воспоминания о ЯС
Израиль Гарцман
Человек во времени
Две страницы о Яне Сатуновском
Мы оба были технарями-химиками, жили по соседству и кивали друг другу при встрече, но любопытства на знакомство у меня не было - уж больно он в своих очочках походил на замотанного заботами бухгалтера цехового уровня, так и не наскрёбшего на приличный портфель и потому таскающего свой кефир с бутербродами в авоське. А потом нас свело по работе, и я впервые столкнулся с ним глазами в упор.
Незадолго до того я шёл по улице, и мальчишки за забором жалостно попросили отфутболить им обратно резиновый шар. Немного гордясь будущим полётом мяча, я врезал изо всех сил подъёмом и заорал от боли - паршивцы залили приманку водой. Подобный шок неожиданности был и теперь. Глаза у него были черней чёрного и такой глубины, которая, вопреки известной философской хохме, всегда вызывала мысль о пропасти и никогда о мосте над ней.
Как-то в разговоре я почувствовал, что он всматривается сквозь меня, как через запотевшее стекло, и невольно оглянулся, кто там сзади. Никого. С такой радиацией я уже был знаком по ленинградским тусовкам непризнанных гениев. По работе мы уже с ним контактировали в некоторых точках плотно, и следовало срочно его классифицировать, потому что по-одному надо воспринимать информацию от поэта, по-другому от художника, а с талантливым шизофреником вообще игра в чёт-нечет, то в яблочко, то чушь собачья, это как повезёт.
Из поэтов я его сразу исключил: он был сдержан, молчалив, застёгнут на все пуговицы, на обязательных общественных пьянках по красным датам хоть и пил классно, не пропуская и не половиня, как и полагается ветерану войны, но никогда не впадал в кураж или в объятия, как после такой дозы все известные мне поэты, и не произносил никаких рифмованных тостов, а неизбежному при этом всяческому стихоплётству внимал, не морщась.
Для выпуска стенной институтской газеты нужен был рисовальщик, и мне подсказали его. "В общественных игрищах не участвую". - Он всегда был чётко вежлив, но тут вместо необходимого конечного "извините" вдруг взял кусок бумаги и в течение буквально пары секунд нарисовал это извинение - автошарж с повисшим носом и сожалеющими бусинками глаз. Сходство было абсолютным, всё было вылеплено без колебаний из нескольких штрихов, и мне стало ясно, из какой сферы его взгляд - он художник!
Газете помог случай. Осенью 1966 г. в командировке в Ленинске-Кузнецком я зашёл в книжный магазин и обомлел: на полке запросто стояли томики вчера ещё запрещённого И. Бабеля. Я скупил все экземпляры и дома начал раздаривать с криком: спите тут, а в Сибири уже демократия! Он развернул свёрток и побледнел. "Боже, - сказал он, - Боже! Значит, его всё-таки напечатали!" (Потом выяснилось, что это не начало, а конец, в кемеровском издательстве кто-то лёг на амбразуру вновь ожившего идеологического дота.)
Заметку делали так: я писал стишок про героя, он, если человек был ему знаком, по памяти рисовал шарж безотносительно к моему тексту. Однажды меня попросили вырезать в подарок шарж, но без стишка. Почему без? - как редактор, я заинтересовался. "Несёшь околесицу ради рифмы, а шарж - про суть". Тогда я поменял порядок - сначала он рисовал шарж, а затем я этот его рисунок трактовал. Народу у газеты резко прибавилось, и стоило задержаться с выпуском, как меня донимали звонками, что случилось.
К сожалению, все его рисунки пропали (кроме того первого автошаржа и ещё одного, который я не успел поставить в номер). Тогда повели наступление на диссидентов, и весь наш газетный архив забрали (выцарапать обратно не удалось) по доносу в местное КГБ для выяснения доли антисоветчины. Доля показалась там значительной, у меня начались крупные неприятности, у которых была и приятная сторона - он мне стал доверять до уровня разговоров о поэзии. Вот сохранившиеся в памяти фрагменты.
*
Он (при дарении сборника И. Анненского): Вот - поэт. Мне кажется, он может помочь Вам отмыться от Евтушенко.
*
Он - впервые читает мне своё "настоящее", в том числе недавнее, ещё неизвестное многим, теперь знаменитое "Хочу ли я посмертной славы".
Я - смущён и огорчён: но ведь это не стихи! Замечательные памятливые цепкие хохмы в разговорном жанре! Слуцкий его уже опробовал, дошёл до обрыва, дальше уже называется: проза.
Он: Ходьба и бег - способы передвижения. Судья ложится на пузо и следит: обе ноги оторвались от земли или одна. Если обе, то бег, если одна, то ходьба. Дело в названии или в скорости?
