К чтению необязательно. Очень сумбурно о мифах, легендах и об инстинкте самосохранения
На публикацию нижеследующих соображений подвигла меня беседа Д.А. Медведева с представителями ведущих российских телеканалов. По общему мнению, ничего нового и поразительного (восхитительного, ошеломляющего) Д.А. Медведев не сказал. Просто исполнил номер. Тут я и подумал, а почему бы мне не поделиться своими нелепыми соображениями. Смысла в них немного, но я их зачем-то записал. Что же записи пропадать? Кому станет скучно, может и бросить читать мой бред. Мой бред - не слова премьер-министра, внимания не заслуживает.
Инстинкт самосохранения настолько же благотворен, насколько и коварен. Более того, он подвержен опасным деформациям. Казалось бы, как такое может быть. Вроде бы этот инстинкт настолько естественен и универсален, что ни в каких обоснованиях и доказательствах не нуждается. Наука считает этот инстинкт врожденным и единой его концепции не имеет, но часто использует инстинкт самосохранения для описания или даже для объяснения широкого круга явлений и процессов, что немного странно.
В науке много странностей, с чем остается только примиряться. Будем надеяться на то, что со временем противоречия и странности будут разрешены, сняты. Но пока ситуация мутная, сложная.
Инстинкт самосохранения присущ не только живым биологическим существам, но и созданным такими существами общностям. Однако то, что присуще биологическим существам, нельзя считать присущим общностям, созданным биологическими существами. Построенные людьми дома не обладают инстинктом самосохранения. А созданные людьми государства этим инстинктом обладают. Почему? Готов допустить, что на индивидуальном уровне инстинкт самосохранения благотворен, но на коллективном он зачастую действует противоположным образом.
Приведу простой пример. Сосуществуют несколько племен, которые как-то ладят (ладят, но плохо; соседи то лес рубят на чужой территории, то зверя бьют, то девушек крадут) друг с другом. В какой-то момент одно племя решает уничтожить другое и начинает войну с целью уничтожения соседей. Подвергшиеся агрессии пытаются дать отпор захватчикам. Сопротивление провоцирует агрессоров на еще большую жестокость. Говоря современным языком, племя-агрессор осуществляет геноцид. Подвергающееся геноциду племя может избежать уничтожения только путем ухода на другую территорию, что тоже нелегко и непросто. Возможно, что, утратив свою территорию, это племя перестанет существовать как племя. Но входившие в его состав люди могут выжить не как члены племени, а просто как люди, как индивидуумы. Это тоже очень тяжело, но всё же возможно.
Все сильные и смелые члены подвергшегося нападению племени гибнут, остальные выбирают жизнь. И позор.
Спросите, а что делают другие соседние племена? Соседние племена могут повести себя по-разному. Предположим, что они, руководствуясь инстинктом самосохранения, предпочли не вмешиваться.
Судить несчастных не берусь. Я всего лишь хочу показать, что спасение, возможное для отдельных людей, невозможно для их общности.
Между тем, в борьбе за сохранение племени как общности гибнет большинство членов этой общности (скажем, 75-90% членов племени). Не мне отвечать на вопрос, оправданны ли такие жертвы. Вот так уж сложилось.
Скажете, таких ситуаций не бывает. Однако история дает нам множество примеров таких ситуаций. Не вижу причин пренебрегать этими примерами.
Как видим, стремление к личному самосохранению вступает в противоречие со стремлением к сохранению общности. Возможно, стремление к сохранению общности возвышеннее, чище, благороднее стремления к сохранению собственной шкуры. Не знаю. Не знаю. История порой ставит неразрешимые вопросы. Какой-то ответ на этот вопрос нахожу только в некоторых изводах теории справедливой войны, где говорится о том, что справедливая война справедлива и возможна до тех пор, пока есть шанс на успех.
Но тут же встает вопрос о том, что считать победой. Победу очень часто представляют как тотальную победу, а такие победы достигаются редко. К тому же определение «тотальная» требует уточнений.
Рискну предложить такую дешифровку понятия «тотальная победа». Это такая победа, которая делает излишними новые столкновения и новые победы.
Допустим, войну ведут два государства. Пару враждующих государств читатели могут выбрать сами. Что следует считать тотальной победой одного государства над другим? Разгром вооруженных сил одного из государств? Этого недостаточно для тотальной победы. Для тотальной победы недостаточно даже сокрушения политической системы проигравшей стороны и полного или частичного поглощения территории проигравшей стороны победителем. Любой победитель понимает, что территориям и живущему на ней населению какое-то управление необходимо.
