С каким петербуржец глядит в направленье столицы.
АЛЕКСЕЙ ИВАНТЕР
* * *
Светло, прокошено и чисто в убитом засухой саду. И ты - как жизнь киноартиста - вся на виду, вся на виду. В плену рассеянного света мой «Рейнметалл» и венский стул из тех времён, которых нету - железный лязг, далёкий гул, от дачи ключ не подошедший, окно на первом этаже, ушедший брат, отец ушедший, не вспоминаемый уже…
Оно вернётся-обернётся, ударит в колокол ночной, оно на лестнице споткнётся и чертыхнётся за стеной: кирза гармошкой, руки в брюки, и покати в дому шаром, и к ляду точные науки, когда на пристани паром, когда в бинокль довоенный из-за соснового ствола увидишь, как в иной Вселенной ты мимо пристани прошла! О, пароходик отошедший! О, дым над пристанью пустой! Есть в нашей юности ушедшей настой хмелящий и густой. Дана нам в зрелости свобода от животворных этих чар. Тихи медлительные воды, над Плёсом сумерки и пар, найдёшь подсоленное слово, перекатаешь по губе… но нет свободы от былого, оно во мне, оно в тебе, о нём и скажешь и напишешь, и от бессилия соврёшь; мотив полуночный услышишь, и что-то давнее поймёшь.
Слова
На окрайне Ильинского сада на излёте холодной весны я родился под эхо парада у Великой Кремлёвской Стены. Крепкий запах солянских солений настигал и в Ильинском саду! Я застрял между двух поколений где-то в тридцать девятом году. Я потомок пастушьего рода, сердцем знающий коз и овец. Я из тридцать девятого года пулемётного взвода боец. Трижды веком меня обернули, запихнули мне в глотку слова, но гулят мне московские гули, подмосковная кычет сова.
Опусти же железное веко, всё равно не берёт укорот, если горло заткнуть человеку, речь из кожи проступит, как пот. Опусти же железное веко, тяжела мне твоя булава! Если в землю зарыть человека, из земли вырастают слова.
ВЛАДИМИР МЯЛИН
* * *
Спи, тоска, в деревянной кроватке,
Под желтушную лампочку дня.
Спи, сестра моя, чутко и сладко,
И во сне не забудь про меня...
Пусть приснится тебе, как бывало,
В воскресенье в родном далеке -
Грозный ангел с лучом из металла
И с пшеничной косицей в руке.
Пусть шепнёт, хлебопашец и воин,
На землистом наречье своём -
Как прилягу, тобой успокоен,
На кровать свою пасмурным днём ...
И на ложе провально-упругом,
Мне в воскресном привидится сне,
Как бредя, то с мечом, то за плугом,
Приближается небо ко мне ...
АЛЕКСЕЙ ОСТУДИН alex_ostudin
Сакартвело
Танцующий лезгинку шесть веков
оброс Тбилиси шерстью облаков -
оттуда и прядётся нить Кавказа.
Куру с Арагви Лермонтов связал:
у Грузии зелёные глаза
и гибкий стан девицы, что ни разу.
Я здесь гнездо стеклянное совью
чтоб миндалём украсить жизнь свою.
Шелковица икру и пудру мечет,
как будто запах чачи ни при чём,
цепляет ветер гаечным ключом
и с болью выворачивает плечи,
захочешь - колыбельную споёт...
Приходит время «запад-на-перёд»
туманом на коленках горы штопать.
А в Кобулети, ниже на этаж:
напоминает губы целаваш,
аджарский хачапури - глаз Циклопа:
холодной пеной море врёт в лицо,
не дождь идёт, а горькое винцо,
овечьим сыром небо быть могло бы
где смерч на горизонте до краёв
налит, как рог, и только грома рёв,
и голоса навстречу: гамарджоба!
ИВАН ЗЕЛЕНЦОВ
Небо на двоих
заноза в сердце, под покровом тьмы,
при свете дня так много раз по кругу
прошли часы с тех самых пор, как мы
с тобой чужими сделались друг другу -
мне кажется, что утекли века,
что люди сотни войн перетерпели,
и где-нибудь смогли наверняка
взлететь на воздух несколько империй,
и порасти развалины плющом.
я даже перестал с твоим плащом
плащи случайных путать незнакомок.
душа темна, как лестничный пролет,
но где-то в глубине болит обломок
любви и светит вечность напролет...
...одна-другая вечность - и пройдет.