Я: Ямб, хорей, т. д. - неужели просто так? Или способы дыхания, посильные человеку? "Каждый слышит свой барабан", но без ритма это только настройка инструмента!
Он (незаметно для себя повышая голос): Человека душат, он, задыхаясь, что-то выкрикивает, а некто со стороны качает головой: мол, ямбом, парень, надо звать на помощь, хореем.
*
Он: Спрашивают: что такое круглое? Берём тарелку - вот круглое. Поле внутри непрозрачное и всё заполнено. Или определяем: кривая, все точки которой одинаково удалены... Абрис, через который можно вглядеться и в любом предмете найти круглое. Или вырезать.
*
Я: Рифма - обязательный атрибут русского стиха. Внесение гармонии и порядка в хаос, для России это важней важного. Верлибр - это для французов.
Он: Тогда проза тем более не для нас. Осторожней со знанием, что нужно России. Рифмы - бакены на ночной реке, иногда маяк. Расстояние определяется по скорости возвращения эха. Чем лучше человек видит и слышит, тем дальше друг от друга могут быть ориентиры выбранной дороги, в идеале - одна рифма на стих в середине или конце. Контрапункт.
*
Он - дарит прямо во дворе мне для сына три старых сборника детских стихов, которые я пропустил в магазине, так как был уверен, что его не печатают. Надписывает один: "Дорогому Иосику-золотоволосику".
Я - начинаю тут же сыну читать считалки из книжки "Раз, два, три", мы оба в восторге. Ору автору: вот! магия ритма, рифмы! Тут невозможно непонимание!
Он: Невозможно? - Почти выдёргивает из рук одну книжку, перечёркивает в ней крест-накрест одно стихотворение, пишет на странице рядом: "Это не моё. Моё ... " (далее приводит его стих, которой не понравился редактору и был изменён).
*
В одну из последних встреч дарит мне автопортрет: среди заполнившего пространство дыма с багровыми прожилками лицо-маска. Огонь снизу, как из преисподней, только угадывается по красному блеску усов, бороды, глаз.
Я: Вы в Освенциме?
Он: Человек во времени.
Тяжко жить во времени, которое тебя не понимает, особенно если знаешь о посмертной славе.
"Воздух" №2, 2007. Публикация Бориса Кочейшвили.
Спасибо dkuzmin.
Человек во времени
Две страницы о Яне Сатуновском
Мы оба были технарями-химиками, жили по соседству и кивали друг другу при встрече, но любопытства на знакомство у меня не было - уж больно он в своих очочках походил на замотанного заботами бухгалтера цехового уровня, так и не наскрёбшего на приличный портфель и потому таскающего свой кефир с бутербродами в авоське. А потом нас свело по работе, и я впервые столкнулся с ним глазами в упор.
Незадолго до того я шёл по улице, и мальчишки за забором жалостно попросили отфутболить им обратно резиновый шар. Немного гордясь будущим полётом мяча, я врезал изо всех сил подъёмом и заорал от боли - паршивцы залили приманку водой. Подобный шок неожиданности был и теперь. Глаза у него были черней чёрного и такой глубины, которая, вопреки известной философской хохме, всегда вызывала мысль о пропасти и никогда о мосте над ней.
Как-то в разговоре я почувствовал, что он всматривается сквозь меня, как через запотевшее стекло, и невольно оглянулся, кто там сзади. Никого. С такой радиацией я уже был знаком по ленинградским тусовкам непризнанных гениев. По работе мы уже с ним контактировали в некоторых точках плотно, и следовало срочно его классифицировать, потому что по-одному надо воспринимать информацию от поэта, по-другому от художника, а с талантливым шизофреником вообще игра в чёт-нечет, то в яблочко, то чушь собачья, это как повезёт.
Из поэтов я его сразу исключил: он был сдержан, молчалив, застёгнут на все пуговицы, на обязательных общественных пьянках по красным датам хоть и пил классно, не пропуская и не половиня, как и полагается ветерану войны, но никогда не впадал в кураж или в объятия, как после такой дозы все известные мне поэты, и не произносил никаких рифмованных тостов, а неизбежному при этом всяческому стихоплётству внимал, не морщась.
Для выпуска стенной институтской газеты нужен был рисовальщик, и мне подсказали его. "В общественных игрищах не участвую". - Он всегда был чётко вежлив, но тут вместо необходимого конечного "извините" вдруг взял кусок бумаги и в течение буквально пары секунд нарисовал это извинение - автошарж с повисшим носом и сожалеющими бусинками глаз. Сходство было абсолютным, всё было вылеплено без колебаний из нескольких штрихов, и мне стало ясно, из какой сферы его взгляд - он художник!