Принуждение одного из государств к миру, который настолько ослабляет проигравшую сторону, что она уже неспособна «переиграть» поражение? Это уже ближе к смыслу понятия «тотальная победа», но все равно не исчерпывает его.
Изменение образа мышления проигравшей стороны? Пожалуй, это самое сильное приближение к смыслу тотальной победы. Но как добиться такого изменения и как сделать такие перемены устойчивыми?
Задача невероятно сложная. Для ее решения требуется много воли (причем волю должны проявить обе стороны), много сил, много мудрости и изобретательности, много терпения
и много времени. И только время покажет, насколько успешно решается эта задача.
Говорят, что умных судьба ведет, а глупых тащит, да еще очень больно прикладывает ко всем встречающимся по дороге косякам. Былые войны оставляют за собой огромные залежи легковоспламеняющегося материала. Прежде всего, потому, что поражения уязвляют национальную гордость проигравшей стороны. Историки десятилетиями пытаются ответить на вопрос, как, почему это стала возможной победа одной из сторон. В самом деле, почему в Троянской войне победили ахейцы, а во франко-прусской войне 1870-1871 годов верх одержали пруссаки? Есть ведь люди, симпатизирующие проигравшим.
Точного и убедительного для всех ответа на такие вопросы нет до сих пор. И не будет, ибо в содержательном смысле такие ответы равносильны попыткам ответить на извечный многозначный, но не слишком внятный вопрос «Пошто?»
Думается, дело тут в национальной гордости, совладать с которой непросто. Границы государств неоднократно перекраивались, и среди проигравших всегда найдутся люди, считающие отторжение территорий жгучей, незаживающей раной, нанесенной их народу. Для таких людей выход один - военный реванш. Возможен ли он или невозможен - другой вопрос. Но ставить его будут очень долго. Независимо от того, как живут люди на отторгнутых территориях.
Отсюда вывод: тотальная победа в полном смысле этих слов - это сокрушение противника, лишение его государственности, ликвидация проигравшей нации как нации. Но эта задача не решаема, во всяком случае, неразрешимая быстро. Сплачивающие нацию легенды и мифы поразительно живучи.
Разве легенды и мифы так уж важны? На мой взгляд, очень важны. Попробуйте представить любой народ без его национальных легенд. Неважно, когда, кем и как были созданы такие легенды. Важно то, что их знает большинство населения, знает с детства и будет их помнить до смерти. Лишите русских их былинных героев или сказания о подвиге Ивана Сусанина - и русские перестанут быть русскими.
Скажете: да три четверти русских не знают этих былин и сказаний. Но четверть-то знает и может сообщить интересующимся. Почему нет интересующихся? Вопрос любопытный, но касается состояния народа в текущий момент. У распада нации есть стадии, но для любой стадии характерно историческое беспамятство.
Можете изъять национальный миф у любого другого народа. Скажем, лишите англичан легенд об Альфреде Великом или о совсем уж мифическом короле Артуре. Результат будет таким же.
Как уничтожать национальные мифы? Создать национальный миф легче, чем уничтожить его.
Национальный миф, если он создан, имеет свойство развиваться, обрастать деталями. Насколько национальный миф соответствует реальной истории, неважно. Важно то, что в него верят. Верят подчас вопреки всему.
Почему верят? Потому, что национальный миф греет-питает национальное сознание, в рамках которого он существует. Откуда берётся национальное сознание? Простите за нелепый, дурацкий ответ, но национальное сознание берётся из жизни общества. Люди сообща живут на определенной территории, занимаются хозяйственной деятельностью, делят беды и радости и считают все, что нарушает естественное течение их жизни, злом.
Зло многообразно. Иногда злом оказываются причуды природы (вроде избытка осадков или их отсутствия, землетрясений, очень сильных холодов или чрезмерной жары, падения метеоритов, налетов вредителей, например, саранчи), иногда - нашествия соседей. И всё, что помогает народу пережить такие напасти, достойно включения в национальный миф. Чаще всего, удостаивается такого включения. В конце концов, неважно, кто нашел воду в засушливый год или осушил болота, кто сразил в бою противника, который никого не миловал. Тем более неважно, сколько врагов сразили выступившие против них воины, каково было соотношение сил сражавшихся. Важно то, что после некоего события нормальная жизнь сообщества возобновилась. Если это произошло, в национальный миф вплетают еще одно сказанье.
