"Кандаурские мальчишки" 13
Глава Пятая
Несколько дней над Кандауром тучи играли в догоняшки. Каждая гналась и догонялась. Эта бестолковая суета надоела нам, как долгий сон, а тучи не унимались.
Из-за этой мутной погоды Шурка не отпускал нас в тайгу, стращая комарами и грозой. Мы ждали прояснения.
И конец хмаре пришёл. В полдень мы вдруг уловили радостный свет в небе. Вскоре вереница туч оборвалась и поплыла за тайгу. В какие-нибудь час-два высь расчистилась. Мы приветствовали солнце пляской и криками. Колька прокатился на Чертиле, а Витька встал на руки.
Успокоившись, мы расселись вокруг Толика, как вокруг костра, и принялись дослушивать «Конька-горбунка». Стадо паслось рядом.
От книжки нас отвлёк неожиданный гром. Из-за бугра медленно и вязко выкатывалась огромная лиловая туча. Таких махин мы не видели давно. Адская сила чувствовалась в ней.
Мы собрали стадо и погнали домой. На дороге уже танцевали столбики пыли. Везде был день, но под тучей была ночь. Эта ночь постепенно растекалась по земле. Деревню, когда мы пригнали овец, уже окутал сумрак. В эти предгрозовые минуты улицы как бы сузились и наполнились необычным уютом. Воздух стал ощутимо мягким и тёплым. Деревня замерла в покорном, расслабленно-ленивом ожидании шквала.
Мама дожаривала картошку на печурке во дворе, то и дело пробуя дымящиеся пластинки и косясь на небо.
Я присел перед печкой и принялся подкидывать в неё сухие щепки.
Первые капли из громоздких туч всегда редкие и крупные. Такими они были и теперь. Сперва на раскалённую печку упали две штуки и взорвались с шипением, потом шлёпнулось ещё несколько и также фыркнули.
- Мама! - крикнул я.
Мама тряпкой подхватила сковородку и, обжигаясь, убежала в дом.
Я задержался на крыльце под крышей - посмотреть грозу.
Дождь зачастил. Двор и дорога покрылись крохотными дымками взрывов. Потом косые струи с остервенением набросились на печку. Красные яблоки на её боках начали блёкнуть, сжиматься и наконец исчезли. Белым трезубцем блеснула молния. Я испуганно отпрянул от железной скобки двери. В это время на крыльцо Кожиных чья-то проворная рука выбросила кочергу и шумовку, и тут же пальнул гром. Я не выдержал этого треска и юркнул в избу.
- Мама, слышишь?
- Слышу… Садись ешь. Картошка сыровата. Ничего, это полезнее.
- Давай, мам, кочергу выбросим, а то она молнию притянет.
- А как же быть с кроватью? Она тоже железная. А вилки? А гвозди в стенах?
Действительно, как же так? Тут что-то не то.
Я не привык ложиться рано и долго ворочался в постели, прислушиваясь к дождевому шуму. Ночью я просыпался. Капли дождя мягко ударяли в окна.
Утро пришло свежее, яркое. Тайга чётко пропечатывалась на краю неба.
Мы радовались.
- Солнце теперь и вожжами не стянешь, - сказал Петька.
- Да, - проговорил Шурка. - Вот подсохнет, и пойдём.
- А скоро подсохнет? - не терпелось мне.
- Скоро. Тут завтра же, а в тайге дня через два-три.
Мы направились к скотному двору. Я шепнул Витьке:
- Пойдём вместе в тайгу.
- Пойдём, а ты был хоть раз?
- Нет.
- А не заблудимся?
- Не заблудимся! С нами пойдёт Петька или Колька, а они тут всё исколесили… Шурк, мы с Витькой сперва пойдём, ага?
- И я, - ввернул Колька.
Петька хотел было пойти вместо Кольки, но тот распетушился, сказал, что опять его в пятки оттирают.
- Ладно, ладно. Разошёлся, аж уши покраснели, - проворчал Лейтенант.
- Не хочешь идти с ружьём - не надо, мы постреляем.
- Ага! Даст тебе Шурка пострелять!
- Ружьё-то будет с теми, кто пасёт, - заметил Шурка.
Дед Митрофан против своего обыкновения не встретил нас, не распахнул двери. Мы сами развели скрипучие створки и подоткнули их поленьями, чтобы держались.
- Дед Митрофан! - Петька кулаком постучал по сторожке. - А может, мы грабители али разбойники, а? Может, мы телятник взорвём?.. Спит, разморило дождём. Поди, мается костями, как наша бабка.
Мы вошли в конюшню.
- Стойте! - насторожился вдруг Шурка.
- Что?
- Слушайте.
Мы притихли и неожиданно уловили слабые всхлипы деда Митрофана:
- Робята… Босалыги…
- Дедушка, где ты?
- Тут я…
Мы бросались от стойла к стойлу. Сторожа нигде не было. Только лошади фыркали, укоризненно мотая головами.
- Да где же ты, дед?
- Да я снаружи… Ох, - простонал дед.
Выскочили во двор, завернули за угол и увидели старика. Он лежал под козырьком крыши, завалившись на бок, весь мокрый и посиневший.
- Слава те господи, дождалси… Думал, замру, не дождамши, - шептал он, подняв голову.
Мы, ничего не понимая, беспокойно склонились к нему.
- Что с тобой, дедушка?
- Зачем ты сюда лёг?
- Ох, только не троньте меня, не троньте… Не могу ногой ворохнуть… должно, сломал…
- Как же ты сломал?
Дед часто дышал, трясся, ойкал, клял кого-то, а когда Колька коснулся было его ноги, вскрикнул:
- Ай, не берись, чёртово племя… Сказываю - невтерпёж… Свалился я с крыши, вот что… Твердил себе: не лезь, старый хрен, не топорщься, так нет, понесла нечистая сила… Понесла да вот и принесла…
Только тут мы заметили лестницу, приставленную к крыше, да в стороне вбитую в грязь дедовскую фуражку.
Подошли пастухи коров - две тётки, растолкали нас и присели перед дедом.
- Ой, да что с тобой, молод человек?
- С крыши он брякнулся, - пояснили мы.
Митрофан уронил голову на руку и молчал. Бабы приподняли его, взяли по руке себе на плечи и повели. Старик кричал, как маленький, переступая одной ногой и волоча другую.
Когда мы выпускали овец, видели, как деда укладывали в телегу, а потом повезли.
Вечером мы узнали, что у Митрофана перелом ноги, что его положили в больницу, и надолго, потому что стариковские кости плохо срастаются: мало в них жизни.
- Это из-за тётки Дарьи, - сказал Шурка. - Не прислала плотников, вот дед сам и полез крышу латать.
- По шее бы её, мало что председательша, - потряс кулаком Петька, - а теперь вот дед Митрофан искалечился.
Всю глубину привязанности к старику мы открыли в себе, когда, загнав стадо и закрыв овчарню изнутри, проходили через конюшню и когда тётка Мария, заступившая вместо деда, крикливо сказала: «Нечего тут шляться, беспокоить лошадей. У вас есть свои двери, там и ходите!» Дед Митрофан никогда так не говорил. Да и чем мы мешаем лошадям? Чаще всего их тут нет, а когда здесь, то мы мимоходом подбираем выпавшее из яслей сено да треплем косматые гривы, выбирая из них цепкое репьё. Дед понимал нас.
Я всё рассказал маме. Она проговорила:
- Конечно.
- Что конечно?
- Что дедушка славный человек. Только на крышу ему можно было не лазить… А тётка Дарья замоталась вконец на полях. - Она помолчала и вдруг спросила: - Помнишь тыкву с глазами?
Ещё бы не помнить! Месть Граммофонихе удалась на славу. На следующий день Граммофониха шёпотом сообщила бабам об «иродовом упреждении» - быть беде. Она даже ходила бледная и понурая.
Подозрение на нас не падало. Лишь мама вот пытала меня взглядом.
- Это мы, - признался я. - Она про Петьку и Кольку враки распустила.
- Чтобы этого больше не было.
- Граммофониха сама заработала.
- Всё равно.
Я не стал огорчать маму своим упрямством, замолчал, хотя и не был с ней согласен.
Глава Шестая
Вскоре, вечером, выбравшись из-за стола, я сказал:
- Мама, завтра мы идём в тайгу.