Газете помог случай. Осенью 1966 г. в командировке в Ленинске-Кузнецком я зашёл в книжный магазин и обомлел: на полке запросто стояли томики вчера ещё запрещённого И. Бабеля. Я скупил все экземпляры и дома начал раздаривать с криком: спите тут, а в Сибири уже демократия! Он развернул свёрток и побледнел. "Боже, - сказал он, - Боже! Значит, его всё-таки напечатали!" (Потом выяснилось, что это не начало, а конец, в кемеровском издательстве кто-то лёг на амбразуру вновь ожившего идеологического дота.)
Заметку делали так: я писал стишок про героя, он, если человек был ему знаком, по памяти рисовал шарж безотносительно к моему тексту. Однажды меня попросили вырезать в подарок шарж, но без стишка. Почему без? - как редактор, я заинтересовался. "Несёшь околесицу ради рифмы, а шарж - про суть". Тогда я поменял порядок - сначала он рисовал шарж, а затем я этот его рисунок трактовал. Народу у газеты резко прибавилось, и стоило задержаться с выпуском, как меня донимали звонками, что случилось.
К сожалению, все его рисунки пропали (кроме того первого автошаржа и ещё одного, который я не успел поставить в номер). Тогда повели наступление на диссидентов, и весь наш газетный архив забрали (выцарапать обратно не удалось) по доносу в местное КГБ для выяснения доли антисоветчины. Доля показалась там значительной, у меня начались крупные неприятности, у которых была и приятная сторона - он мне стал доверять до уровня разговоров о поэзии. Вот сохранившиеся в памяти фрагменты.
*
Он (при дарении сборника И. Анненского): Вот - поэт. Мне кажется, он может помочь Вам отмыться от Евтушенко.
*
Он - впервые читает мне своё "настоящее", в том числе недавнее, ещё неизвестное многим, теперь знаменитое "Хочу ли я посмертной славы".
Я - смущён и огорчён: но ведь это не стихи! Замечательные памятливые цепкие хохмы в разговорном жанре! Слуцкий его уже опробовал, дошёл до обрыва, дальше уже называется: проза.
Он: Ходьба и бег - способы передвижения. Судья ложится на пузо и следит: обе ноги оторвались от земли или одна. Если обе, то бег, если одна, то ходьба. Дело в названии или в скорости?
Я: Ямб, хорей, т. д. - неужели просто так? Или способы дыхания, посильные человеку? "Каждый слышит свой барабан", но без ритма это только настройка инструмента!
Он (незаметно для себя повышая голос): Человека душат, он, задыхаясь, что-то выкрикивает, а некто со стороны качает головой: мол, ямбом, парень, надо звать на помощь, хореем.
*
Он: Спрашивают: что такое круглое? Берём тарелку - вот круглое. Поле внутри непрозрачное и всё заполнено. Или определяем: кривая, все точки которой одинаково удалены... Абрис, через который можно вглядеться и в любом предмете найти круглое. Или вырезать.
*
Я: Рифма - обязательный атрибут русского стиха. Внесение гармонии и порядка в хаос, для России это важней важного. Верлибр - это для французов.
Он: Тогда проза тем более не для нас. Осторожней со знанием, что нужно России. Рифмы - бакены на ночной реке, иногда маяк. Расстояние определяется по скорости возвращения эха. Чем лучше человек видит и слышит, тем дальше друг от друга могут быть ориентиры выбранной дороги, в идеале - одна рифма на стих в середине или конце. Контрапункт.
*
Он - дарит прямо во дворе мне для сына три старых сборника детских стихов, которые я пропустил в магазине, так как был уверен, что его не печатают. Надписывает один: "Дорогому Иосику-золотоволосику".
Я - начинаю тут же сыну читать считалки из книжки "Раз, два, три", мы оба в восторге. Ору автору: вот! магия ритма, рифмы! Тут невозможно непонимание!
Он: Невозможно? - Почти выдёргивает из рук одну книжку, перечёркивает в ней крест-накрест одно стихотворение, пишет на странице рядом: "Это не моё. Моё ... " (далее приводит его стих, которой не понравился редактору и был изменён).
*
В одну из последних встреч дарит мне автопортрет: среди заполнившего пространство дыма с багровыми прожилками лицо-маска. Огонь снизу, как из преисподней, только угадывается по красному блеску усов, бороды, глаз.
Я: Вы в Освенциме?
Он: Человек во времени.
Тяжко жить во времени, которое тебя не понимает, особенно если знаешь о посмертной славе.
"Воздух" №2, 2007. Публикация Бориса Кочейшвили.
Спасибо dkuzmin.