Национальный миф вбирает в себя не только воспоминания об успехах и достижениях сообщества (народа). Национальный миф вбирает в себя и воспоминания о травмах народа, но делает это в превращенной форме, сохраняя, прежде всего, память о преодолении травм.
Самый глубокий пласт национального мифа - представления о норме, включающий и представления о справедливости. Не могу утверждать, что представления о норме у разных народов сильно разнятся. Но норма должна быть сугубо национальной, «своей». Т. е. норма определяется особенностями жизни народа и должна быть выражена и продиктована представителями этого народа. Отсюда - легендарные законодатели древности (вроде Драконта и Солона в Афинах, Моисея у евреев, Одина у древних скандинавов, первых русских князей, в частности, Ярослава Мудрого и его сыновей в Киевской Руси и т.д.), заповедавшие потомкам принципы жизни. Дело потомков - беречь эти древние заветы и соблюдать их.
Людям свойственно ошибаться и отступаться от заветов предков. Иногда это не сказывается на нормальной жизни общества, и тогда успех преобразований вплетают в национальный миф. Но нередко такие отступления от заветов предков оборачиваются бедами - смутами, сокращением производства, обнищанием значительного числа членов общества. Эти бедствия объясняют отступничеством от заветов старины, от традиции
Все народы привержены своим традициям, тому, что передано им старшими поколениями, отцами и пращурами. Ломка традиций никогда не происходит просто и быстро. Даже тогда, когда явно архаичные традиции тормозят развитие общества. В чем причина такой силы традиций? В том, что они обеспечивают выживание общества в целом, а не только самых сильных, самых умных, самых «продвинутых», прогрессивно мыслящих.
В то же время традиции редко стесняют инициативу выдающихся членов общества. И это увеличивает силу традиций, способствует их выживанию.
Но традиции не терпят попыток их изменения извне. Традиции нуждаются в спонтанном развитии и в идеале только так и развиваются. Заимствования допустимы, прививки «чужеродного», как правило, приживаются с трудом и не вполне.
В общем, вопрос сложный. В рамках этого наброска его не охватить. Не буду и пытаться сделать это.
Вернусь к инстинкту самосохранения. Этот инстинкт - доминанта, определяющая жизнь общества. Любое общество достойно выживания и развития. В какой-то момент обществу становится необходимо государство. Хотя бы как инструмент координации усилий членов общества. И государство возникает. Ничего материального, однако, не производит и существует за счет общества. У государства появляются свои собственные интересы, которые не всегда соответствуют интересам общества. Но государству это не слишком важно. Оно использует власть для реализации своих интересов и добивается своего, карая несогласных и поощряя согласных с нею.
Так вырабатывается привычка граждан поддерживать власть. Государство волей-неволей втягивается в конкуренцию с другими государствами. Эта конкуренция обходится очень дорого. Тем не менее, ее ведут все государства. Конкуренция, даже самая ожесточенная, еще не война. В тех случаях, когда конкуренция выливается в войны, перед подданными или гражданами государств оказываются перед выбором: поддерживать ли «свое» государство или нет. И, как правило, решают этот вопрос в пользу поддержки «своего» государства, что находит выражение в широко известной английской фразе «Right or wrong, our (my) country». (Авторство этого высказывания принадлежит американскому адмиралу начала XIX века Стивену Декейтеру).
С одной стороны, такая логика ущербна. Она ослепляет тех, кто ее разделяет. Но ее разделяет большинство населения. Почему? Потому, что население не ждет ничего хорошего от противника, который будет стремиться к тотальной победе со всеми бедствиями, которые такая победа сулит проигравшим. И это - не единственная причина принятия большинством абсолютной лояльности «своему» государству. Людям свойственна приверженность национальным традициям и мифам, привычному образу жизни. Как правило, люди лояльны государству, которое воплощает все то, что люди любят и считают нормальным, и охраняет то, что они любят. Люди не хотят терять права, как бы ничтожны они ни были, и надежды на то, что эти права будут расширены «своим» государством.
Поэтому в минуты опасности люди сплачиваются под «своим» флагом и ожесточенно бьются за победу. Сплошь и рядом люди жертвуют собой ради сохранения привычного образа жизни, «своего» государства, «своих» национальных мифов, своих традиций.