- В тайгу? Шишки-то ещё не поспели.
- Когда поспеют, мы вдобавок сходим.
Мама в прошлом году сама шишковала и однажды провалилась с кулём в «окно», ей помогли выбраться бабы. С тех пор она побаивалась зыбуна.
- Вы пойдёте сланью?
- Болотом.
- Болотом я тебя не пущу.
- Почему? - обеспокоился я. - Колька с Шуркой ходят, и я пройду. У меня такие же ноги.
- Ноги-то такие же, да чутья нету. У здешних особое чутьё на болото.
- Да я, мам, буду ступать нога в ногу.
- Вот как раз и провалишься.
- Не провалюсь. Мы овечку из трясины вытягивали - не провалились. Нас же трое. Мам? - взывал я.
Мама наконец согласилась.
Мы допоздна говорили с ней о таёжных неожиданностях, о шишковании колотом. Колот - это бревно, которым с помощью верёвок бьют стоймя по кедру, и спелые шишки от сотрясения срываются с веток.
- Тяжело это - колотом, - сказала мама. - Бьёшь - тяжело, а другое - носишь его от кедра к кедру, носишь на горбушке, не иначе. Прошлый год мы с бабами прямо надсадились. Вчетвером подымем колот-то и пойдём. Одна оступится, и все валимся, как снопы.
- Мам, а папка у нас сильный? - вдруг спросил я.
- Папка? Сильный. А что?
- Он смог бы с колотом один управиться?
- Смог бы.
- А с двумя колотами?
- И с двумя бы управился.
- А с тремя?
- Ну, если бы мы с тобой помогли, то и с тремя бы тоже сумел.
- Вот здорово! Вот мы пошишкуем, когда папка вернётся. В три колота как возьмёмся - тайга загудит.
- Миша, а ты очень веришь, что папа вернётся? - вдруг спросила мама задумчиво.
- Конечно, очень! - аж приподнявшись на локте, ответил я. - А разве ты не веришь?
Мама улыбнулась, провела рукой по моей голове.
- Как же это я не верю? Верю. Я не просто верю, я знаю, что папа вернётся и будет с нами шишковать и работать. И сидеть за столом, и вот так лежать и разговаривать… Как увидит папа кандауровское болото, так и начнёт хлопотать об осушении. Папа наш очень не любит болота, у него и специальность такая - с болотами воевать.
- Нет уж, нет, - сказал я. - Мы ему не дадим болото осушать.
- Кто это: мы?
- Мы - ребятишки. На болоте интересно.
- Ну, про это вы с папой поговорите, мне всё равно.
Я укладывался спать с каким-то лёгким, радостным чувством и с крепкой верой в светлый завтрашний день.
Утром мы отправились в путь.
Мы втроём вырядились в походную форму: в сапоги, куртки поверх рубах и кепки. Кроме еды, взяли спички и большой кухонный нож. Складень мне и хотелось взять, и в то же время я боялся его потерять. Наконец я решился и опустил его в карман.
- Кольк, знаешь, где идти-то? - спросил Шурка.
- Знаю, не первый раз, - чуть с обидой ответил Колька. - Хаживал.
- Ты не криви губы-то… Да и не один ты, смотри, чтоб не завести куда. А для всякой случайности слушай: значит, от конского кладбища по тропе - на «Тарелку», от «Тарелки» по канаве - на Шугайские острова и обратно… А коли где закрутитесь, так выбирайтесь на Шугайку, а по ней - к слани.
- Да знаю, знаю, чо ты мне вбиваешь? - возмущался Колька.
- Вы тоже не зевайте, - шептал нам Петька. - Не давайте ему вилять. Как свернёт с канавы, вы ему - в ухо.
- Ладно, - пообещал я. - В ухо так в ухо…
Весь этот разговор вёлся, пока мы шли за стадом по деревне. Дальше путь раздвоился. Колька передал ружьё Шурке, Толик сказал Витьке, чтобы он обдумывал каждый шаг, и мы разошлись. Ребятишки с овцами нырнули вниз, в Мокрый лог, а мы направились по малоезженой дороге, вившейся в Клубничном березняке.
Мы шли бодро, радостно, предчувствуя необычайность всего предстоящего. Я нёс котомку с провизией, а Колька мешок из холстины, перевесив его через плечо.
Бугор часто пересекался мелкими ложбинами, заросшими папоротником. Здесь березняк был гуще и выше. Такие сырые травянистые места любят змеи. Порой березняк разрежался, а то и расступался вовсе, образуя солнечные полянки в ромашковых платьях. Начинаясь кустами, березняк далее креп, мужал и где-то вдали превращался, очевидно, в лес.
Прошли ключ, то место, где я пристрелил змею.
- Скоро кладбище, - предупредил Колька. - Я уж чую, пропастиной несёт.
Конское кладбище - это место, обнесённое земляным валом, куда свозилась дохлая скотина. (Днём там скандалили вороны, а ночью грызлись волки, растаскивая окровавленные мослы. Зимой волки прямо вспахивают снег в поисках костей. Теперь здесь повсюду валялись огромные лошадиные черепа - гнездовища гадюк) На краю кладбища, словно олицетворяя смерть, стояла высокая белая и совершенно сухая берёза - она не отзывалась ни на весенние позывы жизни, ни на осеннее увядание. Она казалась каменной. Ветер не мог её пошатнуть, а лишь иногда отламывал от неё ветки, бросая на землю, и ветки со звоном разбивались вдребезги.
Вот она, эта берёза, показала нам свои рогатки поверх зелёных зарослей. Скоро и вся она открылась нам, мощная, суровая, мёртвая. Тут же окончательно потерялась в траве дорога.
Колька сопел.
- Вы нюхните-ка.
Мы нюхнули.
- Уйдёмте отсюда скорее, - поторопил Витька.
- А она не вонючая?
- Чего ей вонючей быть, она ж землю сосёт!
Колька важничал. Мы поняли и переглянулись.
Миновали тальник и камыш, следуя исхоженной тропой. Колька приказал идти не по самой тропе, а рядом, потому что мох на тропе вытоптан и легче провалиться. Начался зыбун. Мы с Витькой ойкнули, когда ноги на полсапога ухнулись в воду, и попятились.
- Вы чего мнётесь?
- Смотри, нога-то вязнет… А дальше как?!
Колька ничего не ответил, повернулся и, чавкая сапогами, пошёл через болотную поляну. На середине её он остановился и принялся пружинисто раскачиваться. Зыбун колыхался еле заметными кругами, как от поплавка при хитром клёве, и держал вроде крепко, только вода грозила хлынуть в сапоги. Колька сделал несколько шагов от образовавшейся воронки и крикнул:
- Видали?.. Айдате, а то один упрусь…
- Пошли, Вить, не утонем.
- Рискнём.
Рыхлый мох вдавливался. В ямку к ноге устремлялась вода, но делался шаг, и вода устремлялась к другой ноге. Так и чудилось, что под подошвой - бездна, куда суждено провалиться, если не сейчас, так через десять шагов.
- Наступайте где трава, - учил нас издали Колька.
Он поджидал нас на твёрдом клочке, заросшем каким-то мелколистным кустарником. К нашему ужасу, впереди раскинулась такая же поляна, которую мы только что преодолели.
- Сколько ещё таких? - спросил растерявшийся Витька.
- Пять, - успокоил Колька. - Вот эта и потом четыре, те поболе… А там озеро… Пошли?
- Дай дохнуть.
Я оглянулся. Отсюда хорошо был виден бугор, мёртвая берёза, а левее - Кандаур, спичечные коробки домишек, лоскуты огородов. От этой кажущейся близости жилья становилось бодрее.
- Ну, айдате!..
Поляну от поляны отделяли полосы прочной земли, похожие на спины китов. Было как в «Коньке-горбунке». Суша прочно и густо обжилась березняком и ёлками. Тропа юрко прошивала их и вновь терялась в зыбучих мхах.
- Ну как, Вить?
- Не очень…
- Скоро конец. Прошли уже четыре, ещё две осталось…
- Я тоже считаю.
- Трудное позади, а там - легко, - подбадривал я, сам не зная, что впереди.
И тут Колька сообщил:
- Щас будет полая вода, самое паскудное место.
Мы выбрались на островок и увидели эту полую воду.
- И по ней идти? - шёпотом спросил Витька.
- А то как же.
