Посторонний
Сидит он напротив Оле в полосатенькой рубашечке, в сером свитерочке, в розовеньком галстучке, очочки в тонкой оправе с небольшим минусом, - такой корпоративный Маленький Мук, ковыряет палочками гункан с крабом, возит в мисочке с соусом зеленый клочок васаби.
Совсем ребенок. Назначил встречу в пятидесяти метрах от собственной работы. И в двадцати метрах от гимназии, где учится дочь Лук Ойе. Девицыны училки будут наблюдать, как отец их отличницы и сын члена родительского комитета идет на полуслепое полусвидание с полуподростком. А коллеги мальчика засекут его лопающим суши с неизвестным мужиком, похожим не то на адвоката, не то на жулика, что, в принципе, одно и то же.
Мальчик служит в банке. Оле отлично представляет себе, как он заученно улыбается клиентам, как выпаливает вызубренные процентные ставки, бегает по этажам с документами, получает звездЫ от начальников, а потом сердито курит и плачет тайком. Ах да, он же не курит.
«Я думал, ты старше, - признается мальчик. - Ну, не по возрасту, а вообще. Мне казалось, ты намного старше меня».
«Ты разочарован?» «Да нет, просто я представлял себе тебя другим. Более взрослым, что ли. И более агрессивным».
У мальчика глаза горят, и щеки то и дело заливает очень уж юношеский персиковый румянец. Немного дрожит голос. Голос не особенно приятный - довольно резкий, хотя и звучный, наполненный. Должно быть, его слышно и в некурящей части зала. Оле говорит тихо. Он вообще от громких и резких звуков вздрагивает всем телом - чисто физическая реакция на стародавний испуг, не сопровождающаяся чувством страха.
Мальчик ловит палочками прозрачную розовую пластинку имбиря. Оле нравится, как он ест. Аккуратный маленький голубь. Правда, Оле терпеть не может голубей. Сан-Марко и площадь перед Лувром для него - адские врата. Причем Сан-Марко - в прямом смысле.
«И ты симпатичнее, чем на той фотографии, - мальчик осторожно разглядывает Лук Ойе. - У тебя на щеке ямочка, когда ты улыбаешься. А там ты не улыбаешься», - он краснеет так мило, что Оле ухмыляется чуть ли не презрительно. Он выдыхает вместе с сигаретным дымом столько собственного яду, что сушист, катающий маки, падает в обморок. Его выносят, и место за стойкой занимает такой же точно - клон, наверное.
«Вот тут ямочка», - доверительно сообщает мальчик и касается щеки Оле кончиком пальца. У него холодные руки.
Имя у него чудесное - Angel-84. Лет ему, как следует из имени, двадцать четыре. Звать его Сашей - а их всех зовут Сашами. Он довольно смазливый - светлые волосы прямые, глаза зеленые, скулы, кожа чистая, румянец, нос курносый, верхняя губка вырезана таким сердечком-бантиком - Jammin’у, наверное, показался бы слащавым. Яойный такой мальчоночка.
Оле пьет кофе с пенкой из апельсинового фреша. Обеденный перерыв подходит к концу, и редкие посетители покидают заведение. «…И только праздные педики никуда не спешат к двум часам», - думает Лук Ойе с наигранной торжественностью, как если бы он произносил фразу вслух. Мальчик сейчас в отпуске - повезло ребенку отпуск получить в ноябре, а у Лук Ойе в черном портфеле два отзыва на исковые заявления с входящим штампом арбитража - он в служебном движении.
Он разглядывает свое отражение и отражение Ангела-83 в стеклянных панелях с тонким светящимся цветочным узором. Панели и узор придуманы sgman’ом, и это третья причина, по которой Оле больше нравится смотреть на свет, пойманный в рисунок, чем на розовеющего от всяких волнений Ангела-83.
Ангел, как водится, принимается говорить банальности.
«Ты родился в ноябре, так? Ты Скорпион?»
Оле кивает. Ангел по гороскопу Стрелец. Ангел-Стрелец. Купидончик. Но это Оле совсем неинтересно. Оле нравится рассматривать голубоватую жилку на шее мальчика там, где она ныряет в воротничок рубашки. Удачное место для укуса. Теплый пульс отчаянно подпрыгивает на губах. У него, должно быть, гладкое тело, безволосое. То есть, хорошо бы, если бы это было так.
Хорошо бы, не нужно было бы разговаривать вообще. У Оле часто случается такой словесный затор - губы слипаются, и он не в состоянии выдавить ни слова.
«Интересный знак, - Оле кажется, что и это либретто, и эту партитуру он давно выучил наизусть. - Непредсказуемый. Очень сильный. Эгоистичный. Сексуальный. В какую декаду месяца ты родился?». «Во вторую. Двенадцатого, - Оле ловит проходящую мимо официантку в атласном кимоно: - Мне еще кофе, пожалуйста». «Ты, значит, в чистом виде Скорпион. Так у тебя скоро день рождения, - радуется Ангел. - Надо придумать тебе подарок». «Завяжи себе голубой бантик на шею - будешь моим подарком». Ангел хохочет - наигранно, ясное дело. Он-то исполняет свою партию по нотам. Поддерживает светскую беседу. Смеется пошлым остротам.
А максимум того, на что способен эмоционально опустошенный Оле, это тупо развернуть чистенького клерка к себе спиной, трахнуть и забыть, даже не взглянув ни разу в его обиженное (почему это все те, кто получает то, на что нарывается, потом такие обиженные?) розовое личико.
Оле не в состоянии играть по правилам. Патологически не способен. Утрачен навык. Что бы он ни делал, его уводит в сложные, часто мрачные и даже болезненные импровизации, обрывающиеся на полуслове. Состояние лопнувшей струны ему наиболее комфортно. Оно не предполагает больше никаких контактов с окружающим миром.
«А почему ты мне написал?» - мурлычет Ангел, касаясь коленом ноги Оле. «Так это же ты мне написал», - смеется Оле. «Ну да, но почему ты мне ответил? Ты же стольких посылаешь, я знаю…» «Многие там - либо придурки, либо конченные извращенцы, больные люди, либо подростки прыщавые. На их фоне ты выглядел вполне… гм… умненьким». Оле ловит себя на том, что последнюю свою фразу он уже слышал. Пропустив информацию о фоне, мальчик краснеет от удовольствия, что его назвали умненьким. Оле же припоминает, что Сашино письмо было единственным без вопиющих грамматических и орфографических ошибок. Единственным, которое представляло собой хоть сколько-нибудь связный текст. Не вызывающее отвращения фото довершило дело. Ты, милый, та самая рыбка, которую на безрыбье…
«Хотя, конечно, надо обладать изрядной долей дури, чтобы самого себя обозвать Ангелом», - ухмыляется Лук Ойе. Мальчик улыбается: «Я не сам себя назвал. Это так, один человек. Это сначала было для него, а потом я просто привык и ник потерял какой-то смысл и просто стал ником». Этиология имен собственных в двух словах. Ограниченный тираж, подарочное издание. Розовый галстук прилагается.