Поэтому, на мой взгляд, не может быть прощения предателям родины, пособникам противника, каким бы это пособничество ни было.
Иногда в сети и в литературе сталкиваюсь с прямой или завуалированной апологией РОА и ее главы. И отвергаю эту апологию. Хотя нисколько не большевик и не коммунист. И насилия не люблю.
Наверное, мое отношение к власовцам определяется моей включенностью в национальную мифологию. Я разделяю эту мифологию, хотя и вижу ее отдельные слабости. К лоялистам в США я отношусь иначе, чем к власовцам. Впрочем, ситуации в СССР начала 40-х годов ХХ века и в тринадцати североамериканских колониях Великобритании в конце XVIII века несопоставимы. Сопоставлять можно только личный выбор участников событий, но такое сопоставление индивидуального выбора - за пределами этого наброска.
В то же время не думаю, что все бойцы Красной Армии безумно любили вождя и социализм. Бойцы сражались не за Сталина и не за колхозы. Они сражались за Родину. Если угодно, они сражались за национальный миф и вплетали в этот миф новую легенду о гениальном полководце и величайшем государственном деятеле, подвигшем народ на безжалостную войну с агрессором. И этого было вполне достаточно для войны и массового героизма.
Но где и почему дает сбой инстинкт самосохранения?
Инстинкт самосохранения дает сбой тогда, когда любое движение на сопредельных территориях начинает рассматриваться как угроза. Кто там смеет проводить маневры в 5 км от наших священных границ? Зачем так близко от них? Зачем в учениях задействовано столько войск и столько военной техники? А если это подготовка к вторжению?
У этих опасений есть основания, но эти основания взяты из прошлого. А прошлое - оно прошло, оставив за собой (или после себя) основания для опасений. Жизнь проходит в вечном страхе перед всем (начиная от страхов перед заболеваниями или голодом и заканчивая страхом перед войной), но не должна превращаться в один голый страх, поскольку такая жизнь уже не жизнь. Кто старое помянет, тому глаз вон, а тому, кто старое забудет, вон оба. Линия очень зыбка.
Да, в прошлом вторжения неоднократно начинались с территории, на которой сейчас проводят военные учения. Но это не означает, что и теперь вторжение обязательно начнется. Территория, на которой проводят учения, - не территория государства, воспринимающего учения как угрозу. Опасающееся государство должно принять меры к тому, чтобы у государства (государств), проводящих учения, не возникло соблазна к нападению. И, на всякий случай, уведомить участников учений о принятых мерах. Достаточные механизмы уведомления существуют и работают.
К сожалению, механизмов, предотвращающих безумие, нет, как нет и лекарств от безумия. А самое страшное в безумии то, что оно наступает внезапно, порой безо всяких предупреждений. Вот был человек 40 лет вполне нормальным, а потом с ума сошел. Почти незаметно для окружающих. И что с этим делать? Особенно если безумец находится на высоком государственном посту?
Наверное, какие-то механизмы есть и на этот случай. Но запустить их крайне трудно. К тому же безумие заразительно. Зажигательная речь, транслируемая и комментируемая всеми СМИ, - и нация сплачивается, строится в военные колонны и марширует. К своему уничтожению, но зато все вместе. И горе тем, кто не идет вместе со всеми.
Но всё будет обставлено как оборона, самозащита.
Право на самозащиту отвергать не могу. Себе дороже. Однако надо четко определить понятие «самозащита». Всегда ли захват какой-то территории государством, к которому обоснованно относятся безо всякого сочувствия, это пролог к нападению на другие государства? Или к захвату можно отнестись с терпимостью?
Многие воскликнут: да тут густо и тяжело мюнхенским сговором пахнет…
Может быть, может быть. Но Мюнхенский сговор, между прочим, отсрочил войну в Европе. Примерно на год. Другое дело, что Гитлер был безумен. И устройство нацистского государства делало невозможным блокирование действий безумца, достигшего высшей власти.
Во всех человеческих решениях огромную роль играют суждения, унаследованные от прошлого, точнее, обусловленные интерпретациями прошлого. Интерпретации - дело элит, которые транслируют свои взгляды, свои убеждения, свои страхи через интерпретации прошлого. Нередко интерпретации прошлого настолько ложны, что по сути дела предопределяют ошибочные, преступные решения.
Есть ли разница между ошибками и преступлениями? Не знаю. Знаю, что есть вещи, которые никогда нельзя делать. Например, нельзя вторгаться в другие страны, даже в недружественные. И нельзя не отражать нападений на свою страну.