- Кольк, а если обойти вон тем островом, - предложил я.
- Там окно и с другого бока окно… Только прямком.
Я посмотрел на Витьку. Он помотал головой.
- Я, наверное, не пойду. Вы идите, а я останусь.
Мне тоже было боязно, очень боязно, но останавливать поход я не собирался. Не собирался я оставлять и Витьку.
- Кольк, а тут ходили?
- Я только, посчитай, сколько ходил да, окромя меня, полдеревни.
- Вить, слышишь, тут ходили… А не проваливались?
- Не проваливались.
- Вить, слышь, не проваливались. - Вытягивая из Кольки эти сведения, я успокаивал себя и Витьку. Но он молчал. - Пошли, Вить.
- Да чо бояться-то, - возмутился проводник и вдруг заявил: - Под водой твёрдо, как деревяшка.
Довод подействовал.
- Хорошо, пойдёмте… Меня только в середину пустите.
С первых же шагов вода хлынула в сапоги верхом. Пропало чувство равновесия. Шагаешь, будто по небу, так и кажется, что валишься на бок.
- Где же твёрдо? - растерянно спросил Витька.
- Не сразу же… Скоро…
Но прошли уже до середины, а под ногами по-прежнему податливо прогибался мох. Я понял, что ничего твёрдого не будет.
Когда мы выбрались на островок, Колька сказал с улыбкой:
- Вот, я соврал, и, глядишь, прошли, а то бы топтались на той стороне.
Та сторона! Как она была далеко! Не верилось даже, что мы были там. А впереди опять блестела вода.
- «Тарелка», - пояснил Колька.
«Тарелка» - озеро, прозванное так за свою круглую форму. Возникшее среди болота, оно поражало чистотой и опрятностью.
Его окружало плотное кольцо березняка, так что ветер касался его поверхности лишь едва-едва.
Колька от озера утянул нас на канаву.
- Скоро? - спросил я.
- Ещё столько, полстолько и четверть столько, - ответил наш вожатый. - Вы ещё не промялись?
- Я нет, а ты, Вить?
- Тоже нет.
- Давайте проминайтесь, а то я - уже!
Канава отрыта человеческими руками. Об этом говорят валы земли по обеим её сторонам. Отрыта давно, и эти валы уже заросли березняком, как и всё вокруг. Березняк. Березняк. Частый, как рассада, тонкий и высоченный, с зеленью на самой вершине, он наполнял всё вокруг каким-то неживым светом. Куда ни глянь - одни белые стволы. Только вода журчала в канаве да изредка впереди суматошно срывались утки, услышав потрескивание хвороста под нашими ногами.
- Как в больнице, - прошептал Витька.
- Кольк, будет конец этим кольям?
- Намыкаемся ещё, - ответил Колька, отдирая от лица паутину.
Вышли к боковой канаве.
- Это не Шугайка?
- Нет, просто боковушка.
- А то смотри - в ухо получишь, коли хитрить начнёшь.
- Я те дам в ухо!
- Да мы так.
- Знамо, что так… Это, поди, Петька подучил?
Лес начал темнеть. Березняк кончился. Хмуро придвинулись сосны, ели и большие, обделённые зеленью берёзы, с черноватой, будто подпалённой, корой, совсем не такой, как у чистоствольных полевых берёз.
Комары, мало досаждавшие нам, теперь остервенели. Они окружили нас облаком и проникали всюду: в рукава, за пазуху, даже в штаны. Мы чесались, принимались бежать, но чем дальше в лес, тем больше комаров. Хотелось живьём кинуться в костёр. Но раскладывать костёр было некогда. Пришлось подтянуть верх куртки, заправить воротники под кепки и застегнуться, оставив щели для глаз. Руки покрылись твёрдыми волдырями и прямо разрывались от зуда. А тут ещё встретились дремучие заросли крапивы. Мы их разнимали животами, а руки держали поднятыми, будто сдавались в плен. Подлые комары не зевали и ели нас поедом.
- Вот собаки, - ругался Колька. - Токо что лаю не хватает. - И вдруг крикнул: - Ребя! Вон кедры.
- Где они?
- Вон… Щас выйдем. Вон.
На той стороне канавы я увидел могучее дерево, которое отличалось от других своим ростом и пышной курчавостью хвои. Концы его средних длинных ветвей забирались в хвою соседних сосен, а нижние подпирались ёлками. Самая макушка венчалась тугими пучками шишек. Вот это кедр!
Тайга становилась глуше. Канава перекрывалась сетью поваленных стволов, гнилых, полуразрушенных и ещё крепких.
По этим стволам мы и перебирались с одной стороны канавы на другую. Канава углубилась и расширилась. Склоны её затянулись непроходимым шиповником и густыми лопухами. Невидимая вода журчала где-то глубоко.
- Вот бы Толика сюда, - восторженно сказал Витька, когда мы остановились посреди ствола-мостика на большой высоте.
- Да он тоже пойдёт!
- Нам бы вместе.
Мы забыли и про зыбун, и про полую воду, и про комаров.
Впереди мелькнул просвет, и мы вышли к полукружному свободному пространству, залитому солнцем, и поразительная картина открылась перед нами - гарь. Обуглившиеся корни вывороченных деревьев, чёрные стволы, стоявшие прямо, как гвозди, скрещённые, недогоревшие, - всё это, неподвижное, угрюмое, поразило нас своею мертвенностью, своим безмолвным унынием. Сквозь слой золы и угля пробилась уже молодая поросль, но упрямая чернота сквозила через всю зелень.
Потом опять потянулась сумрачная тайга.
- Красиво, - сказал я.
- Когда мы есть будем - вот это красиво!
- Обжора ты, Колька! Есть да есть! Придём на место и поедим.
- Тогда сымай котомку, пришли… Вот она, Шугайка преподобная.
Тайга прервалась. Мы выскочили на илистый берег, поросший высокими хвощами, и по бревну перебрались на ту сторону речушки, возвышенную и солнечную. Комары рассеялись. Мы упали в глубокую траву, скинули тяжёлые сапоги и разбросали мокрые портянки. Ноги от воды побелели…
Колька развязал котомку, вытряхнул содержимое, схватил самый крупный огурец и мигом обезглавил его.
Кедрач не сплошь заселял здесь тайгу. Он был разбросан пятнами, островами, которые возле речушки назывались Шугайскими. Перед нами и раскинулся один из таких островов.
Мы поели, оставив про запас, обулись, напились из Шугайки холодной воды и перебрались в кедрач. И тотчас комары, вылетая из засад, снова набросились на нас.
Колька озабоченно шарил глазами по вершинам. Я тоже задрал голову, хотя не знал, что, собственно, следует высматривать.
- Колька, а что ты ищешь?
- Чо получше.
- Да лезь на любой - везде шишки висят, - рассудил Витька.
- Мне чтоб сразу полмешка, - пояснил Колька. - Чтоб не зря царапать брюхо… Вон тот шишкастый. - Он перепрыгнул колдобину и бросил мешок возле одного из кедров. - Щас шест вырежу.
А мы с Витькой живо насобирали валежника, сухой хвои, накрошили сверху сырой травы и подожгли. И пока Колька возился с шестом, мы поочерёдно совали распухшие лица в густой белый дым и, затаив дыхание, коптили физиономии. Комары только гудели, но не жалили.
Наконец Колька сказал:
- Я полез… Вот только зря так напузырился, - он помял себе живот, - вниз тянет.
Я предостерёг:
- Смотри не сорвись! Сам-то пролетишь между веток, да живот застрянет.
Колька плюнул на ладони, вытер их о штаны и полез, потянув за собой шест, привязанный к поясу. Его руки не обхватывали толстый ствол, а лишь сжимали его с боков. Ухватится Колька, подтянет ноги, стиснет ими кедр и руки выше заносит, потом опять поджимает ноги. Он полз, как гусеница. Пошли ветки, и Колька быстрее подался вверх. Скоро он исчез среди хвои, и шест пропал, и о Кольке напоминал лишь треск трухлявых сучьев, которые он обламывал нарочно из-за их ненадёжности.
- Колька слезет, и я полезу, - сказал я. - А ты полезешь? Оттуда Кандаур видать, всю тайгу… Ещё что-нибудь.
Витька обвёл взглядом кедры:
- Попробую… Мальчик с пальчик и тот лазил.
- На кедры?
