"ИУДЕО-ХРИСТИАНСКИЙ" И ДРУГИЕ ДИАЛОГИ
(Из записок сестры милосердия)
"Записки сестры милосердия" не были продолжены. Подробности рассказа фотографически точны и описывают Мариинскую больницу и ее "население" второй половины 90-х, когда туда пришли сестры милосердия; только имена изменены. Иронически поминаемый иудео-христианский диалог - модная интеллектуальная тема 90-х.
...Недавно я встретилась с подругой, с которой не виделась года два. Помня, что они с Любой знакомы, я сообщила ей печальную весть. Помолчав, она сказала:
- Я ведь знала ее раньше. 12 лет назад, когда у мамы случился инсульт, ее положили на эту жуткую неврологию, в Покровскую больницу. Я с ней сидела. Там были сестры милосердия. И Люба была. Она и помогла, и поддержала и научила. Она была лучше всех. Поэтому я ее запомнила и сразу узнала, когда ты нас познакомила. Я очень ей благодарна. Светлая память.
…И кто-то совсем незнакомый так же иной раз вспомнит Любочку.
СВ
Последние слова молитвы смолкли под куполом больничной церкви, где тоскливо мигали люминесцентные лампы. Как обычно, в этот день недели читали акафист Покрову Богородицы. Теперь нужно собрать наши иконки и задвинуть аналой за кафедру, чтобы не мешал хозяевам. Храм давным-давно превращен в аудиторию известной клиники. Втроём: Витя, Надя и я - спускаемся в сестринскую за нехитрой аптечкой и постельным бельем. За чайным столиком раскрасневшиеся медсестры вместе с незнакомыми молодцами доедают больничный винегрет.
- Девочки! Как насчет клизм? - не оборачиваясь, бросает Тамара. - На мужской "хирургии" - три, - протягивает мне из-за спины бумажку с фамилиями и номерами палат.
- Потом. Мы сначала на "травму".
В вестибюле пара посетителей провожает нас любопытным - из-за необычных косынок - взглядом.
- Это из м и л о с е р д и я. - вполголоса поясняет стоящая рядом с ними больная. Те понимающе кивают, хотя неведомо, что имеет она в виду - то ли заповедь Христову, то ли когда-то нашумевшее и забытое общество.
В конце коридора появилось еще несколько новых коек. Около одной из них хлопочет женщина, неумело стараясь поменять простыню под лежащей старушкой. Спешу к ним.
- Давайте помогу. Смотрите, на бочок... И вот так.
- А вы кто?
Объясняю.
- Мы тоже верующие! В Князь-Владимирский ходим. И я, и мама, - кивает в сторону старушки. Та подхватывает:
- Да-да. Я в субботу с исповеди шла, шагнула с тротуара, а там так скользко... Руку сломала, весь бок отбила... Вот как меня лукавый - чистенькую-то, покаявшуюся...
Вместе с ее дочерью смазываем синяки и ссадины.
- Вы, сестрички, обо мне помолитесь. Екатерина я. Екатерина Ивановна.
На разбитом ее лице сияют - Господи, какой редкий подарок! - по-матерински мудрые и терпеливые глаза, ее сухая и теплая рука пожимает мою.
- А Вы, матушка, о нас. Завтра священник в больницу придет, причастит.
- Спаси, Господи! На-ка, возьми, - протягивает она неизвестно откуда взявшееся яблоко. Не смея отказаться, с благодарностью кладу его в карман.
В это время Витя, шепнув мне: "Я по горшкам пошустрю", - уже сновал по коридору с суднами. А мы с Надей, дежурящей впервые, отправляемся в шестую палату. С порога объявляю, что завтра придет батюшка, и мы записываем всех желающих причаститься.
