Девятнадцатый нервный срыв
Это должен был быть похмельный пост с элем. Но похмелья не было.
Было даже весело.
В субботу по городу ходил настоящий волк из мультяшной порнухи. То есть, он был, может, не волк. А собака белая. И он был одет - кажется в жилет, брюки, рюкзак и какую-то обувь. У него была белая шерсть, и ветер трепал ее, длинноватую, как сполохи пламени. Костюм был явно жарким. Очевидцы все как один врут, что видели, как волк пил воду на площади Партизан: просовывал трубочку куда-то в предполагаемую пасть, и количество видимой воды в бутылке уменьшалось. Волка не травили, не пытались изгнать, как это водится, из города. Публика искренне недоумевала - в чем смысл, в такую-то жару? Волк попался нам на площади Партизан, в парке Толстого, у начала дамбы. В последней точке он встретился со знакомым, и знакомый что-то отметил и покивал. Мы подумали, что волк мог бы вырядиться в свой убийственный костюм на спор или убежать с детского утренника. И еще мы всё думали о порнухе. В конце концов, это был молодой и стройный волк. И у него не было человеческого лица.
В субботу вечером практиковались переходящие друг в друга самадхи - волнообразно, пульсирующе, солнечно, прозрачно. Кто бы мог подумать, что старые песни Цоя с ностальгией, с юношеским максимализмом и унылым геройством хорька, могут вызвать такие приступы вселенской нежности - к Jammin'у и Лёшке, ко всему человечеству, к самому себе. После «Малыша» и «Восьмиклассницы», игриво выбранных игривым случаем, Лёша начал ржать - «Что это у нас, вечер педофилической музыки?» А самое суровое впечатление на него произвела «Камчатка»: еще бы, так все начиналось, а потом вдруг как завыл… Как хорошо быть таким молодым, что «Камчатка» для тебя вообще ничего не значит, и «Кукушка», и «Ночь», и «Печаль» не волочат за собой, как привязанную к хвосту консервную банку (какое немодное развлечение про собак), осенний двор, вечереюще окна, в которых люди живут свои жизни, ужинают и разговаривают друг с другом, и никто не орет и не лезет в драку, и не знает, что ты сидишь один на детской площадке, куришь и думаешь, куда тебе вписаться на ночь - в подъезд, на чердак или в петлю.
Субботняя ночь все испортила. Если живому человеку надеть на голову телевизор, он надолго перестанет быть живым, еще на более долгое время перестанет быть человеком. Информация - плохой наркотик, не вызывает ни эйфории, ни расслабления, только мгновенную интоксикацию с долгим мрачным отходняком, в котором стыд бреда мешается с внутренним протестом, тошнота с отторжением.
Огребали и огребали толерасты, либерасты, демокрасты, прокрастинасты, пенопласты, клювы и ласты, копи и пасты, раста и паства, карсты и касты. Конспирологи со своими тридцатью сребрениками подтянулись последними. Такие слоупоки! - даже к десерту не поспели. Лёша, ранеными глазами стонущий на каждое глупое и злое слово, с неожиданной беспечностью сказал: «Лето ни один мудак запретить не может!» Надо подчеркнуть, что, произнося эту фразу, Лёшка потянулся, заложил кулаки за голову и повалился на спину, и при этом на нем были светло-голубые джинсы и больше ничего. Это непременно нужно сказать, потому что когда в поле моего зрения появляются тонкие голубые джинсы с расстегнутым ремнем, сползающие с чьего-нибудь твердого живота в направлении, указанном тропинкой волос, мне становится очень трудно говорить и думать о чем-то еще.
Вчера я проиграл суд. Я совершенно этим не расстроен: я апелляцию написал еще до того, как судья огласил решение, собственно, одновременно с тем, как написал отзыв на исковое. Такой судья. Косность, глупость, невнимательность, нежелание вникать и задумываться, сволочизм и продажность, и просто поверхностность - вообще вещи очень предсказуемые. Каждый дурак думает, что он - дурак уникальный. Не обольщайтесь, мои милые, мы все по рельсам пилим, шаг влево техническими характеристиками не предусмотрен, как и шаг вправо, как и прыжок на месте, а летать мы не можем, потому что не хотим. Честное слово, я ни одной оригинальной глупости в своей жизни не совершил, как ни старался. Все под копирку. Гораздо труднее было привыкнуть к мысли, что на свете есть идиоты и кроме меня. Круглые, неисправимые, необучаемые. И что тратить на них силы и время - просто вхолостую прожигать жизнь.