- Может быть, и на кедры… А зачем Колька палку взял?
- Шишки сбивать. Они ведь зелёные, так не отваливаются.
На всех кедрах метрах в двух от земли виднелись глубокие, затёкшие желтоватой смолой выбоины - следы от ударов колотами. На иных стволах, образуя уродливые наплывы, различалось по две и даже по три таких ямины.
- Эге-ге! - донеслось сверху.
- Эге-ге! - ответили мы.
- Колочу… Не зевайте, а то шишка прилетит - шишку посадит.
- Давай.
Послышалось встряхивание веток, и шишки одна за другой градинами начали плюхаться вокруг. Одна из них ударила в подставленную мною кепку и выбила её из рук. Тяжёлая, фиолетовая, с плотно пригнанными липкими чешуйками. Я надкусил горьковатую кожуру и обнажил белые с лёгким коричневатым налётом орехи. Нетерпеливо расщёлкнул первый в этом году орешек. Ядрышко было мягким, пахнущим хвоей и молоком.
- Вить, попробуй-ка.
- А от них ничего не будет?
- Конечно, ничего.
Комары снова прижали нас к костру.
А шишки падали и падали. Некоторые, рикошетя, со свистом отлетали далеко в сторону. Одна шишка, как бомба, врезалась в наш костёр, подняв облако искр и пепла.
С неба послышалось:
- Тикайте… шест кидаю.
Мы стали под кедры: я под тот, где сидел Колька, а Витька - под соседний.
- Не выглядывай, так и пропорет шею, - предупредил я друга и крикнул вверх: - Швыряй!
Возник нарастающий стремительный шум… Я почувствовал удар, схватился за голову. Пальцы попали во что-то жидкое, тёплое. И вдруг кедры вздрогнули перед глазами, качнулись и повалились набок. Я рухнул во влажный мох…
…Очнулся я ночью, лёжа на спине. Надо мною чернело беспотолочное небо в ярких веснушках.
Рядом пылал костёрчик, вырывая из темноты тёмнокрасные комли ближних деревьев. Где я и почему я лежу? Я хотел привстать, но резкая боль в голове опрокинула меня. Я застонал.
- Мишк, Миша, - услышал я под самым ухом испуганный Витькин голос. - Ты слышишь меня?
- Слышу.
- Наконец-то… Коля, иди сюда. Мишка очнулся…
Я вспомнил нарастающий шум брошенного Колькой шеста, удар по голове, кровь под пальцами.
Подошёл Колька с палкой в руке. Оказывается, время от времени он отходил от костра и стучал по кедрам, отпугивая невесть кого.
- Очухался?
- Очухался.
- Голова болит?
- Болит.
- Ещё бы! Это хорошо, что шест криво падал, а если бы прямо - пришибло бы! Зачем ты, балда, под кедр-то встал?
- А куда?
- В сторонку бы.
- А ты зачем по кедру пустил?
- А куда я пущу?
- Швырнуть надо было.
- Швырнёшь там, когда сам еле держишься… Да и почём я знал, что ты тут как тут.
- А здорово череп-то раскроился?
- Нет, не шибко… Не бойся, мы кровь уняли.
- Миша, есть хочешь? Для тебя оставили…
- Не хочу.
- А шишек? Мы нажарили шишек. Вкусные!
- Не хочу… Пить.
- Щас, - сказал Колька. Он порылся в котомке что-то вынул и нырнул в темноту.
Журчала вода. Наверное, мы на канаве. В тишине крякнула утка.
Витька вздрогнул, а потом сказал с насторожённой улыбкой:
- Утка. Как в деревне… Что думает сейчас Толик?
- Ты не бойся, к костру ни один чёрт не сунется, - сказал я. - Мне бы спину к огню, замёрз.
Сейчас я тебе помогу.
Он помог мне развернуться. К обомлевшей спине мигом припала теплота. Глаза закрывались. Колька принёс воду в огуречном стаканчике. Я выпил, и внутренний холодок разбежался по телу дрожью.
- Чуть посветлеет, и пойдём, - проговорил Колька. - Вить, подкинь сушняку, пусть ярче полыщет.
- Как же вы со мной пойдёте?
- А так же, - ответил Колька, поднял свою палку и удалился. Тотчас послышался стук и его сердитый голос: «Кши, гады, кши!»
- Витя, а ночь давно?
- Не очень. Часа три.
- А как вы меня тащили?
- Мы тебя никак не тащили. Мы только уняли кровь да ближе к канаве поднесли, вот. Тебе бы нашатырь нюхнуть… Мы маме давали нашатырь. С ней часто случалось…
Я повернул голову к Витьке. Уловив моё насторожённое внимание, он после некоторого молчания произнёс:
- Мама всё говорила, что долго-долго будет жить, нас вырастит… А то вдруг - в слёзы: «Как вы, говорит, без меня будете?..» Живая - про смерть… А как она трудно умирала!.. Ночью…
Витька замолчал. Потрескивал костёр. При вспышках лес озарялся глубже, при угасании темнота придвигалась вновь.
Витька уже несколько раз говорил о том, как трудно и страшно умирала их мать. И постепенно передо мной нарисовалась картина смерти Кожихи, дополненная воображением… Ночью ребят разбудил крик. Плача и трясясь от страха, они зажгли лампу. Мать металась в постели, выгибаясь дугой, будто хотела переломиться, и иссохшими руками сжимая себе горло. Лицо её почернело и сморщилось, глаза оставались закрытыми. Пока обезумевшие ребятишки бегали к соседям, она умерла, не оторвав рук от горла… А хотела долго жить, хотела вырастить ребят. Ну, вырасти они и так вырастут - колхоз поможет, но только ведь без матери - это плохо… И Кожиха представлялась мне уже не такой плохой, наоборот, она вон заботилась о ребятишках и вообще… Они всегда ходили чистые и опрятные. Они и сейчас, без матери, одеваются так же аккуратно… Надо и мне остерегаться - поменьше пачкаться, пусть мама порадуется… Я размышлял в каком-то полузабытьи. Но, вспомнив о маме, очнулся и шёпотом - громко говорить не мог: в голове отдавалось - произнёс:
- Хоть бы мама осталась ночевать на таборе, а то подумает, что мы затонули, и всполошится… К утру-то я, может, отлежусь.
- Толик, наверное, не спит - беспокоится…
Подбежал испуганный Колька:
- Ребя, гляньте, гляньте…
На нас надвигались какие-то огоньки. У Витьки подкосились ноги, и он сел, прикрыв рот ладонью. Я соображал не очень ясно, но понял, что сейчас случится что-то ужасное… Огни - ближе, ближе. Они то прятались за стволы, то снова выплывали. Они блуждали. И быстро явилась мысль: волки. Но почему они одноглазые?
И тут послышались глухие человеческие голоса и вдруг - голос:
- Вот они, обормоты!
Анатолий. Я закрыл от слабости глаза, но тут же опять раскрыл.
Люди спешили, чуть не падали, путаясь в корневищах. В руках у них дёргались фонари. Да сколько их, полдеревни, что ли? Нет, это тени мелькают. Их - трое.
- Ах, Робинзоны! Ах, шугайские Крузы, - восклицал Анатолий, приближаясь к нам.
- Мальчики! Что же вы? Зачем же вы остались в тайге? Миша!
Этот голос я узнал. Я почти испугался от радости. Я крикнул:
- Мама!
В голове кольнуло - сознание пропало…
Должно быть, я видел сон: мне казалось, что я плыл, что мне в ухо жужжали пчёлы, которым пасечник Степаныч говорил: «Нельзя, свой», что вокруг булькала чёрная вода и в неё, как в барабан, дробно ударяли кедровые шишки. Потом из мрака выпрыгнула оскаленная морда Игреньки и проговорила: «Молодец, братуха!» И всё качало и качало.
Я очнулся. Меня несли. Чавкало болото. Витька рассказывал:
- Мы спрятались и крикнули: «Кидай». Коля кинул, и вот…
- Я думал, он в сторону бросит, - неожиданно для всех произнёс я.
- Миша, тебе нельзя разговаривать, - послышался мамин шёпот. Она несла носилки сзади.
С трудом я различал её лицо.
- Мама, мне не больно.
- Молчи…
Сбоку подошли Витька и Толик. Это он был третьим.
- Последнюю поляну проходим, - проговорил Витька. - А там - земля.