Всё остальное - пропаганда, в необходимости которой я сомневаюсь. Пропаганда - всегда «пересол», помощь слабым духом, а я, смею думать, духом не слаб и ничего чрезмерного не люблю и не принимаю.
Инстинкт самосохранения настолько же благотворен, насколько и коварен. Более того, он подвержен опасным деформациям. Казалось бы, как такое может быть. Вроде бы этот инстинкт настолько естественен и универсален, что ни в каких обоснованиях и доказательствах не нуждается. Наука считает этот инстинкт врожденным и единой его концепции не имеет, но часто использует инстинкт самосохранения для описания или даже для объяснения широкого круга явлений и процессов, что немного странно.
В науке много странностей, с чем остается только примиряться. Будем надеяться на то, что со временем противоречия и странности будут разрешены, сняты. Но пока ситуация мутная, сложная.
Инстинкт самосохранения присущ не только живым биологическим существам, но и созданным такими существами общностям. Однако то, что присуще биологическим существам, нельзя считать присущим общностям, созданным биологическими существами. Построенные людьми дома не обладают инстинктом самосохранения. А созданные людьми государства этим инстинктом обладают. Почему? Готов допустить, что на индивидуальном уровне инстинкт самосохранения благотворен, но на коллективном он зачастую действует противоположным образом.
Приведу простой пример. Сосуществуют несколько племен, которые как-то ладят (ладят, но плохо; соседи то лес рубят на чужой территории, то зверя бьют, то девушек крадут) друг с другом. В какой-то момент одно племя решает уничтожить другое и начинает войну с целью уничтожения соседей. Подвергшиеся агрессии пытаются дать отпор захватчикам. Сопротивление провоцирует агрессоров на еще большую жестокость. Говоря современным языком, племя-агрессор осуществляет геноцид. Подвергающееся геноциду племя может избежать уничтожения только путем ухода на другую территорию, что тоже нелегко и непросто. Возможно, что, утратив свою территорию, это племя перестанет существовать как племя. Но входившие в его состав люди могут выжить не как члены племени, а просто как люди, как индивидуумы. Это тоже очень тяжело, но всё же возможно.
Все сильные и смелые члены подвергшегося нападению племени гибнут, остальные выбирают жизнь. И позор.
Спросите, а что делают другие соседние племена? Соседние племена могут повести себя по-разному. Предположим, что они, руководствуясь инстинктом самосохранения, предпочли не вмешиваться.
Судить несчастных не берусь. Я всего лишь хочу показать, что спасение, возможное для отдельных людей, невозможно для их общности.
Между тем, в борьбе за сохранение племени как общности гибнет большинство членов этой общности (скажем, 75-90% членов племени). Не мне отвечать на вопрос, оправданны ли такие жертвы. Вот так уж сложилось.
Скажете, таких ситуаций не бывает. Однако история дает нам множество примеров таких ситуаций. Не вижу причин пренебрегать этими примерами.
Как видим, стремление к личному самосохранению вступает в противоречие со стремлением к сохранению общности. Возможно, стремление к сохранению общности возвышеннее, чище, благороднее стремления к сохранению собственной шкуры. Не знаю. Не знаю. История порой ставит неразрешимые вопросы. Какой-то ответ на этот вопрос нахожу только в некоторых изводах теории справедливой войны, где говорится о том, что справедливая война справедлива и возможна до тех пор, пока есть шанс на успех.
Но тут же встает вопрос о том, что считать победой. Победу очень часто представляют как тотальную победу, а такие победы достигаются редко. К тому же определение «тотальная» требует уточнений.
Рискну предложить такую дешифровку понятия «тотальная победа». Это такая победа, которая делает излишними новые столкновения и новые победы.
Допустим, войну ведут два государства. Пару враждующих государств читатели могут выбрать сами. Что следует считать тотальной победой одного государства над другим? Разгром вооруженных сил одного из государств? Этого недостаточно для тотальной победы. Для тотальной победы недостаточно даже сокрушения политической системы проигравшей стороны и полного или частичного поглощения территории проигравшей стороны победителем. Любой победитель понимает, что территориям и живущему на ней населению какое-то управление необходимо.
Принуждение одного из государств к миру, который настолько ослабляет проигравшую сторону, что она уже неспособна «переиграть» поражение? Это уже ближе к смыслу понятия «тотальная победа», но все равно не исчерпывает его.
