Смотреть пальцами
Кинестетику в виртуальном пространстве плохо. Что ни цапни - оно наощупь одинаковое: гладкое, тепловатое, стеклоидное, от пальцев следы потом оттирать.
А потрогать хочется, ибо нет более убежденных в иллюзорности мира людей, чем кинестетики: пока не коснешься, не понюхаешь, не подышишь на это стеклышко, плаваешь в амбивалентной невесомости, мало понимая даже, нравится тебе объект или нет.
Нет и людей, более травмируемых несовершенством мира: когда даже шерстяные ткани и ворсистые обложки книг предают на каждом шагу ранимое осязание, поневоле привыкнешь сперва опасливо ощупывать объект взглядом. Глаза становятся универсальным протезом кончиков пальцев, если кто-то раздевает вас взглядом - ни черта это не визуал, это хорошо темперированный кинестетик.
Сходит снег, и пейзаж приобретает пустотность и бесцветность, почти не совместимую с жизнью, так что даже у самого завзятого кинестетика начинается ломка и сильнейших ацветоминоз. Миллионы оттенков белого, утраченное богатство, стекают в грязную лужу, пузырятся у водостоков, выплывает и выползает, как население Id под гипнозом, все то, что гуманно скрывали сугробы, и ранит все - и ветер, и крыши, и антенны, отчаянно впивающиеся в небо, и серый-корчневый-черный-снова серый, не вырождающиеся в хаки, не сгущающиеся до черного, а только назойливо, как полоумная гадалка в грязной до бесцветности шали, твердящие: твое сердце будет разбито, непременно будет разбито, всегда будет разбито…
И глаза бегут, куда глаза глядят, бегут и находят себе убежища, здоровую дозу сине-красно-желтых витаминов - яркое, громкое, отчетливо пахнущее мускусом и амброй, такое, которым можно сломать лед на реке или стекло стакана с густым вином, такое горячее, что даже синий цвет не перестает быть холодным, почти вульгарное, почти дикое, не столько радующее глаз, сколько согревающее замёрзшие пальцы. Например, творение явного «трогателя», зараженного тем же самым вирусом визуализации всего сущего-осязаемого, французского художника Эрика Массара.
Традиционные техники письма маслом или акрилом по холсту его не устраивают - не передают ви́дение автора. Посему он берет краски для керамики и набивает их на холст так, как это делается при производстве набивных тканей. Или берет шершавую и пористую бумагу для акварели и наклеивает ее на дерево. Или расписывает тарелки и мебель, и вообще все подряд, пытаясь свести глаза и кончики пальцев в один орган восприятия. И цвета получаются почти кричащие, яркие, как звезда кабаре в образе, наполненные светом, как тыквы со свечами внутри, плотские, как сны подростка, нарядные, как пасхальное яичко, спелые и сочные, как августовский абрикос, живые и бархатные, как то теплое и настоящее, во что неизбежно впиваются пальцы, скользящие вдоль позвоночника вниз и вниз, под потертый ремень из коричневой кожи, под тонкую ткань бледно-голубых джинсов... Но нет в палитре ничего бледного и пастельного, сплошное хулиганство, лето, огонь, густая до индиго вода, ветер с гор и золотой песок, а еще - остатки того первобытного умения самозабвенно возиться с бумагой и красками, с камнем и углем, с палкой и песком, которое отличает вонючую голую обезьяну без хвоста от всех остальных приматов.
Ну, и, собственно, осязаемое (жаль, к слову «осязаемое» нельзя приделать английский суффикс -able):