- Я - завсегда! - первой отзывается старожил палаты Клавдия Петровна, уже месяц дожидающаяся отправки в дом инвалидов. Пока была в больнице, родственники каким-то образом продали ее комнату и забыли про старушку. На койке Клавдии Петровны, у стены, бормочет огромный допотопный радиоприемник, а в ногах мурлычет кот. Придется киску прогнать, чтобы поправить сбившуюся постель и вытряхнуть из нее крошки хлеба и кусочки пищи, по которым можно изучить все сегодняшнее больничное меню.
- А я еще умирать не собираюсь! - неожиданно доносится с койки у самого входа. Это, видимо, ответ на мое объявление. - Вы мне лучше спинку разотрите.
Надя вопросительно смотрит на меня.
- Давай, давай. Легкий массажик, и камфарным…
Тем временем Клавдия Петровна достает из-под подушки толстый "Катихизис", врученный ей пару дней назад.
- Это я уже прочитала. Принеси мне что-нибудь еще. Я про святых люблю, - щурит она свои подслеповатые глазки. Что-то не видела я никогда у нее очков... Но книжку, еще не лежавшую под этой подушкой, придется подыскать в нашей библиотечке. А пока, к детской радости Клавдии Петровны, достаю из кармана яблоко.
В дальнем углу палаты две пожилые женщины обсуждают грядущий приход священника.
- Я то, вроде бы, и не против.
- Да, но сначала исповедоваться надо. Батюшка подойдет, пояс тебе такой на голову положит, а ты говори: "Во всем грешна." - поучает другая. И уже обращаясь ко мне:
- Так ведь? Как могу, кратко, рассказываю им о церковных Таинствах. Господи, прости, что мне, окаянной, приходится учить их, годящихся мне в матери, как и в чем каяться! Записываю их имена: Нина и Зинаида - и собираюсь двинуться дальше, но Нина вдруг спохватывается:
- К нам вчера, вроде, баптисты какие-то приходили с американцами. Книжки всем раздавали. - Вот, - протягивает мне "Новый Завет" в мягком переплете, - Нам ее можно читать?
- Можно, отвечаю, увидев, что перевод синодальный. - А что "баптисты" тут у вас делали?
- Да песни пели хором, - и ворчливо добавляет, - это только наши ухаживают, помогают, а те - попели да ушли!
Лежащая по соседству от них женщина средних лет при моем приближении закрывает томик Бунина.
- Я верующая. Два года назад крестилась, а исповедоваться теперь не могу, хотя и знаю, за что меня Бог наказал, - кивает она на загипсованную ногу. - Что же это за покаяние будет: выйду из больницы и опять возьмусь за свое. Моя работа сплошное мошенничество и обман. Но как же я с ней расстанусь? На что жить, сына подымать?.. И не утешайте меня.
- Не буду. А Вы попробуйте все-таки поговорить об этом со священником.
У окна молчаливо лежит крупная седовласая женщина лет семидесяти. Она здесь меньше недели, но уже с обширными пролежнями. Чтобы обработать их и наложить повязку, нужно приподнять больную, стараясь не тревожить подвешенную сломанную ногу. Уж не знаю, как бы мы с Надей, хрупкой аспиранткой филфака, справились, но тут подоспел Витя. Наконец-то процедура закончена.
- Матушка! А Вы не будете причащаться?
- Я другой веры.
Лишь теперь замечаю, что предназначенный для нее "Новый Завет" лежит не на тумбочке или кровати как у всех, а поодаль, на подоконнике.
- Я еврейка. Софья Давыдовна меня зовут.
- Да? Но среди наших сестер тоже еврейки есть, - а про себя еще вспоминаю, как на смертном одре здесь, в больнице крестилось несколько евреек.
- Вы иудейка?
- ...Мои родители из-под Витебска, и в семье всегда отмечали еврейские праздники. Они и жаргону меня научили, хотя теперь в Израиле его не признают, говорят на "идиш".
- То, что Вы называете жаргоном и есть, наверное, "идиш". А в "земле обетованной" говорят на иврите.
- Ах, да, верно. Что-то я перепутала. А вы молодцы, что больным помогаете, да и не только больным, как я слышала. Но и наша синагога тоже... Вот недавно всем евреям-ветеранам войны гуманитарную помощь раздавали: очень хорошие продуктовые наборы. И мне кое-что досталось как блокаднице.