Изменение образа мышления проигравшей стороны? Пожалуй, это самое сильное приближение к смыслу тотальной победы. Но как добиться такого изменения и как сделать такие перемены устойчивыми?
Задача невероятно сложная. Для ее решения требуется много воли (причем волю должны проявить обе стороны), много сил, много мудрости и изобретательности, много терпения
и много времени. И только время покажет, насколько успешно решается эта задача.
Говорят, что умных судьба ведет, а глупых тащит, да еще очень больно прикладывает ко всем встречающимся по дороге косякам. Былые войны оставляют за собой огромные залежи легковоспламеняющегося материала. Прежде всего, потому, что поражения уязвляют национальную гордость проигравшей стороны. Историки десятилетиями пытаются ответить на вопрос, как, почему это стала возможной победа одной из сторон. В самом деле, почему в Троянской войне победили ахейцы, а во франко-прусской войне 1870-1871 годов верх одержали пруссаки? Есть ведь люди, симпатизирующие проигравшим.
Точного и убедительного для всех ответа на такие вопросы нет до сих пор. И не будет, ибо в содержательном смысле такие ответы равносильны попыткам ответить на извечный многозначный, но не слишком внятный вопрос «Пошто?»
Думается, дело тут в национальной гордости, совладать с которой непросто. Границы государств неоднократно перекраивались, и среди проигравших всегда найдутся люди, считающие отторжение территорий жгучей, незаживающей раной, нанесенной их народу. Для таких людей выход один - военный реванш. Возможен ли он или невозможен - другой вопрос. Но ставить его будут очень долго. Независимо от того, как живут люди на отторгнутых территориях.
Отсюда вывод: тотальная победа в полном смысле этих слов - это сокрушение противника, лишение его государственности, ликвидация проигравшей нации как нации. Но эта задача не решаема, во всяком случае, неразрешимая быстро. Сплачивающие нацию легенды и мифы поразительно живучи.
Разве легенды и мифы так уж важны? На мой взгляд, очень важны. Попробуйте представить любой народ без его национальных легенд. Неважно, когда, кем и как были созданы такие легенды. Важно то, что их знает большинство населения, знает с детства и будет их помнить до смерти. Лишите русских их былинных героев или сказания о подвиге Ивана Сусанина - и русские перестанут быть русскими.
Скажете: да три четверти русских не знают этих былин и сказаний. Но четверть-то знает и может сообщить интересующимся. Почему нет интересующихся? Вопрос любопытный, но касается состояния народа в текущий момент. У распада нации есть стадии, но для любой стадии характерно историческое беспамятство.
Можете изъять национальный миф у любого другого народа. Скажем, лишите англичан легенд об Альфреде Великом или о совсем уж мифическом короле Артуре. Результат будет таким же.
Как уничтожать национальные мифы? Создать национальный миф легче, чем уничтожить его.
Национальный миф, если он создан, имеет свойство развиваться, обрастать деталями. Насколько национальный миф соответствует реальной истории, неважно. Важно то, что в него верят. Верят подчас вопреки всему.
Почему верят? Потому, что национальный миф греет-питает национальное сознание, в рамках которого он существует. Откуда берётся национальное сознание? Простите за нелепый, дурацкий ответ, но национальное сознание берётся из жизни общества. Люди сообща живут на определенной территории, занимаются хозяйственной деятельностью, делят беды и радости и считают все, что нарушает естественное течение их жизни, злом.
Зло многообразно. Иногда злом оказываются причуды природы (вроде избытка осадков или их отсутствия, землетрясений, очень сильных холодов или чрезмерной жары, падения метеоритов, налетов вредителей, например, саранчи), иногда - нашествия соседей. И всё, что помогает народу пережить такие напасти, достойно включения в национальный миф. Чаще всего, удостаивается такого включения. В конце концов, неважно, кто нашел воду в засушливый год или осушил болота, кто сразил в бою противника, который никого не миловал. Тем более неважно, сколько врагов сразили выступившие против них воины, каково было соотношение сил сражавшихся. Важно то, что после некоего события нормальная жизнь сообщества возобновилась. Если это произошло, в национальный миф вплетают еще одно сказанье.
Национальный миф вбирает в себя не только воспоминания об успехах и достижениях сообщества (народа). Национальный миф вбирает в себя и воспоминания о травмах народа, но делает это в превращенной форме, сохраняя, прежде всего, память о преодолении травм.