не умер я и не сошел с ума,
тюрьма меня минула и сума,
плыву по миру, словно легкий глайдер.
покуда кверху задрана башка,
я веселей китайского божка.
люблю гулять один, на небо глядя.
там кто-то вяжет белые банты,
там синева густа и ядовита,
и знаю я - под тем же небом ты
остришь и врешь, смеешься, пьешь мохито,
закинув ногу на ногу, сидишь,
пускаешь дым в уютный сумрак бара,
и юному вздыхателю твердишь,
что ты ему, а он тебе - не пара.
начав вести обратный счет по дням,
клянешь судьбу. готовишь ужин мужу.
брезгливо юбку длинную подняв,
спешишь в метро, перебегая лужу...
ты смотришь вниз, но, в сущности, легка
вся жизнь твоя. и я с тоски не вою.
...но в этой луже те же облака,
что над моей летают головою.
и росчерки одних и тех же крыл
их поутру окрашивают алым.
знать, кто-то добрый нас с тобой укрыл
московским небом, словно одеялом,
и мы проснемся где-нибудь не здесь,
коль вообще такое место есть...
а нет - прощай. прости, все это не о
моих мечтах и горестях твоих.
у нас с тобой одно лишь только небо,
одно лишь только небо на двоих.
лишь не и бо, лишь только бо и не.
взгляни в него.
и вспомни обо мне.
СЕРГЕЙ ПАГЫН
***
Во времени все больше вещества,
оно густеет, принимает формы
окна ночного,
ветки,
рукава
висящей куртки,
бабушкиной торбы
с пучками трав от хворей и от ран…
И вот однажды в нежилом тумане
ты обретёшь спасительный каштан,
невесть откуда взявшийся в кармане.
И если что-то липы гнёт окрест -
прозрачное и жгучее, как солнце, -
так это ветер из нездешних мест,
так это вечность над тобой несётся.
***
Замиранье.
Тайна.
Субботний вечер.
В пустотелой тыкве горит свеча,
освещая сына лицо и плечи.
А потом он улицей мчит, рыча,
с головою тыквенной невесёлой -
треугольный взгляд, золотой ощер…
В темноте прозрачной,
живой,
сверчковой
он кота стращает, что к ночи сер,
да детей соседских…
Их визг и радость,
убеганье в стрёкот, в бурьянный прах,
убыванье лета,
и страх, и сладость,
голова, мерцающая в руках.
***
С.Т.
В нехоженом небе - представь на мгновенье -
шиповник,
заката откос
и мы за столом,
и у наших коленей
слоняется времени пёс.
Мерцающий праздник
на рюмочных ножках,
креплёное счастья вино,
холщовая скатерть,
и вензель на ложке
значенье утратил давно.
И бабочку грусти, что кротко сидела
у вечности в твёрдой горсти,
спугнёшь ненароком, промолвив: «Стемнело…
И надо бы лампу нести…»
И грусть запорхает, легонько касаясь
морщинистых лбов,
и в ночи
к земле, словно тропкой, пойдём, спотыкаясь,
лучом поминальной свечи -
к дверям и оконцам субботнего рая,
где те, кого нету родней,
сухие рубашки с веревки снимая,
играющих кличут детей.
***
В декабре к полудню темно, как в бане.
Ко двору идя с ненаглядной вместе,
хорошо представить, что сел ты в сани
и, дохой укрывшись, скрипишь в поместье,
где стрекочут свечи и тени мягки,
и хозяйка смотрит светло и робко,
и ты режешь кус кулебяки,
предварительно выпив зубровки стопку.
Ну, а в жизни каши поев от пуза
и бутылку хлопнув бурды прокисшей,
упадешь во сна голубую лузу,
где увидишь себя мальчишкой,
в узкоплечей речке ловящим раков…
А потом - средь сосен пустого бора…
И скачок - тебе уже сорок с гаком,
мать седа и отец твой хворый.
И со сна заплачешь, еще не битый
по затылку темной судьбой- злодейкой,
и слеза, застряв на скуле небритой,
меж щетинок светлых найдет лазейку
и скользнет по шее худой и белой,
беззащитной, знобкой - такой, как в детстве…
Между тем на свете вконец стемнело,
лишь окно горит по соседству,
да из кухни свет течет понемножку.
К пирогу орехов набив пригоршню,
шведской горечи к ночи ты выпьешь ложку,
но уже не станет намного горше.
***
Праздник, улыбка сына, в день осенний - окно.