«У тебя был кто-то, для кого ты был ангелом. Представляешь, как это много? Ты его там же нашел?»
«Ой, нет, это другая история. Я потом расскажу, если захочешь. Там так редко можно познакомиться с кем-то достойным, - жалуется Саша. - В основном или старичье ненормальное, или просто уроды какие-то». «Тебе же нравятся мужчины постарше». «Старше меня, но не совсем же старые. Не по сорок же лет». Оле в двадцать пять сорокалетние мужчины тоже казались запредельно старыми. А теперь ему самому стукнет сорок - всего через восемь лет. И биография даже не начнет кончаться.
Саша аккуратно склевывает остатки прозрачных красных водорослей с черной тарелочки. Такой милый мальчик. Ищет тех, кто предъявил бы права на него. Кто называл бы его ангелочком, купал в пенке, ценил бы высоко, как чашку из китайского прозрачного фарфора, ставил бы на полочку, сдувал бы пылинки, шлепал по упругой попке. Чмокал бы в раздолбанную дырочку. Кормил бы с пальца манной кашей. Как попугайчика. Называл бы «мой сладкий». Звонил бы по несколько раз в день. Дул в белобрысый пушок на затылке. Значился бы в контактах под кодовым именем «Аня» или «Марина». Кто хотел бы мальчика, страстно хотел бы, придавая ему фиктивную ценность.
Оле ничего не может дать Ангелу.
«Ты часто знакомишься вот так? Ну, в реале, я имею в виду», - спрашивает Саша.
«Да нет, - Оле пожимает плечами. - Я вообще мало с кем знакомлюсь». Он прикуривает новую сигарету. Смотрит на мальчика поверх огонька зажигалки. Ангел берет его за запястье.
«У тебя необычные часы, - замечает Ангел. - Зачем тебе два циферблата?» «Один показывает время до полудня, другой - после. Черный - ночное время, белый - дневное», - заученно отвечает Оле. «А я думал, ты их по разным часовым поясам заводишь», - Ангел водит пальцем под манжетой рубашки Лук Ойе, щекочет там, где под ремешком часов бьется пульс.
«Я так и делал, пока по Европе мотался. Было довольно удобно. Черный ставил по местному, белый - по Москве». «Я скучал, пока тебя не было. Долго ты ездил», - сопит Саша. «Помилуй, да чего тебе по мне скучать? Мы парой фраз обменялись. Правда, это было довольно занятно». «Мне не хватало иногда твоего немного отстраненного взгляда на предмет. Ты же наблюдатель по жизни и немного циник». Лук Ойе смеется: «В самую точку попал, молодец. Я бы сам о себе также хотел думать».
«Мне бы хотелось, конечно, найти кого-то, с кем у меня бы получились отношения, - объясняет мальчик. - Но секс - это тоже очень важно. Ты ведь тоже не один, но чего-то или кого-то ищешь».
Оле, собственно, просто давно ни с кем не целовался - долго, взахлёб, чтобы сердце выпрыгивало, а языки выписывали иероглиф «гармония» на альвеолах. Не целовался так, чтобы осеннее синее небо кружилось над головой. И ему хочется - головокружения. Волнения. Сердцебиения. Тревоги. Забытья. Чтобы осеннее небо кружилось, как в двадцать лет. Его сюда привел его голодный рот - отдельный от всего остального Лук Ойе, жаждущий. Оле водит по губам большим пальцем, готовый вцепиться в собственную руку. Оле покусывает фильтр сигареты и никак не комментирует сказанное Ангелом.
«Кто-нибудь знает, что ты гей? Из твоих коллег, я имею ввиду?» - спрашивает Саша.
Оле снова пожимает плечами, как будто недоумение содержит ответы на все ненужные вопросы разом. Слово «гей» ему не нравится. Перекладывает несколько раз тяжелую черную зажигалку. Черный - цвет защиты. Поэтому он в основном носит черное. Он ставит зажигалку на попа. «Ну, я не скрывался нарочно, но и никаких выскакиваний из шкафа не устраивал. Это как-то выяснилось само собой, и всем просто пришлось как-то с этим смириться. Потому что все к тому времени уже поняли, что я не буду бегать по офису в женском нижнем белье с перьями в заднице и вешаться на всякого встречного мужичонку. Что я себя веду адекватно вполне. Так что, видимо, все знают, но никак не реагируют. Им не на что реагировать, пока я не примусь делать громких заявлений».
«А я скрываюсь пока на работе. Ну, не то чтобы совсем шифруюсь… Но я бы не хотел, чтобы мое начальство узнало. Меня, наверное, тогда попросят с работы. А ты… - мальчик вздыхает. - Как у тебя ЭТО было в первый раз?»
«Мы герои какого-то порнорассказа дурацкого, - думает Оле. - И роль совратителя и насильника отписана мне. За этот диалог мне будет стыдно перед Jammin’ом». Оле вспоминает, как у него это самое ЭТО было в первый раз, и даже в кошмарном сне не может вообразить себя рассказывающим подробности чужому человеку.
«А у тебя?»
Мальчик жизнерадостно излагает веселую историю взаимного растления двух однокурсников - с алкоголем, гелем для бритья, чужими простынями, похмельным пробуждением, неловкими техническими подробностями, лишними свидетелями, словом, очаровательная общежитская байка.
Оле мешает ложечкой кофе, улыбаясь, делая вид, что ему интересно. Подзывает жестом официантку, просит коньяк себе и мальчику. Саша благодарит дрогнувшим голосом. Оле ему улыбается ободряюще. Раз уж чижик взял на себя труд разговаривать, надо его хоть как-то в этой инициативе поддержать. Лук Ойе снова закуривает черную сигарету.
«Ты много куришь и ничего не ешь», - констатирует Ангел. «Если питаться дымом жертвенных костров, есть шанс сделаться богом». «Мне нравится - это как-то дико и язычески, про дым жертвенных костров».
Оле поднимает бокал, они бесшумно чокаются. «Ты говоришь и пишешь так, как будто кому-то рассказываешь поэму о своей жизни. Ну, иногда ты так пишешь, как будто не ко мне обращаешься, и даже не сам к себе, а к какому-то третьему, к какому-то твоему другому «я», старшему, может быть…»
«В тебе пропал литературный критик, Ангел, - ухмыляется Оле. - И слава богу, что пропал». Коньяк несколько оживляет Оле, у него начинают гореть щеки. Обрадованный эффектом, Лук Ойе срочно заказывает еще. Саша пьет осторожно, коньяк ему нравится, но пугает, - как и сидящий напротив него человек, который все еще может оказаться маньяком, вором, авантюристом - кем угодно.