Несколько дней над Кандауром тучи играли в догоняшки. Каждая гналась и догонялась. Эта бестолковая суета надоела нам, как долгий сон, а тучи не унимались.
Из-за этой мутной погоды Шурка не отпускал нас в тайгу, стращая комарами и грозой. Мы ждали прояснения.
И конец хмаре пришёл. В полдень мы вдруг уловили радостный свет в небе. Вскоре вереница туч оборвалась и поплыла за тайгу. В какие-нибудь час-два высь расчистилась. Мы приветствовали солнце пляской и криками. Колька прокатился на Чертиле, а Витька встал на руки.
Успокоившись, мы расселись вокруг Толика, как вокруг костра, и принялись дослушивать «Конька-горбунка». Стадо паслось рядом.
От книжки нас отвлёк неожиданный гром. Из-за бугра медленно и вязко выкатывалась огромная лиловая туча. Таких махин мы не видели давно. Адская сила чувствовалась в ней.
Мы собрали стадо и погнали домой. На дороге уже танцевали столбики пыли. Везде был день, но под тучей была ночь. Эта ночь постепенно растекалась по земле. Деревню, когда мы пригнали овец, уже окутал сумрак. В эти предгрозовые минуты улицы как бы сузились и наполнились необычным уютом. Воздух стал ощутимо мягким и тёплым. Деревня замерла в покорном, расслабленно-ленивом ожидании шквала.
Мама дожаривала картошку на печурке во дворе, то и дело пробуя дымящиеся пластинки и косясь на небо.
Я присел перед печкой и принялся подкидывать в неё сухие щепки.
Первые капли из громоздких туч всегда редкие и крупные. Такими они были и теперь. Сперва на раскалённую печку упали две штуки и взорвались с шипением, потом шлёпнулось ещё несколько и также фыркнули.
- Мама! - крикнул я.
Мама тряпкой подхватила сковородку и, обжигаясь, убежала в дом.
Я задержался на крыльце под крышей - посмотреть грозу.
Дождь зачастил. Двор и дорога покрылись крохотными дымками взрывов. Потом косые струи с остервенением набросились на печку. Красные яблоки на её боках начали блёкнуть, сжиматься и наконец исчезли. Белым трезубцем блеснула молния. Я испуганно отпрянул от железной скобки двери. В это время на крыльцо Кожиных чья-то проворная рука выбросила кочергу и шумовку, и тут же пальнул гром. Я не выдержал этого треска и юркнул в избу.
- Мама, слышишь?
- Слышу… Садись ешь. Картошка сыровата. Ничего, это полезнее.
- Давай, мам, кочергу выбросим, а то она молнию притянет.
- А как же быть с кроватью? Она тоже железная. А вилки? А гвозди в стенах?
Действительно, как же так? Тут что-то не то.
Я не привык ложиться рано и долго ворочался в постели, прислушиваясь к дождевому шуму. Ночью я просыпался. Капли дождя мягко ударяли в окна.
Утро пришло свежее, яркое. Тайга чётко пропечатывалась на краю неба.
Мы радовались.
- Солнце теперь и вожжами не стянешь, - сказал Петька.
- Да, - проговорил Шурка. - Вот подсохнет, и пойдём.
- А скоро подсохнет? - не терпелось мне.
- Скоро. Тут завтра же, а в тайге дня через два-три.
Мы направились к скотному двору. Я шепнул Витьке:
- Пойдём вместе в тайгу.
- Пойдём, а ты был хоть раз?
- Нет.
- А не заблудимся?
- Не заблудимся! С нами пойдёт Петька или Колька, а они тут всё исколесили… Шурк, мы с Витькой сперва пойдём, ага?
- И я, - ввернул Колька.
Петька хотел было пойти вместо Кольки, но тот распетушился, сказал, что опять его в пятки оттирают.
- Ладно, ладно. Разошёлся, аж уши покраснели, - проворчал Лейтенант.
- Не хочешь идти с ружьём - не надо, мы постреляем.
- Ага! Даст тебе Шурка пострелять!
- Ружьё-то будет с теми, кто пасёт, - заметил Шурка.
Дед Митрофан против своего обыкновения не встретил нас, не распахнул двери. Мы сами развели скрипучие створки и подоткнули их поленьями, чтобы держались.
- Дед Митрофан! - Петька кулаком постучал по сторожке. - А может, мы грабители али разбойники, а? Может, мы телятник взорвём?.. Спит, разморило дождём. Поди, мается костями, как наша бабка.
Мы вошли в конюшню.
- Стойте! - насторожился вдруг Шурка.
- Что?
- Слушайте.
Мы притихли и неожиданно уловили слабые всхлипы деда Митрофана:
- Робята… Босалыги…
- Дедушка, где ты?
- Тут я…
Мы бросались от стойла к стойлу. Сторожа нигде не было. Только лошади фыркали, укоризненно мотая головами.
- Да где же ты, дед?
- Да я снаружи… Ох, - простонал дед.
Выскочили во двор, завернули за угол и увидели старика. Он лежал под козырьком крыши, завалившись на бок, весь мокрый и посиневший.
- Слава те господи, дождалси… Думал, замру, не дождамши, - шептал он, подняв голову.
Мы, ничего не понимая, беспокойно склонились к нему.
- Что с тобой, дедушка?
- Зачем ты сюда лёг?
- Ох, только не троньте меня, не троньте… Не могу ногой ворохнуть… должно, сломал…
- Как же ты сломал?
Дед часто дышал, трясся, ойкал, клял кого-то, а когда Колька коснулся было его ноги, вскрикнул:
- Ай, не берись, чёртово племя… Сказываю - невтерпёж… Свалился я с крыши, вот что… Твердил себе: не лезь, старый хрен, не топорщься, так нет, понесла нечистая сила… Понесла да вот и принесла…
Только тут мы заметили лестницу, приставленную к крыше, да в стороне вбитую в грязь дедовскую фуражку.
Подошли пастухи коров - две тётки, растолкали нас и присели перед дедом.
- Ой, да что с тобой, молод человек?
- С крыши он брякнулся, - пояснили мы.
Митрофан уронил голову на руку и молчал. Бабы приподняли его, взяли по руке себе на плечи и повели. Старик кричал, как маленький, переступая одной ногой и волоча другую.
Когда мы выпускали овец, видели, как деда укладывали в телегу, а потом повезли.
Вечером мы узнали, что у Митрофана перелом ноги, что его положили в больницу, и надолго, потому что стариковские кости плохо срастаются: мало в них жизни.
- Это из-за тётки Дарьи, - сказал Шурка. - Не прислала плотников, вот дед сам и полез крышу латать.
- По шее бы её, мало что председательша, - потряс кулаком Петька, - а теперь вот дед Митрофан искалечился.
Всю глубину привязанности к старику мы открыли в себе, когда, загнав стадо и закрыв овчарню изнутри, проходили через конюшню и когда тётка Мария, заступившая вместо деда, крикливо сказала: «Нечего тут шляться, беспокоить лошадей. У вас есть свои двери, там и ходите!» Дед Митрофан никогда так не говорил. Да и чем мы мешаем лошадям? Чаще всего их тут нет, а когда здесь, то мы мимоходом подбираем выпавшее из яслей сено да треплем косматые гривы, выбирая из них цепкое репьё. Дед понимал нас.
Я всё рассказал маме. Она проговорила:
- Конечно.
- Что конечно?
- Что дедушка славный человек. Только на крышу ему можно было не лазить… А тётка Дарья замоталась вконец на полях. - Она помолчала и вдруг спросила: - Помнишь тыкву с глазами?
Ещё бы не помнить! Месть Граммофонихе удалась на славу. На следующий день Граммофониха шёпотом сообщила бабам об «иродовом упреждении» - быть беде. Она даже ходила бледная и понурая.
Подозрение на нас не падало. Лишь мама вот пытала меня взглядом.
- Это мы, - признался я. - Она про Петьку и Кольку враки распустила.
- Чтобы этого больше не было.
- Граммофониха сама заработала.
- Всё равно.
Я не стал огорчать маму своим упрямством, замолчал, хотя и не был с ней согласен.
Глава Шестая
Вскоре, вечером, выбравшись из-за стола, я сказал:
- Мама, завтра мы идём в тайгу.
- В тайгу? Шишки-то ещё не поспели.