Сколько ещё у жизни света припасено
в дальней ночной заначке!
Но, на спирту сухом
бессонниц своих сгорая, я шепчу о другом…
Боже, Ты дал мне душу - яблоком в плоть вложил,
пусть и без червоточин, так почему, скажи,
память её за тыном здешнего бытия
тает, как воск покорный перед лицом огня?
Лапкой жучиной, Боже, в травах Твоих, в глуши
тронет ли узнаванье яблочный бок души?
Чтобы, дрожа, светились в стылом далёком сне
осень,
улыбка сына,
зеркальце на окне.
***
Память - словно старуха, выжившая из ума,
или развеет прахом, или снесет в чулан
все, что считал я главным…Заштопанная сума,
в бледный цветочек узел, оттянутый вниз карман
сохранят лишь безделицу: колесико от часов,
коготь птичий, железку с пружиной в ней,
маковую головку, ржавый дверной засов,
сморщенный терна плод, рассыпавшийся репей.
Гаснут беда и нежность…Стынет любви ожог…
Но во мне проступают, будто из-под воды,
крошечный вызов смерти, тоненький голосок -
птичий коготь,
чешуйка сияющая слюды...
***
Когда взметнется петушиный крик
и скрючит эхо холодом колючим,
в молчании почудится на миг
угрюмый скрип хароновых уключин
и плеск воды, смиренной и глухой,
не ведающей птичьего касанья…
Играй, душа, на скрипке золотой,
мурлычь, огонь,
шуми, мое дыханье!
Молчанье - венценосно и темно,
а жизнь растет из звуков суматошных -
из стука ветки в мутное окно,
из писка мыши в ворохе ветошном,
из щелканья игрушки заводной,
из скрипа санок, что несутся с горки…
Молчание - торжественный покой,
а слово - голос, трепетный и ломкий.
Когда на нити тусклой жизни бязь
расщиплет время, остается мука -
неметь в пространстве сумрачном, держась
за нитку ускользающего звука.
***
Как будто силой центробежной
я брошен в сонные дворы,
куда зима тропинкой снежной
несет нехитрые дары…
Что там - в мешке у сей старухи:
тревогу прясть - веретено,
суглинка мерзлого краюха,
тоски прокисшее вино?
Зимы угрюмо бормотанье.
И на пронзительном ветру
души все пристальней вниманье
в дыму житейском и пару
к вещам, подсвеченным грошовой
свечою скорби, к тишине,
прозрачной музыки лишенной,
к фольговой бабочке в окне,
к подаркам зимним, неминучим,
к сухой шиповника листве,
к слезам, и сладким, и горючим,
в платке, на детском рукаве.
И пусть за них не ухватиться,
но и в слепой посмертной тьме
фольговой бабочке светиться
в летящем скошенном окне,
и сердцу сумрачному мерно
тянуть тревоги долгой нить,
слезам гореть,
музЫке меркнуть,
вещам о жизни говорить.
***
О том печаль и жалоба твоя,
что воздух этот слишком толстокожий,
что ветер груб, как будто из рогожи
он сшит суровой нитью декабря.
Что жидок свет за ситцевым окном,
где варят студень к празднику петуший,
где зло взбивает пыльные подушки
сварливая хозяйка перед сном.
Но слышишь голос в трескотне огня,
в прогорклой речи,
в перекличке птичьей?
Он все твердит про смутное величье
окольного
сквозного
бытия.
***
Смерть, как мальчика,
возьмет за подбородок.
«Снегирёк… щегленок… зимородок… -
скажет нежно, заглянув в глаза.
- Ну, пошли со мною, егоза».
И меня поднимет за подмышки,
и глядишь: я маленький - в пальтишке
с латкою на стертом рукаве,
с петушком на палочке, с дудою,
с глиняной свистулькой расписною,
с мыльными шарами в голове.
А вокруг - безлюдно и беззвездно…
Только пустошь, где репейник мерзлый.
Только вой собачий вдалеке.
Только ветер дует предрассветный.
И к щеке я прижимаюсь смертной,
словно к зимней маминой щеке.
Свежий выпуск размещен, как всегда, В ЖУРНАЛЕ СООБЩЕСТВА , и в новом номере журнала ВЕЧЕРНИЙ ГОНДОЛЬЕР .
А предыдущий выпуск теперь можно прочесть и на страницах Поэзии.ру .
По обыкновению приглашаю всех желающих присоединяться к сообществу - к его участникам и читателям.