Ангел-83 хмелеет и кладет свою прохладную ладонь на руку Оле. Гладит пальцами. Нащупывает старый шрам на тыльной стороне ладони, разглядывает его. «Похоже на ожог от сигареты», - говорит он осторожно. «Это он и есть», - Оле сплетает свои пальцы с прохладными пальцами Ангела. «Ты сам его сделал?» Оле качает головой: «Любовник. Видимо, нас это развлекало». Мальчик отводит глаза и рассматривает большой куст какой-то тропической пакости в окне, а потом спрашивает шепотом, чудовищно серьезно, так что Оле поначалу принимает это за какой-то розыгрыш: «А мне ты сделаешь больно… если я попрошу?»
Оле чувствует острый укол возбуждения, представляя себе какого рода боль мог бы причинить рабу, если бы взялся всерьез поиграть в господина. Оле держит паузу в полторы минуты. В течение этих полутора минут его собственный воображаемый двойник встает, одевается, прощается навсегда и уходит с криком: «Какого хера я вообще тут делал?!». Оле разглядывает чистенькое личико Саши. У мальчика еще и веснушки на носу, матка боска острабрамска, во что же это мы тут вляпываемся? «Посмотрим. Я с тобой еще не в таких отношениях, чтобы делать тебе больно».
«Ты мне очень нравишься, Виктор», - говорит Ангел и громко дышит.
Оле качает головой и улыбается: «Детский сад».
Они допивают коньяк. «У меня тут недалеко квартира, - сообщает Саша. - Там, вообще-то никого не бывает. Это квартира бабушки и дедушки, но они переехали к моему дяде, я тебе рассказывал». «Ты хочешь меня туда пригласить?» «Ну да. Я хотел бы. Ты никуда не спешишь?». Оле ласково проводит пальцами по щеке мальчика.
По дороге они заходят в магазин и покупают еще коньяка, заходят в аптеку, и Оле покупает презервативы, пока Саша мучительно краснеет у витрины с детскими бутылочками и сосками. Соску Оле ему покупать не стал.
Квартира Сашиных родственников находится в самом старом и самом запущенном доме квартала. Гибнущий сталинский ампир - обычно такие дома сохраняют ухоженность и основательность десятилетиями, но этот, видимо, подцепил какую-то жилищную инфекцию. Оле всякий раз ежится, проходя мимо него. Особенно удручающе выглядят полуразрушенные колонны на балконах с торчащими наружу кусками арматуры - как будто голые кости рвутся прочь из раны открытого перелома. Осыпавшаяся штукатурка, кроваво-черные от ржавчины тросы стяжек, трещины под крышей - дом умирает, он болен неизлечимо. Парадное, как водится, заколочено, подслеповатое окно около черного, дворового хода забито катарактой фанеры. Ступени выщерблены, а лампочки разбиты - ловушка. «Осторожно, тут такая лестница», - предупреждает Ангел.
В квартире его родственников пахнет немного сыростью, сильно - нежилым помещением, возможно, влажной штукатуркой, и старым, въевшимся в стены табаком. «Твой дед курит?» «Что, пахнет? Курил много лет, потом заболел и бросил. Ты можешь курить здесь, ничего», - Саша аккуратно вешает пальто Лук Ойе на плечики. Прихожая наполовину заставлена коробками с престарелыми списанными вещами. Коробки заклеены скотчем.
Из прихожей налево - комната, прямо - ванная, направо - кухня. Оле кажется, что в такой квартире он уже бывал. Впрочем, планировки таких домов легко поддаются классификации, как советские судьбы достаточной выдержки, ибо типичны.
В комнате обои с желтыми и розовыми букетами, наклеенные почти до трехметрового потолка, люстра-тарелка с могучим отсылом в шестидесятые, полированный столик, кресла, диван, коврик с оленями на стене, книжные полки, торшер; мебель, гонимая каким-то неведомым Мойдодыром, сбежала со страниц краткой энциклопедии домашнего хозяйства 1959 года издания.
На диване постлана постель и покрыта клетчатым пледом. Саша ставит на столик литую стеклянную пепельницу и уходит на кухню искать стаканы. Оле представляет себе, как он зашел сюда вчера вечером, после ослепительно казенного банка, благо, рядом, как стелил постель, рассчитывая, вероятно, на то, что эта - а не эта, так следующая - встреча чем-нибудь позитивным да закончится. В сортире, наверное, лежит нераспечатанный рулон туалетной бумаги. И полотенце, которое стирала и гладила Сашина мама.
Лук Ойе начинает раздражать отсутствие спонтанности. Отсутствие спонтанности убивает его небольшие навыки импровизации.
Оле выкладывает на стол презервативы, сигареты, зажигалку. Снимает пиджак и кидает его на диван. Чуть распускает галстук и садится в грустно скрипнувшее кресло. Открывает бутылку. Запах коньяка, несомненно знакомый, привычный, легко идентифицируемый, несколько успокаивает. Остается только напиваться.
Оле больше всего мешает запах чужого дома. Он никогда не курит у себя. Квадратная комната, высокие стены, два окна, занавешенные плотными шторами, - он уже чувствует себя на спичечного коробка. Пригвожденная булавкой бабочка. Моль.
Саша возвращается с двумя хрустальными коньячными рюмками. Рюмки, судя по огранке, производства знаменитого местного хрустального завода - в любой семье с историей, длящейся более двадцати лет, непременно есть подобные. У родителей Лук Ойе такие были.
Рюмки в капельках, видно, мальчик их только что сполоснул. Пока Оле разливает спасительную жидкость, Саша аккуратно кладет очки на стол стеклами вверх, стаскивает через голову свитер, розовый галстук пугливо приникает к пиджаку Оле на диване. Вот и секс, разве не достаточно?
Ангел близоруко щурится, берет рюмку, садится на подлокотник кресла Оле. Они тихонько чокаются. От мальчика пахнет шанелевким «Allure Sport», который Оле находит поверхностным по сравнению с весомыми сигарными запахами, которые обычно носит Jammin’. Сигара с вишневой отдушкой, немного мартеля, немного мягкой черной кожи ягненка, немного лисьего меха, накладываем это на собственный личный глубоко интимный аромат Jammin’а, особенно сильный справа в паху, в теплой складочке - и все выстраивается просто, ясно и гармонично, как красивое уравнение.
Ангел же пахнет какими-то несерьезными апельсинами, и волосы его пропитаны травяным шампунем и молоком. Не за что зацепиться.
Мальчик склоняется к Лук Ойе и принимается кончиком языка исследовать его губы. Оле делает усилие - забирает бокал Ангела, ставит на стол, стаскивает его себе на колени и отвечает на влажные алкогольный поцелуй, отвечает так, как отвечал бы в двадцать лет в головокружительном осеннем подъезде, если бы что-нибудь чувствовал сейчас, если бы ничего не чувствовал тогда.
Оле гладит его горячее тело - горячее через одежду, подвижное, сильное, жеребячье, то, что надо, плечи узкие, кость легкая, кожа гладкая, детская, на затылке волосы жесткие, язык сладкий, губы чересчур мягкие… Слишком много деталей, слишком много мыслей, слишком много слов. Тело Ангела легкое и теплое, достаточно этого, он тычется губами, носом Оле в шею, расстегивает его рубашку, сползает ниже.