В здании суда прохладно - там кондиционеры, и рубашка остается свежей и почти не нагревается, и папка с бумагами, кожаная, черная, тоже не нагревается, остается гладкой и прохладной, так что ее приятно брать в руки. Поэтому я еще в лифте удивился, что так горячо стало затылку и ушам, будто голову макнули в теплую ванну. Лифт звякнул, открыл двери и стошнил меня в прохладный белый мраморный холл. Лифту стало значительно легче.
В большом зеркале, заменяющем стену, я увидел самого себя, нервно потирающего руки, с бессмысленным взглядом, с вытянутыми губами, медленно и неуклонно заваливающегося назад. Меня подхватила стена, бережно позволила сползти по своей шероховатой и крайне беспокойной поверхности, заботливо усадила на корточки и оставила мозги тихонько звенеть, а уши - наливаться плещущим шумом. Мне показалось, что над моей головой в зеркале приклеилось название - «La caduсa degli dei», вырезанное из бумаги без опечатки. Перед глазами поплыли всякие глупые звездочки и мальчики, стало очень ярко и очень жарко.
И наконец-то сложилось отчетливое и совершенное, как граненый стакан, сочиненный по легенде Верой Мухиной, ощущение, что жизнь у меня одна, что на все срачи на всех форумах меня не хватит, что проповедник - это профессия, и не все для нее пригодны, что оно всё - вот это экзистенциальное всё - настойчиво и медитативно еблось конем. Ощущение материализовалось в пластиковой запотевшей бутылке газированной минеральной воды, из которой девочка из канцелярии меня поила, и я благодарно его напился и позволил ему включиться в мой метаболизм. Оно стало формальным и жестким, избыточно реальным, не обойти, не объехать, и я распустил шнурки на малодушии и фундаментальной скуке и смирился с ними.
Я позвонил Jammin'у. Jammin' сказал, что мне надо ограничить доступ к интернету. Потом Jammin' приехал, и мы сели обедать в парке около фонтана. Там было прекрасно, и даже мясо не было ни пересушено, ни пересолено, как это часто водится в парковой кулинарии, и нам захотелось даже не в отпуск и на море, а просто сделать паузу. Не участвовать в нескольких аукционах. Не брать новых дел. Разрешить Девице погостить у крестного (дача-баня-пруд-шашлык-десять подружек) и просто побыть вдвоем - с ужинами на балконе, с гуляниями вдоль и поперек, с кино на ночь, с беспечным ничегонеделанием и без всякого похмелья. Вероятно, мы так и поступим.
Для начала исполнения плана мы отключились от всего, от чего могли отключиться, и пошли в гости, в которых нас всегда ждут. Надо было еще нажраться элем. С элем у нас получилось. С нажраться - не очень. Но было весело. Это я уже говорил.
Я все-таки заснул в чужой квартире - между мужчиной, который моя жизнь, и мальчиком, который смотрит на меня глазами слепого котенка. Мне не хотелось ни потеряться, ни умереть. Мне хотелось спать.
Ночью горел лес. Город сегодня наполнен удушливым дымом. Тушить никто ничего не будет. И вякать по этому поводу тоже никто не будет. Полная гармония. Обещанные дожди в прогнозе погоды отползли еще на два дня в прекрасное далеко. «Обязательно бахнем». Лето, блядь.
Такая предсказуемая рифма - lie - die, live (или leave?) - lough, хороший язык английский, не отягощает категорией рода существительные, наречия, прилагательные, не говоря уж о глаголах. Теперь в природе существует экстремистское и провокационное видео, снятое на мобильный телефон бессовестным мальчишкой. На видео запечатлен нетрезвый тощий и лохматый тип в белых штанах и уже без рубашки, танцующий Yorke dance под дорзовскую Take It Easy Baby с пластмассовым цветочным горшком вместо котелка. Если автор это видео куда-нибудь выложит - я его убью.
© Christophe Kiciak