Самый глубокий пласт национального мифа - представления о норме, включающий и представления о справедливости. Не могу утверждать, что представления о норме у разных народов сильно разнятся. Но норма должна быть сугубо национальной, «своей». Т. е. норма определяется особенностями жизни народа и должна быть выражена и продиктована представителями этого народа. Отсюда - легендарные законодатели древности (вроде Драконта и Солона в Афинах, Моисея у евреев, Одина у древних скандинавов, первых русских князей, в частности, Ярослава Мудрого и его сыновей в Киевской Руси и т.д.), заповедавшие потомкам принципы жизни. Дело потомков - беречь эти древние заветы и соблюдать их.
Людям свойственно ошибаться и отступаться от заветов предков. Иногда это не сказывается на нормальной жизни общества, и тогда успех преобразований вплетают в национальный миф. Но нередко такие отступления от заветов предков оборачиваются бедами - смутами, сокращением производства, обнищанием значительного числа членов общества. Эти бедствия объясняют отступничеством от заветов старины, от традиции
Все народы привержены своим традициям, тому, что передано им старшими поколениями, отцами и пращурами. Ломка традиций никогда не происходит просто и быстро. Даже тогда, когда явно архаичные традиции тормозят развитие общества. В чем причина такой силы традиций? В том, что они обеспечивают выживание общества в целом, а не только самых сильных, самых умных, самых «продвинутых», прогрессивно мыслящих.
В то же время традиции редко стесняют инициативу выдающихся членов общества. И это увеличивает силу традиций, способствует их выживанию.
Но традиции не терпят попыток их изменения извне. Традиции нуждаются в спонтанном развитии и в идеале только так и развиваются. Заимствования допустимы, прививки «чужеродного», как правило, приживаются с трудом и не вполне.
В общем, вопрос сложный. В рамках этого наброска его не охватить. Не буду и пытаться сделать это.
Вернусь к инстинкту самосохранения. Этот инстинкт - доминанта, определяющая жизнь общества. Любое общество достойно выживания и развития. В какой-то момент обществу становится необходимо государство. Хотя бы как инструмент координации усилий членов общества. И государство возникает. Ничего материального, однако, не производит и существует за счет общества. У государства появляются свои собственные интересы, которые не всегда соответствуют интересам общества. Но государству это не слишком важно. Оно использует власть для реализации своих интересов и добивается своего, карая несогласных и поощряя согласных с нею.
Так вырабатывается привычка граждан поддерживать власть. Государство волей-неволей втягивается в конкуренцию с другими государствами. Эта конкуренция обходится очень дорого. Тем не менее, ее ведут все государства. Конкуренция, даже самая ожесточенная, еще не война. В тех случаях, когда конкуренция выливается в войны, перед подданными или гражданами государств оказываются перед выбором: поддерживать ли «свое» государство или нет. И, как правило, решают этот вопрос в пользу поддержки «своего» государства, что находит выражение в широко известной английской фразе «Right or wrong, our (my) country». (Авторство этого высказывания принадлежит американскому адмиралу начала XIX века Стивену Декейтеру).
С одной стороны, такая логика ущербна. Она ослепляет тех, кто ее разделяет. Но ее разделяет большинство населения. Почему? Потому, что население не ждет ничего хорошего от противника, который будет стремиться к тотальной победе со всеми бедствиями, которые такая победа сулит проигравшим. И это - не единственная причина принятия большинством абсолютной лояльности «своему» государству. Людям свойственна приверженность национальным традициям и мифам, привычному образу жизни. Как правило, люди лояльны государству, которое воплощает все то, что люди любят и считают нормальным, и охраняет то, что они любят. Люди не хотят терять права, как бы ничтожны они ни были, и надежды на то, что эти права будут расширены «своим» государством.
Поэтому в минуты опасности люди сплачиваются под «своим» флагом и ожесточенно бьются за победу. Сплошь и рядом люди жертвуют собой ради сохранения привычного образа жизни, «своего» государства, «своих» национальных мифов, своих традиций.
Поэтому, на мой взгляд, не может быть прощения предателям родины, пособникам противника, каким бы это пособничество ни было.
Иногда в сети и в литературе сталкиваюсь с прямой или завуалированной апологией РОА и ее главы. И отвергаю эту апологию. Хотя нисколько не большевик и не коммунист. И насилия не люблю.