Мальчик тянет губами его левый сосок, ладони шарят, шарят по животу, он опускается на колени и расстегивает ремень Оле. Лук Ойе поражен, насколько движения Ангела лишены кокетства - легкости - игривости. У мальчика дрожат руки, брови сдвинуты, он сосредоточен, вырезанная сердечком верхняя губа сжата в ниточку. Ангел расстегивает брюки Оле, опускает голову. У него горячий и подвижный язык, горячий и подвижный рот, у него такой живой рот, как моллюск с сознанием млекопитающего, устричное горлышко, Оле кладет руку на голову Саши, зарывается пальцами в его волосы, закрывает глаза, тихонько стонет.
Отталкивает голову мальчика, отстраняется, застегивает ширинку. Встает, подходит к окну, трет пальцами виски. В окне - голые липы, мокрая детская площадка, старуха выносит мусор в пластмассовом зеленом ведерке, жлоб в красной куртке паркует «девятку» у магазина в доме напротив, молодая мамаша тянет за руку неопределимого пола колобка в зеленом комбинезоне, в пакете у нее батон. «Комбинезон цвета зеленой тоски», - думает Оле. Ни к чему дальше плодить неловкости.
«Извини, но, наверное, сегодня не получится», - сообщает он мальчику.
Саша сидит на полу, хлопает ресницами, щурится, наводя резкость в близоруких глазах.
«Но ведь ты же хочешь? Хотел?.. Я сделал что-то не так? Ты скажи»…
Оле качает головой. Ищет сигареты, закуривает, глубоко затягивается с заметным облегчением. «Ты очень милый мальчик. Просто исключительный. Это я все сделал не так. Можно, больше не буду ничего объяснять?»
Саша поднимается, приводит в порядок одежду. Натягивает свитер, надевает очки. Ремень пристегнут. Подушки безопасности на всякий случай надуты и сзади протезно неуклюже болтается запасной парашют. «Ну, как хочешь».
«Не обижайся. Ты замечательный».
«Просто сегодня не мой день»…
Оле молча одевается, чувствуя все большее и большее облегчение.
На улице уже темнеет, как-то быстро, как бывает только осенью. Лук Ойе поднимает воротник и думает, что огонек его сигареты делает его отличной мишенью для воображаемого снайпера. Выстрел - и дурная голова даст, наконец, покой ногам.
Оле провожает Сашу до остановки. Им, увы, по пути. Подходит троллейбус, и мальчик торопливо и сильно жмет Оле руку.
«Ты мне понравился. Мне приятно с тобой общаться. Если бы у тебя было настроение, наверное, у нас бы неплохой был секс, - Саша улыбается ровненько так, спокойно. - Так что, если ты будешь свободен… Ну, и вообще… Если захочешь… То ты обязательно позвони». «Угу», - кивает Оле и, конечно, врет.
«Кто-нибудь в этом доме стол может за собой вытереть?! - орет Оле из кухни, перекрывая шум воды. - Или я один такой дурак, что мне все надо?!» Девица что-то пищит в оправдание. Оле грохает кружками и тарелками. Выключает воду. Девица поет песню про «облака - белогривые лошадки» и, скорее всего, рисует картину про то, как двенадцать зверей пришли к Будде - в последе время это ее излюбленная тема. Хлопает дверь туалета. Потом бурлит слив.
Потом Оле Лук Ойе влетает в спальню с маленькой книжкой в мягкой обложке наперевес.
«Это вообще все границы переходит! - разоряется он. - Можно подумать, если это гей-проза, то она может быть ЛЮБОЙ! Нескладухой, пошлостью, косноязычными соплями - любой!»
Jammin’ занят градостроительством. Он щелкает мышью, возводя административный центр римского города: тут Сенат, справа - вилла губернатора, чуть дальше - Колизей, а по центру - каскад фонтанов. «Ты что, в туалете, что ли, читал сборник?» «А где мне еще его читать?!» «И что, он тебя разочаровал?» «Он меня просто…. Нет, как раз совсем не разочаровал. Он полностью мои самые скверные ожидания оправдал. Мне ВООБЩЕ ничего не понравилось! Даже «Два зайца» andrreas’а, которых я уже читал и которые в жж отлично смотрелись - не покатили! И вообще мне у него больше стихи нравятся. А которые не нравятся, те, как банный лист к заднице, прилипают - «Ты раскованный, но гладкий, не даешь, не спишь, динамишь….» - и в голове вертятся». «Что ж так плохо-то все…» «Да ты послушай: «В бутылках ВЗЫГРАЛОСЬ старинное вино»! «Взыгралось»! «Старинное!» А вот это: «Воздух был наэлектризован предвкушением плодов педерастической вечеринки»! О таких плодах, помнишь, Могутин в «Романе с немцем» писал - наплодоносил там у него один персонаж, обосрался, дилдо изгваздал…» «А Могутин что? Тоже все плохо?» «А Могутин, как обычно, вообще ни о чем написал. А вот - «Он завыл словно - ЗАПЯТАЯ!!! - зверь»! Я сейчас тоже завою!».
Лук Ойе садится на стол рядом с Jammin’ ом. Шлепает на стол злополучную книгу с этикеткой магазина «Индиго» на обложке сзади. Jammin’ косится на книгу.
«Ну конечно, на обложке моделька с распухшей соской и радуга, - продолжает возмущаться Лук Ойе. - Я сейчас кричать начну! («Ты уже кричишь», - мягко замечает Jammin’, не отрываясь от своей игры) Откуда там берутся ненормальные солдатики-сироты, так и мечтающие подселиться к какому-нибудь стареющему пидору? Откуда там берутся «умные» повара, которые никогда не готовят, и поэты, которые, как и автор, двух слов связать не могут? Почему в предложении из подлежащего, сказуемого и определения между подлежащим и сказуемым редактор лепит запятую? Почему, если это гейский рассказ - а я вообще отказываюсь понимать, что такое гейский рассказ! - то в нем должны фигурировать какие-нибудь Раймонды, графы, антиквары и прочая херь? Чем это отличается от дешевой порнухи с ванильным БДСМ’ом, лепниной, позолотой и шарнирными персонажами, которых только для того придумали, чтобы было из кого половой акт собрать? Которая пишется тупо для того, чтобы автору подрочить в процессе?!» «Вот этим и отличается», - сообщает Jammin’, возводя очередной пожарный пост. «Чем?» - переспрашивает Оле. «На русскую гей-прозу даже не подрочишь».
Оле хмыкает, засовывает книжку на полку, садится на прежнее место на столе. Болтает ногами. Разглядывает Jammin’а - голову, глаза, уши, подбородок. Jammin’ гладит его колено. Оле сидит на столе, как сидят кошки или игрушечные звери. Jammin’ всовывает ладонь в привычное тепло между бедер Оле. Оле потягивается. В город Jammin’а прибывает караван из Рима, Jammin’ сосредоточенно щелкает мышью.