- Софья Давыдовна, а Вы в Бога веруете?
- Да как вам сказать, девочки? - задумчиво вздыхает она. - Честно говоря, я верю только в добро и в хороших, добрых людей... Знаете, я еще хотела попросить: помойте мне голову, а то я как просенок тут лежу.
Чтобы исполнить эту простую просьбу, обходясь тазиком, кувшином и клеенкой, требуется почти цирковая ловкость. Но вот, слава Богу, справились, и голова Софьи Давыдовны, повязанная сухим полотенцем, умиротворенно опускается на подушку.
- Я вам так благодарна, - устало шепчет она. - Ногу бы мне еще растереть, Людочка. Ради Христа…
С ногой уже окончено, когда из соседней палаты возвращается Витя и тихонько сообщает:
- Там в "четверке" бабуля уделалась по уши. Мне одному никак...
И мы спешим туда. Когда наша смена закончилась, в сестринской было безлюдно. Через настежь распахнутое окно тянет холодом.
- Ого! - поводит носом Витя. - Никак "травку" курили!
Тут его нюху вполне можно доверять: до крещения лет десять сидел он то на "игле", то в "зоне". Отмываемся, переодеваемся, кратко молимся и спешим по домам. Надя устало и, кажется, подавлено молчит. Придет ли на дежурство в следующий раз или исчезнет, как и многие другие? Но верный наш брат Витя, чутко уловив настроение, начинает "травить" очередную смешную лагерную байку. Рассказчик он отменный, и через минуту мы уже весело смеемся. И сладким кажется морозный воздух. Хорошо из темноты больничного двора глянуть на звездное небо. Отрадно вспомнить, что где-то в невидимой выси - над нами, над больничными корпусами, над заледенелым Петербургом, над истерзанной нашей Россией - распростерла свой честной Покров Богородица.
Не отступи от нас, Матушка, едина милосердная!
Л. А. Санкт-Петербург, февраль 1997г.
"Записки сестры милосердия" не были продолжены. Подробности рассказа фотографически точны и описывают Мариинскую больницу и ее "население" второй половины 90-х, когда туда пришли сестры милосердия; только имена изменены. Иронически поминаемый иудео-христианский диалог - модная интеллектуальная тема 90-х.
...Недавно я встретилась с подругой, с которой не виделась года два. Помня, что они с Любой знакомы, я сообщила ей печальную весть. Помолчав, она сказала:
- Я ведь знала ее раньше. 12 лет назад, когда у мамы случился инсульт, ее положили на эту жуткую неврологию, в Покровскую больницу. Я с ней сидела. Там были сестры милосердия. И Люба была. Она и помогла, и поддержала и научила. Она была лучше всех. Поэтому я ее запомнила и сразу узнала, когда ты нас познакомила. Я очень ей благодарна. Светлая память.
…И кто-то совсем незнакомый так же иной раз вспомнит Любочку.
СВ
Последние слова молитвы смолкли под куполом больничной церкви, где тоскливо мигали люминесцентные лампы. Как обычно, в этот день недели читали акафист Покрову Богородицы. Теперь нужно собрать наши иконки и задвинуть аналой за кафедру, чтобы не мешал хозяевам. Храм давным-давно превращен в аудиторию известной клиники. Втроём: Витя, Надя и я - спускаемся в сестринскую за нехитрой аптечкой и постельным бельем. За чайным столиком раскрасневшиеся медсестры вместе с незнакомыми молодцами доедают больничный винегрет.
- Девочки! Как насчет клизм? - не оборачиваясь, бросает Тамара. - На мужской "хирургии" - три, - протягивает мне из-за спины бумажку с фамилиями и номерами палат.
- Потом. Мы сначала на "травму".
В вестибюле пара посетителей провожает нас любопытным - из-за необычных косынок - взглядом.