- Когда поспеют, мы вдобавок сходим.
Мама в прошлом году сама шишковала и однажды провалилась с кулём в «окно», ей помогли выбраться бабы. С тех пор она побаивалась зыбуна.
- Вы пойдёте сланью?
- Болотом.
- Болотом я тебя не пущу.
- Почему? - обеспокоился я. - Колька с Шуркой ходят, и я пройду. У меня такие же ноги.
- Ноги-то такие же, да чутья нету. У здешних особое чутьё на болото.
- Да я, мам, буду ступать нога в ногу.
- Вот как раз и провалишься.
- Не провалюсь. Мы овечку из трясины вытягивали - не провалились. Нас же трое. Мам? - взывал я.
Мама наконец согласилась.
Мы допоздна говорили с ней о таёжных неожиданностях, о шишковании колотом. Колот - это бревно, которым с помощью верёвок бьют стоймя по кедру, и спелые шишки от сотрясения срываются с веток.
- Тяжело это - колотом, - сказала мама. - Бьёшь - тяжело, а другое - носишь его от кедра к кедру, носишь на горбушке, не иначе. Прошлый год мы с бабами прямо надсадились. Вчетвером подымем колот-то и пойдём. Одна оступится, и все валимся, как снопы.
- Мам, а папка у нас сильный? - вдруг спросил я.
- Папка? Сильный. А что?
- Он смог бы с колотом один управиться?
- Смог бы.
- А с двумя колотами?
- И с двумя бы управился.
- А с тремя?
- Ну, если бы мы с тобой помогли, то и с тремя бы тоже сумел.
- Вот здорово! Вот мы пошишкуем, когда папка вернётся. В три колота как возьмёмся - тайга загудит.
- Миша, а ты очень веришь, что папа вернётся? - вдруг спросила мама задумчиво.
- Конечно, очень! - аж приподнявшись на локте, ответил я. - А разве ты не веришь?
Мама улыбнулась, провела рукой по моей голове.
- Как же это я не верю? Верю. Я не просто верю, я знаю, что папа вернётся и будет с нами шишковать и работать. И сидеть за столом, и вот так лежать и разговаривать… Как увидит папа кандауровское болото, так и начнёт хлопотать об осушении. Папа наш очень не любит болота, у него и специальность такая - с болотами воевать.
- Нет уж, нет, - сказал я. - Мы ему не дадим болото осушать.
- Кто это: мы?
- Мы - ребятишки. На болоте интересно.
- Ну, про это вы с папой поговорите, мне всё равно.
Я укладывался спать с каким-то лёгким, радостным чувством и с крепкой верой в светлый завтрашний день.
Утром мы отправились в путь.
Мы втроём вырядились в походную форму: в сапоги, куртки поверх рубах и кепки. Кроме еды, взяли спички и большой кухонный нож. Складень мне и хотелось взять, и в то же время я боялся его потерять. Наконец я решился и опустил его в карман.
- Кольк, знаешь, где идти-то? - спросил Шурка.
- Знаю, не первый раз, - чуть с обидой ответил Колька. - Хаживал.
- Ты не криви губы-то… Да и не один ты, смотри, чтоб не завести куда. А для всякой случайности слушай: значит, от конского кладбища по тропе - на «Тарелку», от «Тарелки» по канаве - на Шугайские острова и обратно… А коли где закрутитесь, так выбирайтесь на Шугайку, а по ней - к слани.
- Да знаю, знаю, чо ты мне вбиваешь? - возмущался Колька.
- Вы тоже не зевайте, - шептал нам Петька. - Не давайте ему вилять. Как свернёт с канавы, вы ему - в ухо.
- Ладно, - пообещал я. - В ухо так в ухо…
Весь этот разговор вёлся, пока мы шли за стадом по деревне. Дальше путь раздвоился. Колька передал ружьё Шурке, Толик сказал Витьке, чтобы он обдумывал каждый шаг, и мы разошлись. Ребятишки с овцами нырнули вниз, в Мокрый лог, а мы направились по малоезженой дороге, вившейся в Клубничном березняке.
Мы шли бодро, радостно, предчувствуя необычайность всего предстоящего. Я нёс котомку с провизией, а Колька мешок из холстины, перевесив его через плечо.
Бугор часто пересекался мелкими ложбинами, заросшими папоротником. Здесь березняк был гуще и выше. Такие сырые травянистые места любят змеи. Порой березняк разрежался, а то и расступался вовсе, образуя солнечные полянки в ромашковых платьях. Начинаясь кустами, березняк далее креп, мужал и где-то вдали превращался, очевидно, в лес.
Прошли ключ, то место, где я пристрелил змею.
- Скоро кладбище, - предупредил Колька. - Я уж чую, пропастиной несёт.
Конское кладбище - это место, обнесённое земляным валом, куда свозилась дохлая скотина. (Днём там скандалили вороны, а ночью грызлись волки, растаскивая окровавленные мослы. Зимой волки прямо вспахивают снег в поисках костей. Теперь здесь повсюду валялись огромные лошадиные черепа - гнездовища гадюк) На краю кладбища, словно олицетворяя смерть, стояла высокая белая и совершенно сухая берёза - она не отзывалась ни на весенние позывы жизни, ни на осеннее увядание. Она казалась каменной. Ветер не мог её пошатнуть, а лишь иногда отламывал от неё ветки, бросая на землю, и ветки со звоном разбивались вдребезги.
Вот она, эта берёза, показала нам свои рогатки поверх зелёных зарослей. Скоро и вся она открылась нам, мощная, суровая, мёртвая. Тут же окончательно потерялась в траве дорога.
Колька сопел.
- Вы нюхните-ка.
Мы нюхнули.
- Уйдёмте отсюда скорее, - поторопил Витька.
- А она не вонючая?
- Чего ей вонючей быть, она ж землю сосёт!
Колька важничал. Мы поняли и переглянулись.
Миновали тальник и камыш, следуя исхоженной тропой. Колька приказал идти не по самой тропе, а рядом, потому что мох на тропе вытоптан и легче провалиться. Начался зыбун. Мы с Витькой ойкнули, когда ноги на полсапога ухнулись в воду, и попятились.
- Вы чего мнётесь?
- Смотри, нога-то вязнет… А дальше как?!
Колька ничего не ответил, повернулся и, чавкая сапогами, пошёл через болотную поляну. На середине её он остановился и принялся пружинисто раскачиваться. Зыбун колыхался еле заметными кругами, как от поплавка при хитром клёве, и держал вроде крепко, только вода грозила хлынуть в сапоги. Колька сделал несколько шагов от образовавшейся воронки и крикнул:
- Видали?.. Айдате, а то один упрусь…
- Пошли, Вить, не утонем.
- Рискнём.
Рыхлый мох вдавливался. В ямку к ноге устремлялась вода, но делался шаг, и вода устремлялась к другой ноге. Так и чудилось, что под подошвой - бездна, куда суждено провалиться, если не сейчас, так через десять шагов.
- Наступайте где трава, - учил нас издали Колька.
Он поджидал нас на твёрдом клочке, заросшем каким-то мелколистным кустарником. К нашему ужасу, впереди раскинулась такая же поляна, которую мы только что преодолели.
- Сколько ещё таких? - спросил растерявшийся Витька.
- Пять, - успокоил Колька. - Вот эта и потом четыре, те поболе… А там озеро… Пошли?
- Дай дохнуть.
Я оглянулся. Отсюда хорошо был виден бугор, мёртвая берёза, а левее - Кандаур, спичечные коробки домишек, лоскуты огородов. От этой кажущейся близости жилья становилось бодрее.
- Ну, айдате!..
Поляну от поляны отделяли полосы прочной земли, похожие на спины китов. Было как в «Коньке-горбунке». Суша прочно и густо обжилась березняком и ёлками. Тропа юрко прошивала их и вновь терялась в зыбучих мхах.
- Ну как, Вить?
- Не очень…
- Скоро конец. Прошли уже четыре, ещё две осталось…
- Я тоже считаю.
- Трудное позади, а там - легко, - подбадривал я, сам не зная, что впереди.
И тут Колька сообщил:
- Щас будет полая вода, самое паскудное место.
Мы выбрались на островок и увидели эту полую воду.
- И по ней идти? - шёпотом спросил Витька.
- А то как же.
- Кольк, а если обойти вон тем островом, - предложил я.