Изображающий пресс-папье Лук Ойе, холодея от священного ужаса, думает отчетливо, раздельно, внятно:
«Я. ЕГО. ЛЮБЛЮ».
Совсем ребенок. Назначил встречу в пятидесяти метрах от собственной работы. И в двадцати метрах от гимназии, где учится дочь Лук Ойе. Девицыны училки будут наблюдать, как отец их отличницы и сын члена родительского комитета идет на полуслепое полусвидание с полуподростком. А коллеги мальчика засекут его лопающим суши с неизвестным мужиком, похожим не то на адвоката, не то на жулика, что, в принципе, одно и то же.
Мальчик служит в банке. Оле отлично представляет себе, как он заученно улыбается клиентам, как выпаливает вызубренные процентные ставки, бегает по этажам с документами, получает звездЫ от начальников, а потом сердито курит и плачет тайком. Ах да, он же не курит.
«Я думал, ты старше, - признается мальчик. - Ну, не по возрасту, а вообще. Мне казалось, ты намного старше меня».
«Ты разочарован?» «Да нет, просто я представлял себе тебя другим. Более взрослым, что ли. И более агрессивным».
У мальчика глаза горят, и щеки то и дело заливает очень уж юношеский персиковый румянец. Немного дрожит голос. Голос не особенно приятный - довольно резкий, хотя и звучный, наполненный. Должно быть, его слышно и в некурящей части зала. Оле говорит тихо. Он вообще от громких и резких звуков вздрагивает всем телом - чисто физическая реакция на стародавний испуг, не сопровождающаяся чувством страха.
Мальчик ловит палочками прозрачную розовую пластинку имбиря. Оле нравится, как он ест. Аккуратный маленький голубь. Правда, Оле терпеть не может голубей. Сан-Марко и площадь перед Лувром для него - адские врата. Причем Сан-Марко - в прямом смысле.
«И ты симпатичнее, чем на той фотографии, - мальчик осторожно разглядывает Лук Ойе. - У тебя на щеке ямочка, когда ты улыбаешься. А там ты не улыбаешься», - он краснеет так мило, что Оле ухмыляется чуть ли не презрительно. Он выдыхает вместе с сигаретным дымом столько собственного яду, что сушист, катающий маки, падает в обморок. Его выносят, и место за стойкой занимает такой же точно - клон, наверное.
«Вот тут ямочка», - доверительно сообщает мальчик и касается щеки Оле кончиком пальца. У него холодные руки.
Имя у него чудесное - Angel-84. Лет ему, как следует из имени, двадцать четыре. Звать его Сашей - а их всех зовут Сашами. Он довольно смазливый - светлые волосы прямые, глаза зеленые, скулы, кожа чистая, румянец, нос курносый, верхняя губка вырезана таким сердечком-бантиком - Jammin’у, наверное, показался бы слащавым. Яойный такой мальчоночка.
Оле пьет кофе с пенкой из апельсинового фреша. Обеденный перерыв подходит к концу, и редкие посетители покидают заведение. «…И только праздные педики никуда не спешат к двум часам», - думает Лук Ойе с наигранной торжественностью, как если бы он произносил фразу вслух. Мальчик сейчас в отпуске - повезло ребенку отпуск получить в ноябре, а у Лук Ойе в черном портфеле два отзыва на исковые заявления с входящим штампом арбитража - он в служебном движении.
Он разглядывает свое отражение и отражение Ангела-83 в стеклянных панелях с тонким светящимся цветочным узором. Панели и узор придуманы sgman’ом, и это третья причина, по которой Оле больше нравится смотреть на свет, пойманный в рисунок, чем на розовеющего от всяких волнений Ангела-83.
Ангел, как водится, принимается говорить банальности.
«Ты родился в ноябре, так? Ты Скорпион?»
Оле кивает. Ангел по гороскопу Стрелец. Ангел-Стрелец. Купидончик. Но это Оле совсем неинтересно. Оле нравится рассматривать голубоватую жилку на шее мальчика там, где она ныряет в воротничок рубашки. Удачное место для укуса. Теплый пульс отчаянно подпрыгивает на губах. У него, должно быть, гладкое тело, безволосое. То есть, хорошо бы, если бы это было так.
Хорошо бы, не нужно было бы разговаривать вообще. У Оле часто случается такой словесный затор - губы слипаются, и он не в состоянии выдавить ни слова.
«Интересный знак, - Оле кажется, что и это либретто, и эту партитуру он давно выучил наизусть. - Непредсказуемый. Очень сильный. Эгоистичный. Сексуальный. В какую декаду месяца ты родился?». «Во вторую. Двенадцатого, - Оле ловит проходящую мимо официантку в атласном кимоно: - Мне еще кофе, пожалуйста». «Ты, значит, в чистом виде Скорпион. Так у тебя скоро день рождения, - радуется Ангел. - Надо придумать тебе подарок». «Завяжи себе голубой бантик на шею - будешь моим подарком». Ангел хохочет - наигранно, ясное дело. Он-то исполняет свою партию по нотам. Поддерживает светскую беседу. Смеется пошлым остротам.
А максимум того, на что способен эмоционально опустошенный Оле, это тупо развернуть чистенького клерка к себе спиной, трахнуть и забыть, даже не взглянув ни разу в его обиженное (почему это все те, кто получает то, на что нарывается, потом такие обиженные?) розовое личико.
Оле не в состоянии играть по правилам. Патологически не способен. Утрачен навык. Что бы он ни делал, его уводит в сложные, часто мрачные и даже болезненные импровизации, обрывающиеся на полуслове. Состояние лопнувшей струны ему наиболее комфортно. Оно не предполагает больше никаких контактов с окружающим миром.
«А почему ты мне написал?» - мурлычет Ангел, касаясь коленом ноги Оле. «Так это же ты мне написал», - смеется Оле. «Ну да, но почему ты мне ответил? Ты же стольких посылаешь, я знаю…» «Многие там - либо придурки, либо конченные извращенцы, больные люди, либо подростки прыщавые. На их фоне ты выглядел вполне… гм… умненьким». Оле ловит себя на том, что последнюю свою фразу он уже слышал. Пропустив информацию о фоне, мальчик краснеет от удовольствия, что его назвали умненьким. Оле же припоминает, что Сашино письмо было единственным без вопиющих грамматических и орфографических ошибок. Единственным, которое представляло собой хоть сколько-нибудь связный текст. Не вызывающее отвращения фото довершило дело. Ты, милый, та самая рыбка, которую на безрыбье…
«Хотя, конечно, надо обладать изрядной долей дури, чтобы самого себя обозвать Ангелом», - ухмыляется Лук Ойе. Мальчик улыбается: «Я не сам себя назвал. Это так, один человек. Это сначала было для него, а потом я просто привык и ник потерял какой-то смысл и просто стал ником». Этиология имен собственных в двух словах. Ограниченный тираж, подарочное издание. Розовый галстук прилагается.
«У тебя был кто-то, для кого ты был ангелом. Представляешь, как это много? Ты его там же нашел?»