- Это из м и л о с е р д и я. - вполголоса поясняет стоящая рядом с ними больная. Те понимающе кивают, хотя неведомо, что имеет она в виду - то ли заповедь Христову, то ли когда-то нашумевшее и забытое общество.
В конце коридора появилось еще несколько новых коек. Около одной из них хлопочет женщина, неумело стараясь поменять простыню под лежащей старушкой. Спешу к ним.
- Давайте помогу. Смотрите, на бочок... И вот так.
- А вы кто?
Объясняю.
- Мы тоже верующие! В Князь-Владимирский ходим. И я, и мама, - кивает в сторону старушки. Та подхватывает:
- Да-да. Я в субботу с исповеди шла, шагнула с тротуара, а там так скользко... Руку сломала, весь бок отбила... Вот как меня лукавый - чистенькую-то, покаявшуюся...
Вместе с ее дочерью смазываем синяки и ссадины.
- Вы, сестрички, обо мне помолитесь. Екатерина я. Екатерина Ивановна.
На разбитом ее лице сияют - Господи, какой редкий подарок! - по-матерински мудрые и терпеливые глаза, ее сухая и теплая рука пожимает мою.
- А Вы, матушка, о нас. Завтра священник в больницу придет, причастит.
- Спаси, Господи! На-ка, возьми, - протягивает она неизвестно откуда взявшееся яблоко. Не смея отказаться, с благодарностью кладу его в карман.
В это время Витя, шепнув мне: "Я по горшкам пошустрю", - уже сновал по коридору с суднами. А мы с Надей, дежурящей впервые, отправляемся в шестую палату. С порога объявляю, что завтра придет батюшка, и мы записываем всех желающих причаститься.
- Я - завсегда! - первой отзывается старожил палаты Клавдия Петровна, уже месяц дожидающаяся отправки в дом инвалидов. Пока была в больнице, родственники каким-то образом продали ее комнату и забыли про старушку. На койке Клавдии Петровны, у стены, бормочет огромный допотопный радиоприемник, а в ногах мурлычет кот. Придется киску прогнать, чтобы поправить сбившуюся постель и вытряхнуть из нее крошки хлеба и кусочки пищи, по которым можно изучить все сегодняшнее больничное меню.
- А я еще умирать не собираюсь! - неожиданно доносится с койки у самого входа. Это, видимо, ответ на мое объявление. - Вы мне лучше спинку разотрите.
Надя вопросительно смотрит на меня.
- Давай, давай. Легкий массажик, и камфарным…
Тем временем Клавдия Петровна достает из-под подушки толстый "Катихизис", врученный ей пару дней назад.
- Это я уже прочитала. Принеси мне что-нибудь еще. Я про святых люблю, - щурит она свои подслеповатые глазки. Что-то не видела я никогда у нее очков... Но книжку, еще не лежавшую под этой подушкой, придется подыскать в нашей библиотечке. А пока, к детской радости Клавдии Петровны, достаю из кармана яблоко.
В дальнем углу палаты две пожилые женщины обсуждают грядущий приход священника.
- Я то, вроде бы, и не против.
- Да, но сначала исповедоваться надо. Батюшка подойдет, пояс тебе такой на голову положит, а ты говори: "Во всем грешна." - поучает другая. И уже обращаясь ко мне:
- Так ведь? Как могу, кратко, рассказываю им о церковных Таинствах. Господи, прости, что мне, окаянной, приходится учить их, годящихся мне в матери, как и в чем каяться! Записываю их имена: Нина и Зинаида - и собираюсь двинуться дальше, но Нина вдруг спохватывается:
- К нам вчера, вроде, баптисты какие-то приходили с американцами. Книжки всем раздавали. - Вот, - протягивает мне "Новый Завет" в мягком переплете, - Нам ее можно читать?
- Можно, отвечаю, увидев, что перевод синодальный. - А что "баптисты" тут у вас делали?
- Да песни пели хором, - и ворчливо добавляет, - это только наши ухаживают, помогают, а те - попели да ушли!