Наверное, мое отношение к власовцам определяется моей включенностью в национальную мифологию. Я разделяю эту мифологию, хотя и вижу ее отдельные слабости. К лоялистам в США я отношусь иначе, чем к власовцам. Впрочем, ситуации в СССР начала 40-х годов ХХ века и в тринадцати североамериканских колониях Великобритании в конце XVIII века несопоставимы. Сопоставлять можно только личный выбор участников событий, но такое сопоставление индивидуального выбора - за пределами этого наброска.
В то же время не думаю, что все бойцы Красной Армии безумно любили вождя и социализм. Бойцы сражались не за Сталина и не за колхозы. Они сражались за Родину. Если угодно, они сражались за национальный миф и вплетали в этот миф новую легенду о гениальном полководце и величайшем государственном деятеле, подвигшем народ на безжалостную войну с агрессором. И этого было вполне достаточно для войны и массового героизма.
Но где и почему дает сбой инстинкт самосохранения?
Инстинкт самосохранения дает сбой тогда, когда любое движение на сопредельных территориях начинает рассматриваться как угроза. Кто там смеет проводить маневры в 5 км от наших священных границ? Зачем так близко от них? Зачем в учениях задействовано столько войск и столько военной техники? А если это подготовка к вторжению?
У этих опасений есть основания, но эти основания взяты из прошлого. А прошлое - оно прошло, оставив за собой (или после себя) основания для опасений. Жизнь проходит в вечном страхе перед всем (начиная от страхов перед заболеваниями или голодом и заканчивая страхом перед войной), но не должна превращаться в один голый страх, поскольку такая жизнь уже не жизнь. Кто старое помянет, тому глаз вон, а тому, кто старое забудет, вон оба. Линия очень зыбка.
Да, в прошлом вторжения неоднократно начинались с территории, на которой сейчас проводят военные учения. Но это не означает, что и теперь вторжение обязательно начнется. Территория, на которой проводят учения, - не территория государства, воспринимающего учения как угрозу. Опасающееся государство должно принять меры к тому, чтобы у государства (государств), проводящих учения, не возникло соблазна к нападению. И, на всякий случай, уведомить участников учений о принятых мерах. Достаточные механизмы уведомления существуют и работают.
К сожалению, механизмов, предотвращающих безумие, нет, как нет и лекарств от безумия. А самое страшное в безумии то, что оно наступает внезапно, порой безо всяких предупреждений. Вот был человек 40 лет вполне нормальным, а потом с ума сошел. Почти незаметно для окружающих. И что с этим делать? Особенно если безумец находится на высоком государственном посту?
Наверное, какие-то механизмы есть и на этот случай. Но запустить их крайне трудно. К тому же безумие заразительно. Зажигательная речь, транслируемая и комментируемая всеми СМИ, - и нация сплачивается, строится в военные колонны и марширует. К своему уничтожению, но зато все вместе. И горе тем, кто не идет вместе со всеми.
Но всё будет обставлено как оборона, самозащита.
Право на самозащиту отвергать не могу. Себе дороже. Однако надо четко определить понятие «самозащита». Всегда ли захват какой-то территории государством, к которому обоснованно относятся безо всякого сочувствия, это пролог к нападению на другие государства? Или к захвату можно отнестись с терпимостью?
Многие воскликнут: да тут густо и тяжело мюнхенским сговором пахнет…
Может быть, может быть. Но Мюнхенский сговор, между прочим, отсрочил войну в Европе. Примерно на год. Другое дело, что Гитлер был безумен. И устройство нацистского государства делало невозможным блокирование действий безумца, достигшего высшей власти.
Во всех человеческих решениях огромную роль играют суждения, унаследованные от прошлого, точнее, обусловленные интерпретациями прошлого. Интерпретации - дело элит, которые транслируют свои взгляды, свои убеждения, свои страхи через интерпретации прошлого. Нередко интерпретации прошлого настолько ложны, что по сути дела предопределяют ошибочные, преступные решения.
Есть ли разница между ошибками и преступлениями? Не знаю. Знаю, что есть вещи, которые никогда нельзя делать. Например, нельзя вторгаться в другие страны, даже в недружественные. И нельзя не отражать нападений на свою страну.
Всё остальное - пропаганда, в необходимости которой я сомневаюсь. Пропаганда - всегда «пересол», помощь слабым духом, а я, смею думать, духом не слаб и ничего чрезмерного не люблю и не принимаю.