«Ой, нет, это другая история. Я потом расскажу, если захочешь. Там так редко можно познакомиться с кем-то достойным, - жалуется Саша. - В основном или старичье ненормальное, или просто уроды какие-то». «Тебе же нравятся мужчины постарше». «Старше меня, но не совсем же старые. Не по сорок же лет». Оле в двадцать пять сорокалетние мужчины тоже казались запредельно старыми. А теперь ему самому стукнет сорок - всего через восемь лет. И биография даже не начнет кончаться.
Саша аккуратно склевывает остатки прозрачных красных водорослей с черной тарелочки. Такой милый мальчик. Ищет тех, кто предъявил бы права на него. Кто называл бы его ангелочком, купал в пенке, ценил бы высоко, как чашку из китайского прозрачного фарфора, ставил бы на полочку, сдувал бы пылинки, шлепал по упругой попке. Чмокал бы в раздолбанную дырочку. Кормил бы с пальца манной кашей. Как попугайчика. Называл бы «мой сладкий». Звонил бы по несколько раз в день. Дул в белобрысый пушок на затылке. Значился бы в контактах под кодовым именем «Аня» или «Марина». Кто хотел бы мальчика, страстно хотел бы, придавая ему фиктивную ценность.
Оле ничего не может дать Ангелу.
«Ты часто знакомишься вот так? Ну, в реале, я имею в виду», - спрашивает Саша.
«Да нет, - Оле пожимает плечами. - Я вообще мало с кем знакомлюсь». Он прикуривает новую сигарету. Смотрит на мальчика поверх огонька зажигалки. Ангел берет его за запястье.
«У тебя необычные часы, - замечает Ангел. - Зачем тебе два циферблата?» «Один показывает время до полудня, другой - после. Черный - ночное время, белый - дневное», - заученно отвечает Оле. «А я думал, ты их по разным часовым поясам заводишь», - Ангел водит пальцем под манжетой рубашки Лук Ойе, щекочет там, где под ремешком часов бьется пульс.
«Я так и делал, пока по Европе мотался. Было довольно удобно. Черный ставил по местному, белый - по Москве». «Я скучал, пока тебя не было. Долго ты ездил», - сопит Саша. «Помилуй, да чего тебе по мне скучать? Мы парой фраз обменялись. Правда, это было довольно занятно». «Мне не хватало иногда твоего немного отстраненного взгляда на предмет. Ты же наблюдатель по жизни и немного циник». Лук Ойе смеется: «В самую точку попал, молодец. Я бы сам о себе также хотел думать».
«Мне бы хотелось, конечно, найти кого-то, с кем у меня бы получились отношения, - объясняет мальчик. - Но секс - это тоже очень важно. Ты ведь тоже не один, но чего-то или кого-то ищешь».
Оле, собственно, просто давно ни с кем не целовался - долго, взахлёб, чтобы сердце выпрыгивало, а языки выписывали иероглиф «гармония» на альвеолах. Не целовался так, чтобы осеннее синее небо кружилось над головой. И ему хочется - головокружения. Волнения. Сердцебиения. Тревоги. Забытья. Чтобы осеннее небо кружилось, как в двадцать лет. Его сюда привел его голодный рот - отдельный от всего остального Лук Ойе, жаждущий. Оле водит по губам большим пальцем, готовый вцепиться в собственную руку. Оле покусывает фильтр сигареты и никак не комментирует сказанное Ангелом.
«Кто-нибудь знает, что ты гей? Из твоих коллег, я имею ввиду?» - спрашивает Саша.
Оле снова пожимает плечами, как будто недоумение содержит ответы на все ненужные вопросы разом. Слово «гей» ему не нравится. Перекладывает несколько раз тяжелую черную зажигалку. Черный - цвет защиты. Поэтому он в основном носит черное. Он ставит зажигалку на попа. «Ну, я не скрывался нарочно, но и никаких выскакиваний из шкафа не устраивал. Это как-то выяснилось само собой, и всем просто пришлось как-то с этим смириться. Потому что все к тому времени уже поняли, что я не буду бегать по офису в женском нижнем белье с перьями в заднице и вешаться на всякого встречного мужичонку. Что я себя веду адекватно вполне. Так что, видимо, все знают, но никак не реагируют. Им не на что реагировать, пока я не примусь делать громких заявлений».
«А я скрываюсь пока на работе. Ну, не то чтобы совсем шифруюсь… Но я бы не хотел, чтобы мое начальство узнало. Меня, наверное, тогда попросят с работы. А ты… - мальчик вздыхает. - Как у тебя ЭТО было в первый раз?»
«Мы герои какого-то порнорассказа дурацкого, - думает Оле. - И роль совратителя и насильника отписана мне. За этот диалог мне будет стыдно перед Jammin’ом». Оле вспоминает, как у него это самое ЭТО было в первый раз, и даже в кошмарном сне не может вообразить себя рассказывающим подробности чужому человеку.
«А у тебя?»
Мальчик жизнерадостно излагает веселую историю взаимного растления двух однокурсников - с алкоголем, гелем для бритья, чужими простынями, похмельным пробуждением, неловкими техническими подробностями, лишними свидетелями, словом, очаровательная общежитская байка.
Оле мешает ложечкой кофе, улыбаясь, делая вид, что ему интересно. Подзывает жестом официантку, просит коньяк себе и мальчику. Саша благодарит дрогнувшим голосом. Оле ему улыбается ободряюще. Раз уж чижик взял на себя труд разговаривать, надо его хоть как-то в этой инициативе поддержать. Лук Ойе снова закуривает черную сигарету.
«Ты много куришь и ничего не ешь», - констатирует Ангел. «Если питаться дымом жертвенных костров, есть шанс сделаться богом». «Мне нравится - это как-то дико и язычески, про дым жертвенных костров».
Оле поднимает бокал, они бесшумно чокаются. «Ты говоришь и пишешь так, как будто кому-то рассказываешь поэму о своей жизни. Ну, иногда ты так пишешь, как будто не ко мне обращаешься, и даже не сам к себе, а к какому-то третьему, к какому-то твоему другому «я», старшему, может быть…»
«В тебе пропал литературный критик, Ангел, - ухмыляется Оле. - И слава богу, что пропал». Коньяк несколько оживляет Оле, у него начинают гореть щеки. Обрадованный эффектом, Лук Ойе срочно заказывает еще. Саша пьет осторожно, коньяк ему нравится, но пугает, - как и сидящий напротив него человек, который все еще может оказаться маньяком, вором, авантюристом - кем угодно.
Ангел-83 хмелеет и кладет свою прохладную ладонь на руку Оле. Гладит пальцами. Нащупывает старый шрам на тыльной стороне ладони, разглядывает его. «Похоже на ожог от сигареты», - говорит он осторожно. «Это он и есть», - Оле сплетает свои пальцы с прохладными пальцами Ангела. «Ты сам его сделал?» Оле качает головой: «Любовник. Видимо, нас это развлекало». Мальчик отводит глаза и рассматривает большой куст какой-то тропической пакости в окне, а потом спрашивает шепотом, чудовищно серьезно, так что Оле поначалу принимает это за какой-то розыгрыш: «А мне ты сделаешь больно… если я попрошу?»