Лежащая по соседству от них женщина средних лет при моем приближении закрывает томик Бунина.
- Я верующая. Два года назад крестилась, а исповедоваться теперь не могу, хотя и знаю, за что меня Бог наказал, - кивает она на загипсованную ногу. - Что же это за покаяние будет: выйду из больницы и опять возьмусь за свое. Моя работа сплошное мошенничество и обман. Но как же я с ней расстанусь? На что жить, сына подымать?.. И не утешайте меня.
- Не буду. А Вы попробуйте все-таки поговорить об этом со священником.
У окна молчаливо лежит крупная седовласая женщина лет семидесяти. Она здесь меньше недели, но уже с обширными пролежнями. Чтобы обработать их и наложить повязку, нужно приподнять больную, стараясь не тревожить подвешенную сломанную ногу. Уж не знаю, как бы мы с Надей, хрупкой аспиранткой филфака, справились, но тут подоспел Витя. Наконец-то процедура закончена.
- Матушка! А Вы не будете причащаться?
- Я другой веры.
Лишь теперь замечаю, что предназначенный для нее "Новый Завет" лежит не на тумбочке или кровати как у всех, а поодаль, на подоконнике.
- Я еврейка. Софья Давыдовна меня зовут.
- Да? Но среди наших сестер тоже еврейки есть, - а про себя еще вспоминаю, как на смертном одре здесь, в больнице крестилось несколько евреек.
- Вы иудейка?
- ...Мои родители из-под Витебска, и в семье всегда отмечали еврейские праздники. Они и жаргону меня научили, хотя теперь в Израиле его не признают, говорят на "идиш".
- То, что Вы называете жаргоном и есть, наверное, "идиш". А в "земле обетованной" говорят на иврите.
- Ах, да, верно. Что-то я перепутала. А вы молодцы, что больным помогаете, да и не только больным, как я слышала. Но и наша синагога тоже... Вот недавно всем евреям-ветеранам войны гуманитарную помощь раздавали: очень хорошие продуктовые наборы. И мне кое-что досталось как блокаднице.
- Софья Давыдовна, а Вы в Бога веруете?
- Да как вам сказать, девочки? - задумчиво вздыхает она. - Честно говоря, я верю только в добро и в хороших, добрых людей... Знаете, я еще хотела попросить: помойте мне голову, а то я как просенок тут лежу.
Чтобы исполнить эту простую просьбу, обходясь тазиком, кувшином и клеенкой, требуется почти цирковая ловкость. Но вот, слава Богу, справились, и голова Софьи Давыдовны, повязанная сухим полотенцем, умиротворенно опускается на подушку.
- Я вам так благодарна, - устало шепчет она. - Ногу бы мне еще растереть, Людочка. Ради Христа…
С ногой уже окончено, когда из соседней палаты возвращается Витя и тихонько сообщает:
- Там в "четверке" бабуля уделалась по уши. Мне одному никак...
И мы спешим туда. Когда наша смена закончилась, в сестринской было безлюдно. Через настежь распахнутое окно тянет холодом.
- Ого! - поводит носом Витя. - Никак "травку" курили!
Тут его нюху вполне можно доверять: до крещения лет десять сидел он то на "игле", то в "зоне". Отмываемся, переодеваемся, кратко молимся и спешим по домам. Надя устало и, кажется, подавлено молчит. Придет ли на дежурство в следующий раз или исчезнет, как и многие другие? Но верный наш брат Витя, чутко уловив настроение, начинает "травить" очередную смешную лагерную байку. Рассказчик он отменный, и через минуту мы уже весело смеемся. И сладким кажется морозный воздух. Хорошо из темноты больничного двора глянуть на звездное небо. Отрадно вспомнить, что где-то в невидимой выси - над нами, над больничными корпусами, над заледенелым Петербургом, над истерзанной нашей Россией - распростерла свой честной Покров Богородица.
Не отступи от нас, Матушка, едина милосердная!
Л. А. Санкт-Петербург, февраль 1997г.