- Там окно и с другого бока окно… Только прямком.
Я посмотрел на Витьку. Он помотал головой.
- Я, наверное, не пойду. Вы идите, а я останусь.
Мне тоже было боязно, очень боязно, но останавливать поход я не собирался. Не собирался я оставлять и Витьку.
- Кольк, а тут ходили?
- Я только, посчитай, сколько ходил да, окромя меня, полдеревни.
- Вить, слышишь, тут ходили… А не проваливались?
- Не проваливались.
- Вить, слышь, не проваливались. - Вытягивая из Кольки эти сведения, я успокаивал себя и Витьку. Но он молчал. - Пошли, Вить.
- Да чо бояться-то, - возмутился проводник и вдруг заявил: - Под водой твёрдо, как деревяшка.
Довод подействовал.
- Хорошо, пойдёмте… Меня только в середину пустите.
С первых же шагов вода хлынула в сапоги верхом. Пропало чувство равновесия. Шагаешь, будто по небу, так и кажется, что валишься на бок.
- Где же твёрдо? - растерянно спросил Витька.
- Не сразу же… Скоро…
Но прошли уже до середины, а под ногами по-прежнему податливо прогибался мох. Я понял, что ничего твёрдого не будет.
Когда мы выбрались на островок, Колька сказал с улыбкой:
- Вот, я соврал, и, глядишь, прошли, а то бы топтались на той стороне.
Та сторона! Как она была далеко! Не верилось даже, что мы были там. А впереди опять блестела вода.
- «Тарелка», - пояснил Колька.
«Тарелка» - озеро, прозванное так за свою круглую форму. Возникшее среди болота, оно поражало чистотой и опрятностью.
Его окружало плотное кольцо березняка, так что ветер касался его поверхности лишь едва-едва.
Колька от озера утянул нас на канаву.
- Скоро? - спросил я.
- Ещё столько, полстолько и четверть столько, - ответил наш вожатый. - Вы ещё не промялись?
- Я нет, а ты, Вить?
- Тоже нет.
- Давайте проминайтесь, а то я - уже!
Канава отрыта человеческими руками. Об этом говорят валы земли по обеим её сторонам. Отрыта давно, и эти валы уже заросли березняком, как и всё вокруг. Березняк. Березняк. Частый, как рассада, тонкий и высоченный, с зеленью на самой вершине, он наполнял всё вокруг каким-то неживым светом. Куда ни глянь - одни белые стволы. Только вода журчала в канаве да изредка впереди суматошно срывались утки, услышав потрескивание хвороста под нашими ногами.
- Как в больнице, - прошептал Витька.
- Кольк, будет конец этим кольям?
- Намыкаемся ещё, - ответил Колька, отдирая от лица паутину.
Вышли к боковой канаве.
- Это не Шугайка?
- Нет, просто боковушка.
- А то смотри - в ухо получишь, коли хитрить начнёшь.
- Я те дам в ухо!
- Да мы так.
- Знамо, что так… Это, поди, Петька подучил?
Лес начал темнеть. Березняк кончился. Хмуро придвинулись сосны, ели и большие, обделённые зеленью берёзы, с черноватой, будто подпалённой, корой, совсем не такой, как у чистоствольных полевых берёз.
Комары, мало досаждавшие нам, теперь остервенели. Они окружили нас облаком и проникали всюду: в рукава, за пазуху, даже в штаны. Мы чесались, принимались бежать, но чем дальше в лес, тем больше комаров. Хотелось живьём кинуться в костёр. Но раскладывать костёр было некогда. Пришлось подтянуть верх куртки, заправить воротники под кепки и застегнуться, оставив щели для глаз. Руки покрылись твёрдыми волдырями и прямо разрывались от зуда. А тут ещё встретились дремучие заросли крапивы. Мы их разнимали животами, а руки держали поднятыми, будто сдавались в плен. Подлые комары не зевали и ели нас поедом.
- Вот собаки, - ругался Колька. - Токо что лаю не хватает. - И вдруг крикнул: - Ребя! Вон кедры.
- Где они?
- Вон… Щас выйдем. Вон.
На той стороне канавы я увидел могучее дерево, которое отличалось от других своим ростом и пышной курчавостью хвои. Концы его средних длинных ветвей забирались в хвою соседних сосен, а нижние подпирались ёлками. Самая макушка венчалась тугими пучками шишек. Вот это кедр!
Тайга становилась глуше. Канава перекрывалась сетью поваленных стволов, гнилых, полуразрушенных и ещё крепких.
По этим стволам мы и перебирались с одной стороны канавы на другую. Канава углубилась и расширилась. Склоны её затянулись непроходимым шиповником и густыми лопухами. Невидимая вода журчала где-то глубоко.
- Вот бы Толика сюда, - восторженно сказал Витька, когда мы остановились посреди ствола-мостика на большой высоте.
- Да он тоже пойдёт!
- Нам бы вместе.
Мы забыли и про зыбун, и про полую воду, и про комаров.
Впереди мелькнул просвет, и мы вышли к полукружному свободному пространству, залитому солнцем, и поразительная картина открылась перед нами - гарь. Обуглившиеся корни вывороченных деревьев, чёрные стволы, стоявшие прямо, как гвозди, скрещённые, недогоревшие, - всё это, неподвижное, угрюмое, поразило нас своею мертвенностью, своим безмолвным унынием. Сквозь слой золы и угля пробилась уже молодая поросль, но упрямая чернота сквозила через всю зелень.
Потом опять потянулась сумрачная тайга.
- Красиво, - сказал я.
- Когда мы есть будем - вот это красиво!
- Обжора ты, Колька! Есть да есть! Придём на место и поедим.
- Тогда сымай котомку, пришли… Вот она, Шугайка преподобная.
Тайга прервалась. Мы выскочили на илистый берег, поросший высокими хвощами, и по бревну перебрались на ту сторону речушки, возвышенную и солнечную. Комары рассеялись. Мы упали в глубокую траву, скинули тяжёлые сапоги и разбросали мокрые портянки. Ноги от воды побелели…
Колька развязал котомку, вытряхнул содержимое, схватил самый крупный огурец и мигом обезглавил его.
Кедрач не сплошь заселял здесь тайгу. Он был разбросан пятнами, островами, которые возле речушки назывались Шугайскими. Перед нами и раскинулся один из таких островов.
Мы поели, оставив про запас, обулись, напились из Шугайки холодной воды и перебрались в кедрач. И тотчас комары, вылетая из засад, снова набросились на нас.
Колька озабоченно шарил глазами по вершинам. Я тоже задрал голову, хотя не знал, что, собственно, следует высматривать.
- Колька, а что ты ищешь?
- Чо получше.
- Да лезь на любой - везде шишки висят, - рассудил Витька.
- Мне чтоб сразу полмешка, - пояснил Колька. - Чтоб не зря царапать брюхо… Вон тот шишкастый. - Он перепрыгнул колдобину и бросил мешок возле одного из кедров. - Щас шест вырежу.
А мы с Витькой живо насобирали валежника, сухой хвои, накрошили сверху сырой травы и подожгли. И пока Колька возился с шестом, мы поочерёдно совали распухшие лица в густой белый дым и, затаив дыхание, коптили физиономии. Комары только гудели, но не жалили.
Наконец Колька сказал:
- Я полез… Вот только зря так напузырился, - он помял себе живот, - вниз тянет.
Я предостерёг:
- Смотри не сорвись! Сам-то пролетишь между веток, да живот застрянет.
Колька плюнул на ладони, вытер их о штаны и полез, потянув за собой шест, привязанный к поясу. Его руки не обхватывали толстый ствол, а лишь сжимали его с боков. Ухватится Колька, подтянет ноги, стиснет ими кедр и руки выше заносит, потом опять поджимает ноги. Он полз, как гусеница. Пошли ветки, и Колька быстрее подался вверх. Скоро он исчез среди хвои, и шест пропал, и о Кольке напоминал лишь треск трухлявых сучьев, которые он обламывал нарочно из-за их ненадёжности.
- Колька слезет, и я полезу, - сказал я. - А ты полезешь? Оттуда Кандаур видать, всю тайгу… Ещё что-нибудь.
Витька обвёл взглядом кедры:
- Попробую… Мальчик с пальчик и тот лазил.
- На кедры?