Оле чувствует острый укол возбуждения, представляя себе какого рода боль мог бы причинить рабу, если бы взялся всерьез поиграть в господина. Оле держит паузу в полторы минуты. В течение этих полутора минут его собственный воображаемый двойник встает, одевается, прощается навсегда и уходит с криком: «Какого хера я вообще тут делал?!». Оле разглядывает чистенькое личико Саши. У мальчика еще и веснушки на носу, матка боска острабрамска, во что же это мы тут вляпываемся? «Посмотрим. Я с тобой еще не в таких отношениях, чтобы делать тебе больно».
«Ты мне очень нравишься, Виктор», - говорит Ангел и громко дышит.
Оле качает головой и улыбается: «Детский сад».
Они допивают коньяк. «У меня тут недалеко квартира, - сообщает Саша. - Там, вообще-то никого не бывает. Это квартира бабушки и дедушки, но они переехали к моему дяде, я тебе рассказывал». «Ты хочешь меня туда пригласить?» «Ну да. Я хотел бы. Ты никуда не спешишь?». Оле ласково проводит пальцами по щеке мальчика.
По дороге они заходят в магазин и покупают еще коньяка, заходят в аптеку, и Оле покупает презервативы, пока Саша мучительно краснеет у витрины с детскими бутылочками и сосками. Соску Оле ему покупать не стал.
Квартира Сашиных родственников находится в самом старом и самом запущенном доме квартала. Гибнущий сталинский ампир - обычно такие дома сохраняют ухоженность и основательность десятилетиями, но этот, видимо, подцепил какую-то жилищную инфекцию. Оле всякий раз ежится, проходя мимо него. Особенно удручающе выглядят полуразрушенные колонны на балконах с торчащими наружу кусками арматуры - как будто голые кости рвутся прочь из раны открытого перелома. Осыпавшаяся штукатурка, кроваво-черные от ржавчины тросы стяжек, трещины под крышей - дом умирает, он болен неизлечимо. Парадное, как водится, заколочено, подслеповатое окно около черного, дворового хода забито катарактой фанеры. Ступени выщерблены, а лампочки разбиты - ловушка. «Осторожно, тут такая лестница», - предупреждает Ангел.
В квартире его родственников пахнет немного сыростью, сильно - нежилым помещением, возможно, влажной штукатуркой, и старым, въевшимся в стены табаком. «Твой дед курит?» «Что, пахнет? Курил много лет, потом заболел и бросил. Ты можешь курить здесь, ничего», - Саша аккуратно вешает пальто Лук Ойе на плечики. Прихожая наполовину заставлена коробками с престарелыми списанными вещами. Коробки заклеены скотчем.
Из прихожей налево - комната, прямо - ванная, направо - кухня. Оле кажется, что в такой квартире он уже бывал. Впрочем, планировки таких домов легко поддаются классификации, как советские судьбы достаточной выдержки, ибо типичны.
В комнате обои с желтыми и розовыми букетами, наклеенные почти до трехметрового потолка, люстра-тарелка с могучим отсылом в шестидесятые, полированный столик, кресла, диван, коврик с оленями на стене, книжные полки, торшер; мебель, гонимая каким-то неведомым Мойдодыром, сбежала со страниц краткой энциклопедии домашнего хозяйства 1959 года издания.
На диване постлана постель и покрыта клетчатым пледом. Саша ставит на столик литую стеклянную пепельницу и уходит на кухню искать стаканы. Оле представляет себе, как он зашел сюда вчера вечером, после ослепительно казенного банка, благо, рядом, как стелил постель, рассчитывая, вероятно, на то, что эта - а не эта, так следующая - встреча чем-нибудь позитивным да закончится. В сортире, наверное, лежит нераспечатанный рулон туалетной бумаги. И полотенце, которое стирала и гладила Сашина мама.
Лук Ойе начинает раздражать отсутствие спонтанности. Отсутствие спонтанности убивает его небольшие навыки импровизации.
Оле выкладывает на стол презервативы, сигареты, зажигалку. Снимает пиджак и кидает его на диван. Чуть распускает галстук и садится в грустно скрипнувшее кресло. Открывает бутылку. Запах коньяка, несомненно знакомый, привычный, легко идентифицируемый, несколько успокаивает. Остается только напиваться.
Оле больше всего мешает запах чужого дома. Он никогда не курит у себя. Квадратная комната, высокие стены, два окна, занавешенные плотными шторами, - он уже чувствует себя на спичечного коробка. Пригвожденная булавкой бабочка. Моль.
Саша возвращается с двумя хрустальными коньячными рюмками. Рюмки, судя по огранке, производства знаменитого местного хрустального завода - в любой семье с историей, длящейся более двадцати лет, непременно есть подобные. У родителей Лук Ойе такие были.
Рюмки в капельках, видно, мальчик их только что сполоснул. Пока Оле разливает спасительную жидкость, Саша аккуратно кладет очки на стол стеклами вверх, стаскивает через голову свитер, розовый галстук пугливо приникает к пиджаку Оле на диване. Вот и секс, разве не достаточно?
Ангел близоруко щурится, берет рюмку, садится на подлокотник кресла Оле. Они тихонько чокаются. От мальчика пахнет шанелевким «Allure Sport», который Оле находит поверхностным по сравнению с весомыми сигарными запахами, которые обычно носит Jammin’. Сигара с вишневой отдушкой, немного мартеля, немного мягкой черной кожи ягненка, немного лисьего меха, накладываем это на собственный личный глубоко интимный аромат Jammin’а, особенно сильный справа в паху, в теплой складочке - и все выстраивается просто, ясно и гармонично, как красивое уравнение.
Ангел же пахнет какими-то несерьезными апельсинами, и волосы его пропитаны травяным шампунем и молоком. Не за что зацепиться.
Мальчик склоняется к Лук Ойе и принимается кончиком языка исследовать его губы. Оле делает усилие - забирает бокал Ангела, ставит на стол, стаскивает его себе на колени и отвечает на влажные алкогольный поцелуй, отвечает так, как отвечал бы в двадцать лет в головокружительном осеннем подъезде, если бы что-нибудь чувствовал сейчас, если бы ничего не чувствовал тогда.
Оле гладит его горячее тело - горячее через одежду, подвижное, сильное, жеребячье, то, что надо, плечи узкие, кость легкая, кожа гладкая, детская, на затылке волосы жесткие, язык сладкий, губы чересчур мягкие… Слишком много деталей, слишком много мыслей, слишком много слов. Тело Ангела легкое и теплое, достаточно этого, он тычется губами, носом Оле в шею, расстегивает его рубашку, сползает ниже.