- Может быть, и на кедры… А зачем Колька палку взял?
- Шишки сбивать. Они ведь зелёные, так не отваливаются.
На всех кедрах метрах в двух от земли виднелись глубокие, затёкшие желтоватой смолой выбоины - следы от ударов колотами. На иных стволах, образуя уродливые наплывы, различалось по две и даже по три таких ямины.
- Эге-ге! - донеслось сверху.
- Эге-ге! - ответили мы.
- Колочу… Не зевайте, а то шишка прилетит - шишку посадит.
- Давай.
Послышалось встряхивание веток, и шишки одна за другой градинами начали плюхаться вокруг. Одна из них ударила в подставленную мною кепку и выбила её из рук. Тяжёлая, фиолетовая, с плотно пригнанными липкими чешуйками. Я надкусил горьковатую кожуру и обнажил белые с лёгким коричневатым налётом орехи. Нетерпеливо расщёлкнул первый в этом году орешек. Ядрышко было мягким, пахнущим хвоей и молоком.
- Вить, попробуй-ка.
- А от них ничего не будет?
- Конечно, ничего.
Комары снова прижали нас к костру.
А шишки падали и падали. Некоторые, рикошетя, со свистом отлетали далеко в сторону. Одна шишка, как бомба, врезалась в наш костёр, подняв облако искр и пепла.
С неба послышалось:
- Тикайте… шест кидаю.
Мы стали под кедры: я под тот, где сидел Колька, а Витька - под соседний.
- Не выглядывай, так и пропорет шею, - предупредил я друга и крикнул вверх: - Швыряй!
Возник нарастающий стремительный шум… Я почувствовал удар, схватился за голову. Пальцы попали во что-то жидкое, тёплое. И вдруг кедры вздрогнули перед глазами, качнулись и повалились набок. Я рухнул во влажный мох…
…Очнулся я ночью, лёжа на спине. Надо мною чернело беспотолочное небо в ярких веснушках.
Рядом пылал костёрчик, вырывая из темноты тёмнокрасные комли ближних деревьев. Где я и почему я лежу? Я хотел привстать, но резкая боль в голове опрокинула меня. Я застонал.
- Мишк, Миша, - услышал я под самым ухом испуганный Витькин голос. - Ты слышишь меня?
- Слышу.
- Наконец-то… Коля, иди сюда. Мишка очнулся…
Я вспомнил нарастающий шум брошенного Колькой шеста, удар по голове, кровь под пальцами.
Подошёл Колька с палкой в руке. Оказывается, время от времени он отходил от костра и стучал по кедрам, отпугивая невесть кого.
- Очухался?
- Очухался.
- Голова болит?
- Болит.
- Ещё бы! Это хорошо, что шест криво падал, а если бы прямо - пришибло бы! Зачем ты, балда, под кедр-то встал?
- А куда?
- В сторонку бы.
- А ты зачем по кедру пустил?
- А куда я пущу?
- Швырнуть надо было.
- Швырнёшь там, когда сам еле держишься… Да и почём я знал, что ты тут как тут.
- А здорово череп-то раскроился?
- Нет, не шибко… Не бойся, мы кровь уняли.
- Миша, есть хочешь? Для тебя оставили…
- Не хочу.
- А шишек? Мы нажарили шишек. Вкусные!
- Не хочу… Пить.
- Щас, - сказал Колька. Он порылся в котомке что-то вынул и нырнул в темноту.
Журчала вода. Наверное, мы на канаве. В тишине крякнула утка.
Витька вздрогнул, а потом сказал с насторожённой улыбкой:
- Утка. Как в деревне… Что думает сейчас Толик?
- Ты не бойся, к костру ни один чёрт не сунется, - сказал я. - Мне бы спину к огню, замёрз.
Сейчас я тебе помогу.
Он помог мне развернуться. К обомлевшей спине мигом припала теплота. Глаза закрывались. Колька принёс воду в огуречном стаканчике. Я выпил, и внутренний холодок разбежался по телу дрожью.
- Чуть посветлеет, и пойдём, - проговорил Колька. - Вить, подкинь сушняку, пусть ярче полыщет.
- Как же вы со мной пойдёте?
- А так же, - ответил Колька, поднял свою палку и удалился. Тотчас послышался стук и его сердитый голос: «Кши, гады, кши!»
- Витя, а ночь давно?
- Не очень. Часа три.
- А как вы меня тащили?
- Мы тебя никак не тащили. Мы только уняли кровь да ближе к канаве поднесли, вот. Тебе бы нашатырь нюхнуть… Мы маме давали нашатырь. С ней часто случалось…
Я повернул голову к Витьке. Уловив моё насторожённое внимание, он после некоторого молчания произнёс:
- Мама всё говорила, что долго-долго будет жить, нас вырастит… А то вдруг - в слёзы: «Как вы, говорит, без меня будете?..» Живая - про смерть… А как она трудно умирала!.. Ночью…
Витька замолчал. Потрескивал костёр. При вспышках лес озарялся глубже, при угасании темнота придвигалась вновь.
Витька уже несколько раз говорил о том, как трудно и страшно умирала их мать. И постепенно передо мной нарисовалась картина смерти Кожихи, дополненная воображением… Ночью ребят разбудил крик. Плача и трясясь от страха, они зажгли лампу. Мать металась в постели, выгибаясь дугой, будто хотела переломиться, и иссохшими руками сжимая себе горло. Лицо её почернело и сморщилось, глаза оставались закрытыми. Пока обезумевшие ребятишки бегали к соседям, она умерла, не оторвав рук от горла… А хотела долго жить, хотела вырастить ребят. Ну, вырасти они и так вырастут - колхоз поможет, но только ведь без матери - это плохо… И Кожиха представлялась мне уже не такой плохой, наоборот, она вон заботилась о ребятишках и вообще… Они всегда ходили чистые и опрятные. Они и сейчас, без матери, одеваются так же аккуратно… Надо и мне остерегаться - поменьше пачкаться, пусть мама порадуется… Я размышлял в каком-то полузабытьи. Но, вспомнив о маме, очнулся и шёпотом - громко говорить не мог: в голове отдавалось - произнёс:
- Хоть бы мама осталась ночевать на таборе, а то подумает, что мы затонули, и всполошится… К утру-то я, может, отлежусь.
- Толик, наверное, не спит - беспокоится…
Подбежал испуганный Колька:
- Ребя, гляньте, гляньте…
На нас надвигались какие-то огоньки. У Витьки подкосились ноги, и он сел, прикрыв рот ладонью. Я соображал не очень ясно, но понял, что сейчас случится что-то ужасное… Огни - ближе, ближе. Они то прятались за стволы, то снова выплывали. Они блуждали. И быстро явилась мысль: волки. Но почему они одноглазые?
И тут послышались глухие человеческие голоса и вдруг - голос:
- Вот они, обормоты!
Анатолий. Я закрыл от слабости глаза, но тут же опять раскрыл.
Люди спешили, чуть не падали, путаясь в корневищах. В руках у них дёргались фонари. Да сколько их, полдеревни, что ли? Нет, это тени мелькают. Их - трое.
- Ах, Робинзоны! Ах, шугайские Крузы, - восклицал Анатолий, приближаясь к нам.
- Мальчики! Что же вы? Зачем же вы остались в тайге? Миша!
Этот голос я узнал. Я почти испугался от радости. Я крикнул:
- Мама!
В голове кольнуло - сознание пропало…
Должно быть, я видел сон: мне казалось, что я плыл, что мне в ухо жужжали пчёлы, которым пасечник Степаныч говорил: «Нельзя, свой», что вокруг булькала чёрная вода и в неё, как в барабан, дробно ударяли кедровые шишки. Потом из мрака выпрыгнула оскаленная морда Игреньки и проговорила: «Молодец, братуха!» И всё качало и качало.
Я очнулся. Меня несли. Чавкало болото. Витька рассказывал:
- Мы спрятались и крикнули: «Кидай». Коля кинул, и вот…
- Я думал, он в сторону бросит, - неожиданно для всех произнёс я.
- Миша, тебе нельзя разговаривать, - послышался мамин шёпот. Она несла носилки сзади.
С трудом я различал её лицо.
- Мама, мне не больно.
- Молчи…
Сбоку подошли Витька и Толик. Это он был третьим.
- Последнюю поляну проходим, - проговорил Витька. - А там - земля.