Мальчик тянет губами его левый сосок, ладони шарят, шарят по животу, он опускается на колени и расстегивает ремень Оле. Лук Ойе поражен, насколько движения Ангела лишены кокетства - легкости - игривости. У мальчика дрожат руки, брови сдвинуты, он сосредоточен, вырезанная сердечком верхняя губа сжата в ниточку. Ангел расстегивает брюки Оле, опускает голову. У него горячий и подвижный язык, горячий и подвижный рот, у него такой живой рот, как моллюск с сознанием млекопитающего, устричное горлышко, Оле кладет руку на голову Саши, зарывается пальцами в его волосы, закрывает глаза, тихонько стонет.
Отталкивает голову мальчика, отстраняется, застегивает ширинку. Встает, подходит к окну, трет пальцами виски. В окне - голые липы, мокрая детская площадка, старуха выносит мусор в пластмассовом зеленом ведерке, жлоб в красной куртке паркует «девятку» у магазина в доме напротив, молодая мамаша тянет за руку неопределимого пола колобка в зеленом комбинезоне, в пакете у нее батон. «Комбинезон цвета зеленой тоски», - думает Оле. Ни к чему дальше плодить неловкости.
«Извини, но, наверное, сегодня не получится», - сообщает он мальчику.
Саша сидит на полу, хлопает ресницами, щурится, наводя резкость в близоруких глазах.
«Но ведь ты же хочешь? Хотел?.. Я сделал что-то не так? Ты скажи»…
Оле качает головой. Ищет сигареты, закуривает, глубоко затягивается с заметным облегчением. «Ты очень милый мальчик. Просто исключительный. Это я все сделал не так. Можно, больше не буду ничего объяснять?»
Саша поднимается, приводит в порядок одежду. Натягивает свитер, надевает очки. Ремень пристегнут. Подушки безопасности на всякий случай надуты и сзади протезно неуклюже болтается запасной парашют. «Ну, как хочешь».
«Не обижайся. Ты замечательный».
«Просто сегодня не мой день»…
Оле молча одевается, чувствуя все большее и большее облегчение.
На улице уже темнеет, как-то быстро, как бывает только осенью. Лук Ойе поднимает воротник и думает, что огонек его сигареты делает его отличной мишенью для воображаемого снайпера. Выстрел - и дурная голова даст, наконец, покой ногам.
Оле провожает Сашу до остановки. Им, увы, по пути. Подходит троллейбус, и мальчик торопливо и сильно жмет Оле руку.
«Ты мне понравился. Мне приятно с тобой общаться. Если бы у тебя было настроение, наверное, у нас бы неплохой был секс, - Саша улыбается ровненько так, спокойно. - Так что, если ты будешь свободен… Ну, и вообще… Если захочешь… То ты обязательно позвони». «Угу», - кивает Оле и, конечно, врет.
«Кто-нибудь в этом доме стол может за собой вытереть?! - орет Оле из кухни, перекрывая шум воды. - Или я один такой дурак, что мне все надо?!» Девица что-то пищит в оправдание. Оле грохает кружками и тарелками. Выключает воду. Девица поет песню про «облака - белогривые лошадки» и, скорее всего, рисует картину про то, как двенадцать зверей пришли к Будде - в последе время это ее излюбленная тема. Хлопает дверь туалета. Потом бурлит слив.
Потом Оле Лук Ойе влетает в спальню с маленькой книжкой в мягкой обложке наперевес.
«Это вообще все границы переходит! - разоряется он. - Можно подумать, если это гей-проза, то она может быть ЛЮБОЙ! Нескладухой, пошлостью, косноязычными соплями - любой!»
Jammin’ занят градостроительством. Он щелкает мышью, возводя административный центр римского города: тут Сенат, справа - вилла губернатора, чуть дальше - Колизей, а по центру - каскад фонтанов. «Ты что, в туалете, что ли, читал сборник?» «А где мне еще его читать?!» «И что, он тебя разочаровал?» «Он меня просто…. Нет, как раз совсем не разочаровал. Он полностью мои самые скверные ожидания оправдал. Мне ВООБЩЕ ничего не понравилось! Даже «Два зайца» andrreas’а, которых я уже читал и которые в жж отлично смотрелись - не покатили! И вообще мне у него больше стихи нравятся. А которые не нравятся, те, как банный лист к заднице, прилипают - «Ты раскованный, но гладкий, не даешь, не спишь, динамишь….» - и в голове вертятся». «Что ж так плохо-то все…» «Да ты послушай: «В бутылках ВЗЫГРАЛОСЬ старинное вино»! «Взыгралось»! «Старинное!» А вот это: «Воздух был наэлектризован предвкушением плодов педерастической вечеринки»! О таких плодах, помнишь, Могутин в «Романе с немцем» писал - наплодоносил там у него один персонаж, обосрался, дилдо изгваздал…» «А Могутин что? Тоже все плохо?» «А Могутин, как обычно, вообще ни о чем написал. А вот - «Он завыл словно - ЗАПЯТАЯ!!! - зверь»! Я сейчас тоже завою!».
Лук Ойе садится на стол рядом с Jammin’ ом. Шлепает на стол злополучную книгу с этикеткой магазина «Индиго» на обложке сзади. Jammin’ косится на книгу.
«Ну конечно, на обложке моделька с распухшей соской и радуга, - продолжает возмущаться Лук Ойе. - Я сейчас кричать начну! («Ты уже кричишь», - мягко замечает Jammin’, не отрываясь от своей игры) Откуда там берутся ненормальные солдатики-сироты, так и мечтающие подселиться к какому-нибудь стареющему пидору? Откуда там берутся «умные» повара, которые никогда не готовят, и поэты, которые, как и автор, двух слов связать не могут? Почему в предложении из подлежащего, сказуемого и определения между подлежащим и сказуемым редактор лепит запятую? Почему, если это гейский рассказ - а я вообще отказываюсь понимать, что такое гейский рассказ! - то в нем должны фигурировать какие-нибудь Раймонды, графы, антиквары и прочая херь? Чем это отличается от дешевой порнухи с ванильным БДСМ’ом, лепниной, позолотой и шарнирными персонажами, которых только для того придумали, чтобы было из кого половой акт собрать? Которая пишется тупо для того, чтобы автору подрочить в процессе?!» «Вот этим и отличается», - сообщает Jammin’, возводя очередной пожарный пост. «Чем?» - переспрашивает Оле. «На русскую гей-прозу даже не подрочишь».
Оле хмыкает, засовывает книжку на полку, садится на прежнее место на столе. Болтает ногами. Разглядывает Jammin’а - голову, глаза, уши, подбородок. Jammin’ гладит его колено. Оле сидит на столе, как сидят кошки или игрушечные звери. Jammin’ всовывает ладонь в привычное тепло между бедер Оле. Оле потягивается. В город Jammin’а прибывает караван из Рима, Jammin’ сосредоточенно щелкает мышью.
Изображающий пресс-папье Лук Ойе, холодея от священного ужаса, думает отчетливо, раздельно, внятно:
«Я. ЕГО. ЛЮБЛЮ».